Сборник
Римская империя. Рассказы о повседневной жизни
На рассвете на площади, заваленной трупами, облитой кровью, под охраной сулланских легионов собрались граждане на народное собрание. Они с трепетом выслушивали речи Суллы и покорно постановляли все, что приказывал победитель. За голову Мария назначена была большая денежная сумма.
6
В приморском городке Минтурнах царила тревога. Каждый день приходили новые вести из Рима, и сердца горожан, привыкших к покойной жизни, наполнялись ужасом при слухах о братоубийственной войне. Но особенно пугали всех отряды конных воинов, которые то и дело появлялись у морского берега. Они что-то искали: заглядывали в рыбацкие хижины, расспрашивали встречных о том, какие прохожие проходили через город. А потом пускали коней в галоп и скрывались. Пошел слух, что это ищут Мария. Говорили, что он бежал из Рима на корабле, но корабль прибило бурей к берегу, и он теперь бродит где-то в лесах и болотах.
У колодца под тенью платана собралась небольшая толпа. Горожанин, только что вернувшийся из деревни, рассказывал соседям последние вести. Сейчас же вокруг стали собираться новые слушатели: остановились женщины, с амфорами на плечах шедшие за водой, подбежали черные от загара, полуголые мальчишки, лавочники бросили от любопытства свои прилавки и тоже втерлись в толпу.
– Я сбился с дороги, – говорил рассказчик, – и среди леса и дикого кустарника встретил пастухов. Они клялись, что видели своими глазами Мария. Он был голоден и просил у них поесть. Но они поскорее прогнали его от себя, боясь солдат Суллы.
В толпе вздыхали. Многие вслух жалели Мария, вспоминая Югуртинскую войну, победы под кимврами и тевтонами.
Старый нищий, весь оборванный и измазанный илом и болотной тиной, с почерневшим лицом и окровавленными ногами, подошел к толпе, послушал и заковылял прочь по камням улицы.
– Гай Марий! – вдруг закричала одна женщина.
Старик остановился.
– Да, я Гай Марий! Без меня все вы были бы рабами тевтонов и кимвров. А теперь… – Голос его задрожал.
Женщина взяла его за руку и, под удивленными взглядами толпы, повела его. Он молча ковылял за ней, припадая на стертую ногу, на которой запеклась кровь. Женщина подвела его к небольшому дому, у ворот которого прыгал и визжал молодой осел, ввела во двор и поплотнее затворила дверь.
– Я узнала тебя! – говорила она, усаживая старика и наливая воды в сосуд. – Я тебя давно когда-то видела. Ты был консулом и судил меня… я судилась с моим мужем, который бросил меня. Ты обоим нам велел заплатить штраф. Но пусть никто не скажет, что я за четыре асса штрафа предала Гая Мария. Отдохни у меня.
Она позвала мальчика-раба, велела ему омыть и перевязать ноги Марию, а сама ставила на стол разные кушанья и, пока Марий жадно ел, не переставая говорила то о себе, то о нем, о Марии. Говорила, что сулланцы уже искали его по берегу моря и что едва ли удастся скрыться от них.
– Нет, женщина! Ты ошиблась, – мрачно сказал Mарий, отодвигая опустошенное блюдо. – Боги не для того предсказали Марию семь консульств, чтобы дать сулланцам теперь же погубить его. Я не грек и не знатный нобиль, поэтому я верю в богов. Слушай: когда я еще мальчишкой жил в деревне, я нашел на скале орлиное гнездо. В нем было семь орлят. Ты понимаешь? Обычно ведь орлица не несет больше трех яиц. Из них только два она высидит. А из птенцов только один выживает и делается орлом. А там было семь орлят! Я принес гнездо отцу. Тот позвал старого прорицателя, и вещий старик предрек мне, что я семь раз буду консулом. Я был консулом уже шесть раз. Теперь я не умру, пока еще раз не возьму в руки власть. Боги мне благоприятствуют. Когда я входил в твой дом, навстречу выбежал осленок. Он взглянул на меня и радостно заревел и запрыгал. А потом побежал пить воду к колодцу. Это боги послали мне знамение, чтобы я не падал духом!
Портрет пожилой римлянки
Кто-то постучал в дверь. Хозяйка вышла и через минуту вбежала назад и испуганно шепнула Марию, что пришли члены городского совета. Два пожилых гражданина вошли в дверь.
– Ты Гай Марий? – спросил один из них.
Марий только взглянул мрачно и промолчал.
– Что заставило тебя прийти в наш город? Ведь ты вне закона. Из Рима уже нам было предписано консулами убить тебя или отослать в Рим, если ты зайдешь к нам. Скорее уходи, или нам придется исполнить приказ.
Марий взглянул в окно. Там виднелись городские ворота, а за ними – каменистая дорога. Ноги его болели и были тяжелы, как камень. Нечего было и думать о дальнейшем бегстве. Нет, он не пойдет!
– Гай Марий не умрет, пока не увидит седьмой раз консульского кресла, – упрямо сказал он и лег на ложе. Представители города помялись и вышли.
– Запри, Фанния, дверь. Я хочу спать, – сказал Марий.
Сон его был тяжел и мутен. То он видел себя умирающим в африканской пустыне, то ему казалось, будто он едет на колеснице, а Сулла преграждает ему путь…
Но вот он проснулся. Луна играла лучами на каменном полу. За дверью кричала хозяйка и слышны были чьи-то тяжелые шаги. Раздался удар в дверь. «Марий, берегись!» – дико крикнула хозяйка, и послышалось, как отпирают дверь.
Могильный холод прошел по его костям. Ужас смерти охватил его всего. Он все понял: это городские власти решили убить его и прислали за его жизнью… Конец всему!..
И вдруг кровь прилила к его голове; ужас сменился досадой, хотелось смеяться горьким смехом: кто входил в дверь, чтобы покончить с Гаем Марий? Варвар, должно быть галл, с длинными волосами, козлиной бородой и, по галльскому обычаю, в длинных кожаных штанах, которые всегда придают галлам такой нелепый вид! Очевидно, никто из римских граждан не смеет поднять руку на героя, вот и прислали этого глупого, козлинобородого варвара. Так от него-то умрет Гай Марий? Нет, это вздор! Это вышло бы слишком нелепо!
Но варвар направлялся к нему с мечом.
Марий дико захохотал и крикнул, засверкав глазами:
– Варвар! И ты осмелишься убить Гая Мария?
Варвар так и присел на месте. Взглянул Марию в лицо. И вдруг кинул меч и с воплем бросился бежать.
Марий в изнеможении сел на постель. Его охватила слабость, через минуту он уже спал как мертвый.
Он проснулся поздно. Сон освежил его. Он с трудом понимал, было ли во сне или в действительности то, что он пережил ночью. К нему явилось несколько минутурнских горожан. Они были любезны с ним, но заклинали именем богов уйти и не навлекать на их городок гнева Суллы. Он не протестовал. Надев предложенную ему новую одежду, взяв горсть золотых монет и закусив на дорогу, он тронулся в путь. Горожане проводили его до границы городских владений. Простясь с ними у какого-то храма, он побрел один, стараясь идти к югу. После сна он чувствовал себя бодро. Фляга с вином и большая сума с хлебом и сушеными плодами давали уверенность, что сегодня и завтра он голодать не будет. Иногда он останавливался и отдыхал.
Когда солнце уже приближалось к закату, до ушей его донесся конский топот. Он оглянулся: в соседней горке была как будто пещера. Он бросился туда и прикрыл отверстие древесными ветвями. А топот приближался. Показались вдали всадники. Да, конечно, они его ищут: они остановились, шарят копьями в кустах. Ему стало страшно. Он взглянул в другую сторону. Там о берег бешено плескались волны. Старый рыбак привязывал лодку, боясь, чтобы буря не унесла ее. Мария вдруг осенила мысль. Он бросился бежать к морю. Схватил рыбака за руку.
– Я Гай Марий. Ты должен меня спасти!
Рыбак с ужасом глядел на него. Сзади скакали всадники.
– Дай лодку!
– Но ты видишь, какая буря?
– Лучше буря, чем Сулла! – Марий прыгнул в лодку, перерезал мечом канат, и волны понесли его от берега. Марий поднял парус. Лодку так и рвануло и понесло в открытое море. Соленая пена окатывала его.
– Лучше буря, чем Сулла! – твердил Марий.
7
Как только Сулла ушел из Рима на войну с Митридатом, марианцы снова заволновались. Выбранный консулом после конца консульства Суллы Цинна сразу показал себя врагом Суллы. Другой консул – из сулланцев – выгнал его из города. Цинна отправился по недавно усмиренным городам союзников, сзывая их на борьбу. Враги сенатского правления собирались вокруг него. Цинна разыскал Мария. Марий вместе с сыном плавал на корабле по Средиземному морю, ища пристанища по берегам Африки.
Скоро сенат получил страшную весть. Марий и Цинна идут на Рим. Рим был беззащитен. Отправили послов к Цинне добиться обещания, что по крайней мере кровопролития не будет. Послы принесли неутешительные вести. Цинна отказался принести клятву и только уклончиво заметил, что умышленно никого не предаст казни. Зато – говорили послы – Марий за все время переговоров молчал с таким страшным видом, что судьба Рима делалась ясной: много прольется крови, если Марий вступит в Рим.
Город сдался без боя. Сейчас же начался грабеж. Убит был консул Октавий, и голова его была выставлена на форуме на рострах[2]. В следующие дни рядом с ней появлялись новые головы сенаторов. Семья Суллы еле спаслась бегством. Иные сенаторы, не видя спасения, вскрыли себе жилы. Бывшие рабы, освобожденные Марием, открыто убивали на улице сулланцев. Имущество их было конфисковано. Однажды на улице Марий встретил одного сенатора и не поклонился ему. Тотчас же несколько солдат, сочтя это за знак, тут же на улице убили сенатора. Наступил день консульских выборов. Выбраны были Цинна и Марий.
Итак, желание Мария исполнилось. Он был седьмой раз консулом. Но он не знал покоя. Страшные мысли мучили его. Здесь, в Риме, он насытил свою жажду мести. Но там за морем Сулла командует армией. Что будет дальше, когда Сулла победит Митридата? Все ужасы изгнания, скитания по болотам и морям вставали в памяти старика. А что если опять придется искать спасения в бегстве? Одна мысль об этом приводила его в ужас. Вместе с тем гордость его никак не могла примириться с мыслью, что не он победит Митридата.
Вырвать бы из рук Суллы команду, победить царя самому и вновь вернуться триумфатором в Рим, чтобы не было ни одного вождя, могущего помериться славой с ним, Гаем Марием! А вместе с тем разум шептал ему: «Придет Сулла во главе победной армии, и ты не сможешь даже понадеяться на жителей Рима, которые только из страха покоряются тебе». Мысли эти ни днем ни ночью не оставляли его. Длинные, мучительные, бессонные ночи измучили его. Если ему удавалось заснуть, он видел во сне жертвы своей мести, и вид мертвецов снова пробуждал его. Вся жизнь казалась ему сплошной неудачей. Тот, кто семь раз был избран консулом, слезно жаловался среди друзей, что жизнь обманула его. Оставалось одно утешение – в вине. Каждую ночь он ставил рядом со своим ложем сосуд вина и, когда начиналась бессонница, тянул понемногу вино, пока тяжелый дурман не заволакивал его голову. Но и сквозь туман винных паров порой мелькали то призраки убитых, то живые враги. Однажды, простудившись слегка, он почувствовал боль в груди и слег в постель. С каждым днем ему становилось хуже. Жар и озноб трепали его. В бреду он громко кричал, размахивал руками и бился на постели. По отдельным словам, долетавшим до окружающих его, видно было, что он грезит войной и командует армией против Митридата. Через семь дней он умер.
II. «Счастливый»
1
Сулла возлежал в своей палатке и с наслаждением вкушал вечерний покой после долгого дня, полного забот и волнений. С раннего утра он объезжал сегодня стены осажденных Афин, указывал солдатам, где ставить осадные машины, сам пробовал действие машин, измерял глазами высоту стен и башен. Порой он подъезжал так близко, что слышал, как со стен насмехались над ним и как ругали его и его жену. Иногда мимо него летели камни и стрелы. Один из его спутников был ранен. Но он невозмутимо продолжал свое. Он твердо решил, что на этих днях он во что бы то ни стало возьмет наконец Афины приступом. Долгая осада уже надоела ему, тем более что он знал, как ненавидят афиняне своего тирана Аристиона – друга Митридата. Знал он, что в Афинах голод: жители едят сорную траву и подошвы своих сандалий, между тем как у тирана всяких припасов изобилие; каждую ночь он задает пиры, устраивает попойки, пляски, игры, пока к утру не падает от вина без чувств. Обо всем этом он был осведомлен от лазутчиков, и это давало ему уверенность, что славный, древний город, где когда-то расцветала свобода, а ныне зверствует распутный тиран, скоро будет в его руках.
Сулла велел откинуть завесу своей палатки, так как вид розоваго заката, играющего на беломраморных храмах и портиках Акрополя, ласкал его глаза. В воздухе чувствовалась вечерняя прохлада. Ложе Суллы было мягко и удобно, прекрасно было холодное, искристое вино в дорогой золотой чаше, которую Сулла временами подносил к губам, между тем как стройный и гибкий мальчик, прекрасный, как Ганимед, читал ему вслух греческие стихи с большого книжного свитка. По суставам Суллы разливалась сладкая истома. Кто-то подошел к палатке. Сулла по шагам узнал своего писца и неохотно повернул голову в его сторону. – «Полководец, – доложил секретарь с поклоном, – тебе необходимо выслушать двух людей по важным делам».
Сулла
Сулла лениво кивнул. Явился военный трибун, которому он поручил ставить осадные машины.
– Великий, богами любимый полководец! Не хватает лесу для машин. Зажигательные стрелы врагов сожгли уже несколько наших сооружений.
Сулла нетерпеливо оглянулся вокруг и молча указал рукой в сторону, на зеленеющую вдали рощу.
– Но, полководец! Ведь это же сады Академии. Мы знаем все твою любовь к греческой мудрости. Оттого мы не рискнули рубить деревья, под которыми учили Платон и Аристотель, любимые твои писатели.
Сулла только пожал плечом и отвернулся. Военный трибун все понял и с поклоном удалился.
Подошел вестник и, кланяясь, вручил Сулле письмо.
– А, это от Кафида, которого я отправил привезти сокровища Дельфийского храма. Интересно знать, сколько сокровищ он принял.
Сулла передал письмо секретарю и велел читать. После обычных приветствий Кафид писал, что пока не имел возможности исполнить поручение: амфиктионы протестуют, напоминают о Тите Фламинине и Эмилии Павле, которые, сражаясь с македонянами, никогда не грабили храмов. Кроме того, писал он, видно, сам бог гневается на попытку увезти сокровища: из святилища ночью слышался звук кифары. Сулла засмеялся.
– Напиши сейчас же ответ Кафиду, – сказал он секретарю, – и передай в письме мое удивление, как это Кафид не понимает, что на кифаре играет не тот, кто сердит, а тот, кто весел. Значит, бог мне охотно разрешает брать то, что необходимо для пользы римского народа. Когда напишешь, дай мне подписать.
Сулла снова откинулся на своем ложе и велел мальчику читать. Но скоро опять его потревожили: какой-то солдат из отряда, посланного рубить деревья для машин, просил доступа к вождю. Он принес толстый, пыльный книжный свиток.
– Славный, блаженный полководец! Меня прислал военный трибун передать тебе эту книгу, которую мы нашли в Академии. Я не знаю, что это. Но трибун говорит, что тебе это будет приятно.
Сулла взял книжный свиток, медленно развернул и долго внимательно смотрел. Вдруг глаза его блеснули радостью. Сняв с пальца одно из золотых колец с синим камнем, он протянул его солдату:
– Возьми, – сказал он, – за то, что ты принес мне. Клянусь своей счастливой судьбой, клянусь Беллоной, матерью богов, это труды Аристотеля! Это то, что я тщетно хотел приобрести в Риме вот уж много лет! Это тот самый Аристотель, на которого ссылаются все писатели, но которого никто в Риме не читал!
Всю ночь до рассвета Сулла с упоением читал Аристотеля. Читал о «государстве Афинском», о том, как шаг за шагом развивалась свобода в старых Афинах. Издали доносились звуки топора. Эго рубили сады Академии.
На следующий день доложили Сулле о прибытии послов от Аристиона для переговоров. Сулла велел ввести их. Вошло несколько царедворцев в златотканых одеждах. Подняв руки, начали они по очереди говорить гордым тоном, исполненным достоинства. Они говорили о Тесее, о времени Персидских войн, о былых победах Афин, о мудрецах и художниках, прославивших город. Голоса их патетически дрожали и звенели, длинные риторические фигуры, как узоры вышивки, обвивали их речь, но их смущало то, что лицо Суллы ничего не выражало. Он смотрел не то на них, не то куда-то в пространство. Это мешало им подыскивать нужные слова, они запинались и, наконец, замолкли. Сулла молчал, точно не заметил, что они кончили. Потом, будто спохватившись, что ведь надо же что-нибудь ответить, он сказал: «Идите, друзья мои, домой и не забудьте захватить с собой свои речи. Римский народ прислал меня в Афины не учиться, а смирить бунтовщиков».
Вскоре к Сулле явился лазутчик. Он был в городе и слышал, как там старики бранили тирана за то, что он оставляет без защиты то место, где легче всего взобраться на стену. Сулла в тот же вечер отправился сам осмотреть это место и тотчас же дал сигнал к атаке. В полночь войска уже были на стенах. Военные крики, рев рогов и труб разбудили спящих афинян. Как загнанные звери, метались они, падая под ударами солдат. К утру улицы залиты были кровью. По всем домам шел грабеж. Солдаты врывались в храмы и тащили оттуда великолепные статуи: они обрывали с них золотые покровы, ломали слоновую кость с их рук и лиц, бросая мрамор и бронзу с пренебрежением. Афинские старцы лежали ниц перед Суллой, умоляя о пощаде. Они указывали ему, что все равно город уже взят, никто не сопротивляется; кому нужна излишняя жестокость? Сулла ничего не отвечал и только поглядывал на солдат, как бы говоря: они для того и служат, чтобы в случае победы иметь возможность обогатиться.
2
Сулла торопился окончить войну: вести из Рима не давали ему покоя; он решил разгромить марианцев вконец. Победив Митридата, он спешно заключил с ним мир и тронулся в обратный путь. Сын Мария, Цинна и другие марианцы готовились к бою. Между тем многие сенаторы, услышав, что Сулла уже высадился в Италии, тайно покинули Рим и примкнули к нему. При Сулле образовался как бы свой сенат. Началась война, жестокая, беспощадная. Вырезали населения целых городов, без пощады избивали пленников. Обе стороны одинаково зверствовали. Против Суллы выступил новый консул Сципион – бездарный потомок великого полководца. Сулла вступил с ним в переговоры. Пока полководцы переговаривались между собой, солдаты Сципиона вступали в беседы с солдатами Суллы. Сулланцы угощали их вином, хвастались своей удачей, своим веселым и привольным житьем, богатой добычей, полученной в Азии и Греции, и бесконечной щедростью своего полководца. Войско Сципиона с восхищением и завистью глядело на их разгульную, сытую и пьяную жизнь и кончило тем, что предало своего полководца и целиком перешло на сторону Суллы.
Решительный бой разыгрался возле самого Рима, у Коллинских ворот. Целую ночь бился Сулла с марианцами. Обе стороны не уступали ни шагу, клянясь лучше погибнуть, чем бежать. Но наутро Сулла одолел. Рим был в руках Суллы. Несколько тысяч пленников было загнано в цирк.
По городу побежали вестники, от имени Суллы приказывавшее сенаторам идти в храм Беллоны на заседание. Сенаторы, одевши тоги с красными каймами, направлялись один за другим в храм богини, которую Сулла считал своей заступницей. Иные из них радовались спасению Рима от марианцев, другие дрожали за будущее.
Явился Сулла и начал говорить: он сначала благодарил богиню Беллону за дарованную победу, потом начал выражать сожаление, что и среди благородных сенаторов иные стояли за Мария.
Сенаторы слушали, притаив дыхание. Но их отвлекали доносившиеся издали, со стороны цирка, крики и стоны, сливающиеся с трубным звуком. Они все росли и росли, пока не перешли в страшный, раздирающий душу вопль, которого не могли заглушить звуки труб.
Сенаторы в смятении переглядывались. Сомнения не было. Это войска избивали пленников в цирке. Ужас охватил сенаторов.
Меж тем Сулла говорил по-прежнему спокойно, деловитым тоном. И только когда возгласы ужаса со стороны некоторых сенаторов прервали его, лицо его недовольно поморщилось:
– Я прошу вас, сенаторы, слушать мою речь внимательно и не развлекаться посторонним. Там по моему приказу учат негодяев. Но это не должно вас отвлекать от моей речи.
И он продолжал говорить о мерах, которые думал принять…
Началось что-то ужасное. Каждый день выставлялись на рострах новые окровавленные головы. Сулланцы врывались в дома, резали женщин, детей, грабили имущество и ходили по улицам в одеждах своих жертв. Гибли не только марианцы, но подчас и те, кто ни к какой партии причастны не были.
Даже среди сторонников Суллы многие ужаснулись этой резни. Однажды на заседании сената один молодой сенатор рискнул спросить Суллу: когда же кончатся казни и убийства?
– Мы не просим тебя щадить тех, кого ты решил казнить, – говорил он. – Мы хотим, чтобы ты избавил от страха тех, кого решил пощадить.
Сулла окинул его взглядом и небрежно ответил:
– Но я еще наверное не знаю, кого можно оставить в живых.
– Так объяви, кого ты решил умертвить, – настаивал сенатор.
Сулла подумал и ответил:
– Хорошо, я это сделаю.
Немного спустя было объявлено восемьдесят имен лиц, которых отныне всякий может убить не только безнаказанно, но даже с наградой в два таланта.
Список был прибит на площади.
Велик был ужас в Риме. Но на другой день ужас удвоился: рядом со вчерашним списком оказался прибит новый, где значилось уже двести имен. На третий день еще появился список, и опять – с новыми именами.
Перед напуганной толпой внезапно предстал сам Сулла, окруженный кучкой молодых аристократов, разодетых, надушенных и вооруженных с ног до головы. Глашатаи начали скликать народ на сходку. Сулла стал держать речь и объяснил, что он вписал имена тех, кого припомнил, а прочих, которых забыл, он впишет потом. Когда Сулла удалился, к спискам осужденных подошел почтенного вида старец. Его все хорошо знали: это был Квинт Аврелий, всеми любимый за честный и добрый нрав. Он стал читать список и вдруг закричал: в списке стояло его имя.
– Несчастный я! Меня губит мое Альбинское поместье!
С понурой головой он отошел. Но едва сделал несколько шагов, как к нему сзади подскочил оборванный человек с красными от вина глазами и пронзил его кинжалом. Отделив несколькими ударами голову старика от туловища, он понес ее, завернув в окровавленные отрепья, улыбаясь наглой улыбкой. Только вздох пронесся по толпе. Никто не двинулся с места. А все знали, что убитый вовсе не был причастен к борьбе партий: видно, его богатое поместье понадобилось кому-то из любимцев Суллы.
Тем временем отряды Суллы рыскали по деревням, всюду неся смерть. Убивали массами и в одиночку, выгоняли целыми селами жителей из их домов. На опустошенных местах сто двадцать тысяч солдат Суллы получили себе земельные наделы за свою службу.
Сулла был объявлен диктатором на всю жизнь. Как в старину перед царями, так теперь перед ним ходили 24 ликтора с секирами и связками прутьев. Он издавал законы, отменял другие, присуждал к смерти и сам распродавал, сидя в курульном кресле, имения казненных.
Приближался день консульских выборов. Несколько человек в белых тогах кандидатов ходили по площади, а сам Сулла, сидя в кресле на ступенях храма Кастора и Поллукса, взирал на толпу.
Внезапно раздался нечеловеческий крик. Один из кандидатов упал под ударом меча центуриона и, содрогнувшись несколько раз, испустил дух. Это был Лукреций Офелла, считавшийся другом Суллы. Толпа бросилась на центуриона и потащила его по ступеням храма к креслу Суллы.
Но Сулла недовольно встал и резким движением руки сразу заставил толпу замолчать.
– Кто вам дал право хватать моего центуриона? Отпустите его тотчас, ибо он исполнил мою волю. Знайте, что я предал смерти Лукреция, так как он мне сопротивлялся. Он пожелал быть консулом, не бывши раньше ни претором, ни квестором, и тем нарушил закон, изданный мной,
Окинув своими оловянными глазами замолчавшую толпу, диктатор прибавил холодным, жестким тоном:
– Пахаря, пахавшего свое поле, кусали вши. Два раза он прерывал свою работу, чтобы очистить тунику. Но вши продолжали кусать его. Тогда он, чтобы не терять времени, бросил тунику в огонь. Пусть же побежденные не принуждают меня – для третьего раза – бросить их в огонь.
Презрительно повернувшись, он скрылся в храме Кастора и Поллукса. Граждане молчали.
3
Около двух лет Сулла правил Римом, то приказывая себя выбирать консулом, то указывая, кого он желает видеть облеченным этой властью. Триста новых людей, главным образом из армии, были введены в наполовину поредевший сенат. Власть народных трибунов была почти сведена на нет. Во главе судов стояли сенаторы. Народное собрание собиралось только для того, чтобы выслушать волю Суллы.
Так однажды по приказу «счастливого» собрался народ на форум. Явились сенаторы и заняли свои места. Показался сам диктатор, как всегда, окруженный двадцатью четырьмя ликторами со сверкающими топорами. Ватага вооруженных сенаторских сыновей и других молодых нобилей шла за ним. Народ не мог не заметить перемены, вдруг происшедшей в диктаторе. Он отрастил бороду, в жестких завитках которой сверкала седина. Глаза глядели устало.
Он начал говорить, и с каждым его словом народ удивлялся все больше и больше. «Счастливый» говорил о своих заслугах: о том, как добыл он у Бокха скованного Югурту, о том, как раздавил восставших союзников, угрожавших самому Риму, как отмстил Митридату, как вырвал Рим у разбойников марианцев и упрочил правление сената.
– Теперь же, совершив все это, я могу удалиться на покой, к которому давно зовут меня мои шестьдесят пять лет. Слагая с себя диктатуру, я готовь дать отчет во всех моих делах, если римский народ потребует его,
Он вопросительно поглядел на все стороны. Полное молчание было ответом ему.
– Если кому-нибудь угодно потребовать отчета, я с удовольствием представлю его, – повторил он.
Недоумение росло. Народ не понимал. Что это? Насмешка, желание испытать своих врагов и друзей? Или в самом деле тот, кто два раза входил со смертоносным войском в родной город, добившись всех своих стремлений, добровольно отрекается от власти? Сенаторы стояли, опустив глаза в землю. Лица солдат, опершихся на мечи, тоже ничего не выражали. Народ молчал.
Тогда Сулла сделал знак рукой. Тотчас все двадцать четыре ликтора сразу опустили свои фасцы с секирами и, спустившись с помоста, разбрелись в толпе. Повернулись и скрылись в соседних улицах солдаты. Сошли с помоста вооруженные молодые нобили. Сулла, улыбаясь, тоже сошел с помоста и пошел прямо в толпу, которая в ужасе раздалась перед ним на две стороны. Несколько друзей шли за бывшим диктатором. Он раза два прошелся вдоль форума, беседовал с друзьями, слегка смеясь. А потом направил шаги к своему дому.
Нервное волнение охватило толпу. Так это правда! Вот он, страшный Сулла, один, без охраны, идет, как частный человек, к своему дому. В задних рядах послышался сдавленный ропот. Сквозь толпу протискался молодой человек. Неуверенным тоном начал он бранить «счастливого». Тот будто не слышал и, не торопясь, шел к дому. Юноша набрался храбрости и пошел за ним следом, осыпая его бранью.
Вдруг Сулла обернулся к нему лицом. Толпа так и застыла.
С брезгливой гримасой Сулла сказал своим друзьям, указывая пальцем на юношу:
– Неприличие этого мальчишки будет причиной того, что другие диктаторы, которые последуют за Корнелием Суллой, не будут отказываться от власти.
Он повернулся и скрылся в дверях своего дома.