Сборник стихотворений
Поэзия перевода. Избранные переводы Ханоха Дашевского

Полная версия

Иегуда-Лейб Гордон
1830, Вильно – 1892, Санкт-Петербург

Хана

 
Когда я твой образ увидел впервые,
Как будто завеса с очей моих пала.
Исчезли, как призраки, сны роковые,
И новое утро лучами сверкало.
Да будет искуплено всё мирозданье,
Коль есть в нём такое, как Хана, созданье!
 
 
Что свод полуночный, луной озарённый?
В сравнении с глаз твоих сумраком звёздным
Что розы долин, ароматы Левоны^[14]?
С твоим ли сравнятся дыханием росным?
Твой взор – первозданного света отрада.
А лик – отражение Божьего сада.
 
 
И пусть не бела, будто снег, твоя кожа,
И лоб не сияет небесной печатью
Пускай ты румянцем с зарёю не схожа
И с ланью стремительной видом и статью —
Под тяжестью будней цветёшь ты упрямо
Не зная порока, не ведая срама.
 
 
Пускай на руках не сияют браслеты,
Не красят тебя дорогие каменья,
Но в сердце, где Божьи хранишь ты заветы,
Там чары твои, там твои украшенья.
Росинками детства твой облик отмечен,
И знак этот светлый незыблем и вечен.
 
 
И пусть ты в неяркое платье одета,
Но свежестью роз твоё тело налито;
Как пава ступаешь тропою рассвета,
Хоть золотом обувь твоя не расшита.
Тебе ли стыдиться простого наряда —
Для многих твой взгляд драгоценнее клада.
 
 
Подобна ты солнечной пальме зелёной!
Как пальму цветущую красят побеги,
Так косы тебя украшают короной,
Ты – символ любви, воплощение неги!
Сияет лицо неизменной улыбкой,
И голос звучит твой волшебною скрипкой.
 
 
И пусть иногда на лице твоём тени,
Когда ты смеёшься – весь мир поднебесный
Тотчас расцветает красою весенней,
И юных пленяет лик девы прелестной.
Трепещет мой дух и смущён твоим жаром,
Как робкий фитиль перед пламенем ярым.
 
 
И если твой голос во мне отзовётся
Звучанием арфы – пусть станет короче
Дорога к тебе, и тоска разобьётся,
Как в блеске зарниц изваяние ночи.
На этой земле мне темно и тревожно,
И тяжко любить, и забыть невозможно.
 
 
Во взгляде твоём есть чудесная сила,
Кто встретит его – тот очнётся не скоро.
Немало сердец ты уже опалила
Горячими углями дивного взора.
Сиянье твоё даже грустью не скрыто,
И панцирь от копий твоих не защита.
 
 
Не думай, что мир предназначен гниенью,
Что режет безжалостный серп ежечасно,
Что вечному мраку, распаду и тленью
Твоя красота молодая подвластна.
Лишь плоть остаётся во тьме преисподней,
А дух – у подножия Славы Господней.
 
 
Поблекнут румяные щёки, как розы,
И сморщится тело, и груди увянут;
В глазах потускневших появятся слёзы,
Зима твоей жизни и холод настанут.
И только душе твоей, нежной и сильной,
Не страшно дыхание ямы могильной.
 
 
Когда я твой облик увидел впервые,
Предстало мне чудное Божье творенье.
Ты сны разогнала мои роковые,
Смотреть на тебя мне дала наслажденье.
Открой же мне небо, само Совершенство!
И вечным небесное будет блаженство!
 

Не своей волей живёшь

 
На миг и я на мост поднялся тесный,
Что жизнь и смерть связал дугой печали.
И воспарил мой дух орлом над бездной,
И цепи мрака плоть мою сковали.
 
 
Иссохло сердце. Прежний мир – руины.
Нет больше чувств: забыл и кто и что я.
Остановилось колесо машины,
Один лишь шаг – и вот страна покоя.
 
 
И это облик смерти, чьи объятья
Вселяют трепет, перед кем бледнею?
Нет, только призрак нас пугает, братья!
Не смерть страшна, а ужас перед нею!
 
 
Лишь ужас смерти – он имеет силу!
А умереть не страшно: все страданья
Закончатся в тот час, когда в могилу
Сойдём без страха и без содроганья.
 
 
Уже и я на этот путь вступаю,
Уже и я в гробу одной ногою.
Но шаг за шагом приближаясь к краю,
Шум голосов я слышу за собою.
 
 
То вопли близких… Удержать упрямо
Меня стремятся в жизни. Не держите!
Наивные! Не одолеть вам яму!
Зачем же небо мне закрыть хотите?
 

Божье стадо

 
Вы спросите: кто мы? Какого извода?
Народ ли, не хуже любого народа?
Кем видимся мы? Может, крепкой общиной,
Собранием преданных вере единой?
Открою вам тайну – лукавить не надо:
Ведь мы не народ, не община – мы стадо.
 
 
Как скот, предназначенный в жертву, вервями
Опутаны мы – и алтарь перед нами.
Покорны судьбе и покорны страданью,
Как Божии овцы восходим к закланью.
Лугов нам не ведать и зелени сочной:
По воле мудрейших мы связаны прочно.
 
 
Ни пастбищ привольных, ни вдоволь осоки, —
Но любят погонщики тук наш и соки.
Стригут нашу шерсть и вчерашнее пойло
Нам щедро вливают в корыто у стойла.
В открытой ветрам каменистой долине
С младенческих лет нас пасут – и доныне.
 
 
Мы стадо в безлюдье, мы скот на просёлке:
С обеих сторон осаждают нас волки.
Мы там, где не слышно ни вопля, ни зова.
Ведь мы – отвращенье для рода людского.
До края дошли и толпимся над бездной.
Над медью пустыни – свод неба железный.
 
 
Но мы – скот упрямый: мы твёрже металла.
Крепка наша выя, и кровь не устала.
Дубильщики кожи не справились с нами,
Голодные звери давились костями.
И если скитанье наш дух не гасило,
Умрёт ли надежда, иссякнет ли сила?
 
 
Уклад нашей жизни нас предал забвенью.
Мы бродим по миру пугливою тенью.
В плену наши души – и судим предвзято,
И любим себя, не болея за брата.
И нету спасенья, и всюду преграда —
Ведь мы не народ, не община – мы стадо.
 

Сестрица Рухама^[15]

 
Что загрустила, сестрица Рухама?
Есть ли под небом сердце без шрама?
Что на щеках твоих розы увяли
Так, словно их пальцы чёрные мяли?
Если взрастает всё, что греховно,
Ты ль насаждала, ты ли виновна?
 
 
Не осквернили твоей позолоты
Те, кто излил на тебя нечистоты.
Встань же, разгладь поскорее морщины —
Скорбные знаки, наследье кручины.
Нет на тебе ни бесчестья, ни срама —
Тебе ли стыдиться, сестрица Рухама?
 
 
Кто кровью твоею испачкан – ответит!
Так Авеля кровь лоб Каина метит.
Пылает клеймо, знак позора не спрятан:
Он в кожу убийцы навеки впечатан.
А ты свои раны по миру упрямо
Неси, не склоняясь, сестрица Рухама!
 
 
Неси, не стыдясь, свою тяжкую долю.
Мы вместе с тобой устремимся на волю.
Встань и пойдём: ни спасенья, ни чуда
Мы не дождёмся… Скорее отсюда!
От злобного воя, от гнусного хама…
Воспрянь же душою, сестрица Рухама!
 
 
Встань и пойдём! Материнский не прочен
Дом наш, и кровью порог оторочен.
Не будет нам здесь надёжного крова —
Пойдём же туда, где примут любого.
В приюте гонимых, вдали от бедлама
Рассвета дождёмся, сестрица Рухама!
 
 
Встань и пойдём! Даже в день непогоды
Там согревает сиянье свободы
Всех, угнетённых наветом и ложью,
Всех, сотворённых по Образу Божью.
Там ты посмотришь честно и прямо
Миру в глаза, сестрица Рухама!
 

Менахем-Мендл Долицкий
1856, Белосток – 1931, Лос-Анджелес

К Пнине

 
Чей взор к твоей прелести не был прикован,
Тот лунных ночей не видал озаренья.
Кто голосом не был твоим очарован,
Тот арфы и скрипки не слышал с рожденья.
 
 
Кто лик твой не видел – тот утренних лилий
Не видел в омытых росою долинах;
И кто твоих глаз не видал голубиных,
Тому небеса никогда не светили.
 
 
И вы, звездочёты, стараетесь тщетно:
Вам тайны светил не постичь ни единой,
Пока не прочтёте, как в книге заветной,
Послание звёздного неба для Пнины.
 

К Шуламит

 
Как Божья свеча – солнца луч безмятежный —
Сияет твой взор непорочный.
Как отблеск серебряный россыпи снежной,
Лицо твоё в час полуночный.
 
 
Как капли росы на соцветиях розы,
Глаза твои в свете зарницы.
И грусти ночной золотистые слёзы
Наводит луна на ресницы.
 
 
Как слава Сиона весь край наш родимый,
Так страсть грудь твою наполняет.
Там властвуют чары, там прелесть любимой
И сердце и душу пленяет.
 
 
Идём же со мной, Шуламит дорогая,
И будешь, в стране наших грёз расцветая,
Цветов её дивных чудесней.
И там, среди лилий долин, моё счастье,
Забудешь печаль, как весною ненастье,
И песней звучать станешь. Песней!
 

«Сион незабвенный! Отсохни, десница…»

 
Сион незабвенный! Отсохни, десница,
Коль я о тебе позабуду!
Пусть в яму сойду, коль душою стремиться
К руинам Сиона не буду!
 
 
Прилипни, язык, влаги жаждущий, к нёбу,
И высохни сердце от боли,
Коль слёз мне не хватит, чтоб плакать до гроба
О муках Сиона в неволе!
 
 
Пусть рухнет мой кров, пусть скитаться по норам
Я буду в лохмотьях и в горе!
Червей стану есть и покроюсь позором,
Коль слава Сиона в позоре!
 
 
Оплот мой единый! Меня неизменно
Ты греешь своими лучами!
И даже в могиле, средь гноя и тлена,
Почувствую я твоё пламя!
 

Нафтали-Герц Имбер
1856, Злочев (Галиция) – 1909, Нью-Йорк

Надежда^[16]

 
Пока жар души глубо́ко
В груди еврея пылает,
И он к пределам востока,
К Сиону взор устремляет —
 
 
Ещё дано воплотиться
Надежде нетленной:
В страну отцов возвратиться,
В Давида град^[17] незабвенный.
 
 
Пока, как из полной чаши,
Дождями слёзы струятся,
И верные братья наши
К надгробьям отцов стремятся,
 
 
Пока ещё нашей Святыни
В глазах горит отраженье,
Пока еврей и поныне
Скорбит о её крушенье,
 
 
Пока потоки Ярдена^[18]
Кипят и неугомонно
С великим гулом и пеной
В Кинерет текут с Хермона,
 
 
Пока песок запустенья
Ночная буря взметает,
Пока дочь Сиона тенью
Среди руин обитает,
 
 
Пока ещё есть евреи,
Встающие в час урочный,
Оплакать прах Иудеи
Слезой молитвы полночной,
 
 
Пока ещё кровь, вскипая,
Струёй бежит в наших жилах,
Пока роса голубая
Лежит на святых могилах,
 
 
Пока в груди, как и прежде,
Еврейское сердце бьётся —
Ещё верны мы надежде,
Что благом Бог отзовётся.
 
 
Внимай же, о брат мой милый,
И помни слова пророка:
Пока не иссякли силы,
И взор устремлён к востоку —
 
 
Ещё дано воплотиться
Надежде священной!
В страну отцов возвратиться,
В Давида град незабвенный!
 

Мордехай Цви Мане
1859, Радошковичи (Белоруссия) – 1886

Роза

 
Как блещешь ты, роза, весенней красою!
Полны твои вены рубином багряным.
То плачешь, сверкая вечерней росою,
То взором сияющим льнёшь к моим ранам.
 
 
Цвет белый, цвет жёлтый – всю гамму цветенья
Ты в завязи прячешь, и ждёшь, что природа,
Тебе аромат подарив от рожденья,
Добавит к нему запах дикого мёда.
 
 
И с тихим жужжаньем пчела золотая
Украсить тебя блеском крыльев стремится.
Пьёт сладкий твой сок, над тобою витая,
И ты оживаешь, вспорхнув словно птица.
 

Моей музе

 
Лишь голос услышу твой утренней ранью,
Пробудится сердце, воспрянет, как птица;
Навстречу рассвету, навстречу сиянью,
С тобой, моя муза, душа устремится.
 
 
Очнусь от дремоты, и струны настрою,
В твоё изолью я, любимая, лоно
Все чувства мои, наслаждаясь тобою,
И рад буду жизни, тоской утомлённый.
 
 
И слыша твой голос, забуду невзгоды.
И в утренний час, с восходящей зарёю,
Увижу всю прелесть ожившей природы,
И неге весенней я сердце раскрою.
 
 
И если душа, словно в миг сотворенья,
Полна первозданной надежды и силы —
Зачем же твердить мне, что нет избавленья?
С тобою я счастлив до самой могилы!
 

Мой идеал

 
Солнце к западу склонило
Огненное лоно,
Озарило светом алым
Дали небосклона.
 
 
Мир в покое. Не услышишь
Шума до рассвета;
На пригорке, в отдаленье —
Там приют поэта.
 
 
Как ты мил, расцвет весенний!
Голос мой немеет:
Он твоё великолепье
Выразить не смеет.
 
 
Но весна душе надежду
Возвратит – и с нею
Голос мой, забыв печали,
Зазвучит сильнее.
 
 
Мир в покое до рассвета.
Кажется – не дышит;
Но крыла внезапный трепет
Даже сонный слышит.
 
 
Это аист надо мною,
Белизной сверкая,
Взмыл в простор и путь свой чертит,
Небо рассекая.
 
 
Ах, и мне б такие крылья
И стремленье птичье!
Полетел бы прочь, срывая
Рабское обличье!
 
 
И в полях моей отчизны,
Ветром исцелённый,
Стал бы петь, как пел Галеви^[19]
У руин Сиона.
 
 
Где ты, где, земля святая?
Сердце искры мечет;
Душу грустную и тело
Твой бальзам излечит.
 
 
И блаженство и отраду
Силою целебной
Наконец-то мне подарит
Воздух твой волшебный.
 
 
В золотых лучах рассвета
Заблестели росы;
Вышли рано земледельцы
С песней на покосы.
 
 
Собирает рог пастуший
С водопоя стадо;
И напев невесты юной
Слышится из сада.
 
 
На заре и я бы вышел
С пахарями в поле;
Затянул бы с ними песню,
Позабыл о боли.
 
 
Позабыл бы скорбь, увидев
Лик надежды милой;
И вернул бы я веселье
И былую силу.
 
 
Чтоб тебя, Земля святая,
Воспевать до гроба!
Так пускай же к возрожденью
Мы воспрянем оба!
 

Шмуэль-Лейб Гордон
1867, Лида (Белоруссия) – 1933, Тель-Авив

У надгробья невесты

 
Стоит со мной рядом, и словно живая,
В глаза мои взором глядит голубиным;
Молчанье. Лишь роща шуршит вековая,
И сладким напевом звенит соловьиным.
 
 
И светлая россыпь – жемчужин крупицы —
Всё так же на облике светится юном;
Взлетает, сияя, и к ней на ресницы
Спускается вновь отражением лунным.
 
 
Лишь ветер подует – и чёрные пряди
На лоб ей ложатся крылом воронёным.
Вздымаются волны в чарующем взгляде,
И тонет душа в этом море бездонном.
 
 
Лучом к её чистым устам приникая,
Ей месяц с теплом и участьем внимает;
Целует её – и меня утешая,
Дрожащую руку мою обнимает.
 
 
И лунному сердце подвластно объятью —
Душа семикратным заполнена светом;
И вместе с сияющей звёздною ратью
К высотам стремится, любовью согретым.
 
 
Но стонут печальные арфы страданья,
И лишь соловьи не смолкают, ликуя.
Не этот ли образ – гранит изваянья,
Красу ледяную в себе унесу я?
 
 
На облик любимой смотрю я угрюмо,
И в сердце потухшем не слёзы, а камни.
А роща полна неумолчного шума,
И песня прощанья в округе слышна мне.
 
 
Доносится стон, в грудь мою проникая,
И сердце становится мягким, как глина.
Что это за стон? Не душа ли живая,
Как эхо разбитого плачет кувшина?
 
 
И гаснут неяркие жёлтые блики:
Луна в облаках наплывающих тонет
С печатью страданья на сумрачном лике —
И только душа безутешная стонет.
 
 
Довольно! Ни возгласы горя, ни стоны
Нам стати её не вернут лебединой;
Пусть струны притихшие скрипки влюблённой
О жизни поют среди ночи пустынной!
 
 
Мерцание гаснущих звёзд на рассвете,
Багряное солнце, волнение нивы,
Журчание вод, ароматы соцветий
И утренних птичьих напевов изливы —
 
 
Все прелести мира! Куда вы пропали?
Чьи чёрные тучи светило затмили? —
И певчие птицы умолкли в печали,
И скорбные лилии стебли склонили.
 
 
Кто был тот безумец, преддверие ада
Открывший бездумно навстречу сиянью?
Кто высушил свежесть весеннего сада?
Кто предал красу и любовь поруганью?
 
 
Как ягод созревших тяжёлые гроздья,
Вином молодым её очи пьянили;
Она ненадолго пришла, словно гостья,
И ей черепки на глаза положили^[20].
 
 
Теперь отдыхай от нужды и от боли
В пристанище вечном. Забудь всё, что было!
С тобою останусь и я: в этом поле
Души моей мёртвой и сердца могила!
 

Хаим-Нахман Бялик
1873, Рады (Украина) – 1934, Вена

К ласточке

 
Привет тебе, ласточка! Снова вернулась
Ко мне под окно ты весною;
Из дальних краёв, где ни снега, ни вьюги,
Вернулась ты петь предо мною.
 
 
Быть может, споёшь мне, быть может, расскажешь
О странах чудесных восхода?
Скажи, неужели там те же страданья,
Что множатся здесь год от года?
 
 
Привет принеси мне от братьев в Сионе,
Своё засевающих поле!
О знают ли братья-счастливцы, как горько,
Как тягостно бремя неволи?
 
 
О знают ли, сколько врагов беспощадных
Меня окружают повсюду?
Пой, ласточка, пой о стране благодатной,
Подобной весеннему чуду!
 
 
Привет принеси мне от стеблей в долинах,
От гор каменистых, но милых!
Утешит ли Бог свой народ, коль в Сионе
Забвенье и пыль на могилах?
 
 
Всё так же ль, как прежде, Шарон^[21] и Левона
Полны ароматом бальзама?
Поник ли главою лес кедров Ливана,
Иль высится гордо и прямо?
 
 
Нисходят ли жемчугом росы Хермона,
Иль падают в землю слезами?
По прежнему ль светлый поток Иордана
В долине журчит меж горами?
 
 
И тучи, как ночь, расстилаются ль так же
Над склонами, дню в укоризну?
О предках моих спой мне, ласточка, песню,
О павших в боях за отчизну!
 
 
Скажи мне, что теплятся древние всходы,
Моим орошённые потом;
И я расцветал на свободе когда-то,
Но вяну и гибну под гнётом.
 
 
Скажи мне, родная, о чём тебе тайно
Шептали кусты полевые?
О том ли, что грезят, раскинувшись лесом,
Шуметь, как стволы вековые?
 
 
А братья мои, что в слезах засевали,
Колосья срезают ли с пеньем?
Будь крылья, и я б полетел любоваться
Миндаля и пальмы цветеньем!
 
 
Но здесь не могу, в этом крае печальном,
Как ты, петь в весеннюю рань я,
Лишь горестный плач от меня ты услышишь,
Лишь траурный вопль и стенанья.
 
 
И что мне поведать тебе, дорогая,
В предутренний час у порога?
Что муки мои и несчастья всё те же,
Лишь стало их больше намного?
 
 
Вернись же обратно к отрогам скалистым,
Лети же к пустыням и зною!
Ведь если жилище моё не покинешь —
Рыдать будешь вместе со мною.
 
 
Но нет в бесконечных слезах утешенья,
И сердце они не излечат;
Так много страданий, что взоры тускнеют
И прежние искры не мечут.
 
 
Нет сил больше плакать, иссякли надежды,
Конца нет тоске и унынью…
Привет тебе, ласточка! Пой, дорогая!
Ликуй под весеннею синью!
 

Очи

 
Там, в тени дубов косматых,
Заблудившись в чаще,
Повстречал и я впервые
Взор её манящий.
 
 
Солнце поздними лучами
Меж ветвей светило;
Словно горсть монет бросая,
Листья золотило.
 
 
Шла в лесной тени – красива
И лицом и станом;
И закат мерцал на косах
Отблеском багряным.
 
 
Опускались блики света
И у ног мелькали;
И тогда в глазах, как звёзды,
Искры засверкали.
 
 
И она остановилась,
В тишине застыла;
Очи чёрные – два угля
Пламя охватило.
 
 
Как они сияют, Боже,
И горят, и точат!
Этот взор её волшебный,
Что сказать он хочет?
 
 
Но змеиным обернулся
Взор её оскалом;
Стал свирепым ликом кобры,
Ненасытным жалом!
 
 
Жгучий яд в меня вливает,
Жаждет моей плоти;
Сгинь же, демон! Ша́ддай, Шаддай^[22]!
Ли́лит^[23] на охоте!
 
 
И пропал коварный призрак!
Только с этой ночи
Всё следят, следят за мною
Очи… Ах вы, очи!
 

Песнь Израиля

 
Я Богом Всесильным не избран для брани,
Дух брани и кровь не приемлю душою;
Ни трубы, ни крики в воинственном стане —
Не саблю, а лютню ношу я с собою.
 
 
Но счастлив герой, полный доблести львиной,
И молот ему по плечу и секира;
И горе поэту, чьё сердце пустынно —
Не может глухих пробудить его лира.
 
 
Так звонкая песня Израиля стала
Тоскливым напевом страдающей плоти,
Заброшенной в плесень сырого подвала,
Гниющей и чахнущей в смрадном болоте.
 

Весточка
(Из изгнания брату в Сионе)

 
Наследство отцов, вольных пашен простор!
О, брат мой, ты счастлив в отчизне родимой!
А я, на чужбине, крадусь, словно вор,
И мёрзну в сугробах собакой гонимой.
Забытый и нищий, отринутый Богом,
Объедками сыт и обласкан кнутом…
Ты помнишь ли, брат мой, за отчим порогом,
Как горечь изгнанья мы пили вдвоём?
 
 
И вот я поныне блуждаю, как скот,
И каждый берёт мою кожу и мясо,
Но вольно пастись мне никто не даёт —
Лишь гонят бичами до смертного часа.
Кто знает, что пуст мой желудок голодный?
Что сын человеческий также и я?
Украдкой дыша, бьюсь на почве бесплодной,
Кормиться позором – вот участь моя.
 
 
А ты, ты – счастливец! Под кровлей родимой
Свободой и солнцем насыщена плоть.
Пусть трудишься тяжко – о, брат мой любимый,
Терпеть и трудиться велел нам Господь!
Не зря ты посеешь – ещё прорастут
В полях золотыми колосьями недра,
И верь – ещё факел те искры зажгут,
Что в сердце своём высекаешь ты щедро.
 
 
Твой честный посев понапрасну не сгинет,
А я на чужбине всю силу свою
Развеял по ветру, и кровь моя стынет:
Терновник достался мне в этом краю.
Все дни моей жизни отвержен и жалок,
С тенями борюсь, строю дом на песке.
Заноза в глазах у соседей – от палок
Бегу, ветхий посох сжимая в руке.
 
 
Я прежде любил своё горе, и плеть
Оправдывал сердцем, сгибаясь под нею.
Постился и плакал, учился терпеть,
И кротко под нож подставлял свою шею.
Но больше не верю я верой старинной,
Надеясь на милость, и пряча свой страх.
Мой жалкий обычай – быть жертвой безвинной
Достоин презренья и в Божьих глазах.
 
 
Нет цели в скитаньях, нет святости в них,
Нет страсти в молитве, душа оскудела.
И нет вдохновенья в стенаньях моих,
Но плачет и ноет избитое тело.
И буду уныло молить, как изгой,
И в сраме и гное стонать на чужбине;
Смывать свою кровь беспрестанной слезой
И видеть багровое небо пустыни.
 
 
Я в книгах старинных искал утешенья,
Читая сказанья и притчи, мечтал;
Но ветер подул и навеял сомненья,
Унёс мои сны, и мечты разметал.
Склони свою выю! За что? Почему?
Кто сделал меня жертвой боли и страха?
О дайте мне волю, и я подниму
Из пепла мой стяг, и руины из праха!
 
 
Ещё есть достаточно силы в руках!
Зовите на волю всю мощь, что дремала!
От хмеля колосьев расправит в полях
Сутулые плечи изгнанник усталый.
Поднимутся вновь и Кармель и Шарон,
Где детство моё молоком наливалось,
Где был на вершины мой дух вознесён,
И тело на свежем ветру не сгибалось.
 
 
Там в добрую почву ложился посев,
Бальзамом дышала вершина Левоны;
Там труб моих вольных заслышав напев,
Дрожал каждым кедром Ливан потрясённый.
Где день мой весенний? Где ты, моё лето?
Твой луч почему не глядит на меня?
Увижу ли, милый, сиянье рассвета
Сквозь тучи холодные зимнего дня?
 
 
Нет, брат, здесь надежды, иссякла она.
Нет больше надежды голубке дрожащей!
В когтях ястребиных ей смерть суждена —
И взгляд мой к востоку стремится всё чаще.
И прежде чем снова мне станут понятны
Неясные грёзы – как птица в полёт,
Душа моя прянет в простор необъятный,
И сердце унылое светом зальёт.
 
 
То огненный столп, то могучая весть,
Что блещет звездою, мой путь озаряя,
То голос чудесный, что шепчет мне: есть
Надежда, о брат мой, надежда святая.
Лелей же в ожившей душе терпеливо
Ростки молодые, как всходы в степи;
Кто сеял с надеждой – пожнёт свою ниву,
Во имя Господне трудись и терпи!
 

«Когда увидишь, что напрасно…»

 
Когда увидишь, что напрасно
Я плачу, небо призывая,
Как будто о стране прекрасной,
Как будто об утрате рая.
 
 
И потому скорблю в теснине,
Что не нашёл я дол просторный —
Не сетуй, что в беде я ныне:
Была слеза моя притворной.
 
 
И если видишь, что подняться
Хочу я по свирепым кручам,
И на коне степном промчаться,
И стать властителем могучим.
 
 
И если мощь десницы Бога
Возжажду я, как камни в поле
Мои желанья – так их много,
Но все они слова, не боле.
 
 
И над толпой, всегда спешащей,
Над суетою поколенья,
Смех неба слышится всё чаще
Сквозь звуки ангельского пенья.
 
 
Но есть слеза, что наготове
В глубинах сердца я скрываю;
Я ту слезу, как сгусток крови,
С голодным воплем вырываю.
 
 
Пока не буду прочь ногою
Отброшен, словно пёс гонимый —
И кто заплачет надо мною
Из тысяч проходящих мимо?