Семен Винокур
Братьев своих ищи…
/ в одной лодке /
Семь дней рав Ашлаг лежал, не вставая, – кружилась голова.
Только на восьмой день он сумел подняться.
Бледный, сидел, прислонившись к холодной стене.
Погода стояла промозглая, и дом невозможно было протопить.
Ривка надела на рава Ашлага, как на ребенка, всю теплую одежду, которую нашла в доме.
Но его волновали только руки.
Он попросил дать ему перо и бумагу.
Она быстро принесла и когда увидела, что он начал писать, успокоилась.
Она знала, что если он будет писать, значит, быстро выздоровеет.
Он как будто снова учился писать, медленно выводил букву за буквой.
Сначала заглавие статьи «Поручительство», потом последовало предложение «…и был опрошен каждый: согласен ли он принять на себя выполнение заповеди «и люби ближнего, как себя»»… Он остановился. Буквы двоились.
Он прищуривался, пытаясь свести их в одну строчку.
Откинулся на спинку стула.
Ривка решительно сказала: «Завтра же мы переедем отсюда. Мы поедем в Яффо. Мы будем жить у моря, и ты сможешь свободно думать и писать».
Так всё и произошло.
И снова, на утро, старая арба, запряженная полинявшим осликом, раскачивалась по булыжной мостовой, увозя семью рава Ашлага из Иерусалима.
Он с детьми сидел на арбе, а Ривка, с ребенком на руках, шла рядом, придерживая мужа за плечо.
Жители Иерусалима могли убедиться воочию, что имущества семья Ашлагов не нажила.
Два узла детских вещей, связка книг, немного одежды – вот и всё. Они сняли комнату в старом Яффо недалеко от моря.
Здесь солнце было ласковым, ветер приветливым, не то, что в Иерусалиме. А дальний шум прибоя действительно успокаивал.
Днем они вышли на берег моря.
Было тепло.
Дети радостно играли в песке, старшие следили за младшими.
Рав Ашлаг устало сел рядом, долго смотрел, как на его глазах возникает песчаный городок.
Дети строили его сообща, не спорили, дело ладилось.
– Хотите, я расскажу вам короткую притчу? – спросил он детей.
– Да-а! – они быстро расселись вокруг отца.
Это было такой редкостью, отец был для них недосягаем, и вдруг он сам захотел рассказать им притчу. Они с нетерпением ждали рассказа.
А он хотел проверить на них новую статью, которую начал. Статью «Поручительство».
– Два моряка плывут в одной лодке, – начал он. – Они вышли в открытое море, уже не видно берегов… И вдруг один из них берет в руки сверло и начинает сверлить дырку под собой. Второй кричит ему: «Остановись! Что ты делаешь?!» А тот отвечает: «А какое твое дело, я же сверлю дыру под собой, а не под тобой!»
– Вот глупый-то! – удивилась Бат-Шева. Ей было 13 лет.
– Почему глупый? – спросил рав Ашлаг.
– Но ведь они же в одной лодке плывут, – сказал пятилетний Шимон.
– Правильно, Шимон, – отец обрадовался, как ребенок.
– И из-за этой дырки оба утонут, – пояснил Шимон.
– Умница! – рав Ашлаг погладил его по голове. Тот победно посмотрел на сестру.
Ривка улыбалось. Она сидела на песке рядом, держа на руках годовалого Шмуэля.
– Кто скажет мне, о чем говорится в этой притче? – спросил рав Ашлаг.
– О том, что мы все плывем в одной лодке, – ответила Бат-Шева.
– Кто это все?
– Все евреи! – ответил Шимон.
– Весь мир! – сказала Бат-Шева.
– Ну и что? – спросил рав Ашлаг.
– А то, что мы не понимаем, что мы в одной лодке, – пояснила Бат Шева. – И не понимаем, что зависим друг от друга… И очень зря.
– Откуда ты у меня такая умная?! – рав Ашлаг покачал головой, а Ривка засмеялась, прижав платок к губам. Её рассмешило его искреннее удивление.
– И я, и я все это знаю! – воскликнул Шимон.
– И ты умница, Шимон!.. – похвалил рав Ашлаг. Прищурился и спросил: – Вот тут и возникает вопрос, что же нам делать-то, а? – Любить друг друга, – не задумываясь, ответил Шимон.
– Понять, что в одной лодке плывем, – добавила Бат-Шева.
Рав Ашлаг вдруг обнял сына, притянул к себе Бат-Шеву…
– Ты посмотри, Ривка, каких детей мы вырастили?!
Ривка с нежностью и гордостью смотрела на них.
– Каких ты… мне детей вырастила, – поправился рав Ашлаг. И видно было, что он растроган до слез.
Он вдруг резко встал, Ривка не успела опомниться, а он уже сбросил пальто, быстро снял одежду и в нижнем белье вошел в море.
Холодная вода «схватила» ноги.
Он нырнул и надолго исчез под водой…
Прошла минута… вторая…
Ривка, затаив дыхание, всматривалась в море.
Он не появлялся.
Она подходила все ближе и ближе к воде. Волны уже захлестывали ее ноги, платье намокло.
Прошла еще минута…
Он не появлялся.
– Юда… – прошептала она. – Юда-а-а-а! – закричала, чувствуя, как страх заполняет ее.
И тут же он вынырнул далеко впереди и размашисто поплыл к дальним кораблям, стоявшим на рейде.
Ривка следила за ним до тех пор, пока он не превратился в точку.
Рав Ашлаг заплыл далеко в море, перевернулся на спину и раскинул руки.
Вода держала его.
Бескрайнее море было вокруг, высокое небо над ним, мысли были легки как птицы.
И мысленно он продолжал писать одну из самых ярких своих статей «Поручительство».
Всё выходило так, как он хотел.
/ талант /
В 1999 году приехал я в Питер на премьеру моего фильма «Точка в сердце».
Потянуло меня в Колпино, там все-таки приличный кусок жизни прошел. Приехал, дом на Павловской узнал сразу, но никакой ностальгии не испытал.
На втором этаже, там, где мы жили, торчали в горшке засохшие цветы.
Дверь подъезда оказалась железной, с кодовым замком, – не войти. Подумал: «Не судьба, ну и не надо».
И тут слышу крик:
– Сеня!
Поворачиваюсь – Полина Борисовна.
– Полина Борисовна! – обнимаю ее…
И ностальгия возвращается.
Наша соседка, одинокая учительница, которая в нас сразу почувствовала своих, только мы въехали в этот дом. Очень состарившаяся Полина Борисовна вытирала слезу, не отпускала меня. И так голову прижала к моему плечу, прямо, как с фронта встречала. Мы не виделись 9 лет.
И вот сидим у нее в коммуналке, на стенах вместо обоев – фотографии выпускных классов, и говорим, и говорим…
И выясняется, что она уже 5 лет на пенсии, живет воспоминаниями, потому что действительностью жить не хочется.
Что приходят ученики иногда, но очень иногда.
Что дочь ее уехала в Москву с мужем и не звонит…
– Не было у меня на нее времени совсем, – говорит Полина Борисовна, – все время в школе, в школе… Пропустила дочку.
– А что Паша? – спрашиваю.
– Какой Паша? – отвечает, а сама смотрит куда-то в сторону.
– Ну, Ваш вундеркинд, Ваша гордость, который у Вас тут с утра до вечера пропадал. Вы ему еще котлеты делали вкусные, мне иногда перепадало…
– Ах, Паша?..
– Да, Паша, я его еще по Вашей просьбе на съемки брал. Что с ним?
– Он в порядке.
– Вы говорили, что он-то точно прославит школу и Вас, потому что он – талант.
– У меня к чаю есть сушки, ты, наверное, давно сушки не ел…
– Вы еще в пример его перед всем классом ставили, хотели, чтобы все такими были… Это он мне сам рассказывал.
– Он талант, да, – говорит Полина Борисовна и вдруг опускает глаза. – Но я не хочу о нем говорить, Сеня.
– Ну, не хотите – поменяем тему, – я уже волнуюсь, вижу, не тот вопрос задал…
– Он банк открыл.
– Ах, вот как!
– Да, он банк открыл большой и очень процветал.
– Все-таки прославился, как Вы и предполагали…
– И я тоже в его банк деньги положила. Он мне сказал: «Не волнуйтесь, Полина Борисовна, Вы же мне как мама».
И так лежали они… И я не волновалась… Все мои деньги.
– Так-так, – я уже начал понимать что-то.
– Только три месяца назад банк сгорел, – говорит Полина Борисовна. – Обанкротился.
– Деньги вернул? – спросил я и, наверно, слишком резко спросил.
– Нет, – тихо отвечает.
– Но вернет? – спрашиваю.
– Не знаю.
– А он что говорит?
– Он говорит, что все деньги сгорели.
– Все?
– Все, до копейки.
– Вы давно с ним говорили?
– Неделю назад, мне как раз пенсию задержали…
– У Вас есть его телефон?
– Не надо, Сеня, это все равно ничего не даст.
– Дайте мне его телефон, пожалуйста, я просто с ним поговорю…
– Он мне все объяснил…
– Я хочу с ним поговорить, Полина Борисовна, не волнуйтесь, все будет пристойно.
– Нет, Сеня, ну о чем мы говорим?! Мы, может быть, с тобой в последний раз встречаемся, а о чем говорим?!
– Я Вас очень прошу, Полина Борисовна, дайте мне его телефон.
Ну, что я ему сделаю, я ведь израильский гражданин, я для него не угроза.
Она встала, взяла с полки надорванную телефонную книгу и показала мне телефон.
Я сказал: «Он со мной говорить не будет, попросите Вы его к телефону».
Она позвонила. Ответила секретарша. Тут же соединила с Павлом Константиновичем.
– Скажите, что просите Вас принять, – шепнул я.
Она сказала.
И Паша на удивление быстро согласился. Даже спросил ее о здоровье.
Она положила трубку и сказала с надеждой:
– Мне кажется, Сеня, он хороший человек. Он так со мной сейчас говорил, что мне кажется, он мне деньги вернет…
Назавтра в 11:00 мы были у стеклянных дверей зеркального здания.
По вывеске это уже не был банк, это было финансовое управление.
Поднялись на восьмой этаж, прошли по стеклянным полам, я впервые такое видел – под стеклом плавали рыбки.
Перед нами открыли двери, нас усадили, угостили, не заставили ждать.
Он появился.
Он полысел, но взгляд был такой же, по-детски открытый.
Он даже обнял и Полину Борисовну, и меня. Сказал:
– Я очень рад, что Вы приехали, Семен Матвеевич.
Потом сел и произнес очень тепло:
– Слушаю Вас внимательно.
Я сказал сразу:
– Здесь какое-то недоразумение, Паша.
Клянусь вам, я был уверен, что, выслушав меня, он ответит: «Конечно же, меня неправильно поняли, я верну все деньги…».
Вернее, мне так хотелось, чтобы он ответил!
Но после моего пояснения, он сказал:
– Банк обанкротился. Такое бывает.
– Но деньги ты вернешь? – спрашиваю.
– Ну, как же я их верну? – говорит. – Полина Борисовна, дорогая моя, я же Вам все объяснил…
И вдруг Полина Борисовна встает и говорит:
– Извини, Паша, – и столько смущения в голосе. – Это Сеня приехал, он подумал… Мы пойдем…
Откуда это в нас, ну, откуда?! Это я уже сейчас по ходу написания истории разогреваюсь. Ну, откуда эта покорность перед таким откровенным, не прикрытым бандитизмом… Откуда?!
Я увидел ее, испуганную, одинокую, такую беззащитную перед всем этим. И сказал ей: «На секундочку, Полина Борисовна», – и потихоньку вывел ее из комнаты.
Повернулся к Паше, а он смотрит на меня, словно не понимает, в чем дело.
Я ему говорю:
– Она же тебе все свои сбережения отдала.
Он мне:
– Банк сегодня – это очень рискованное дело.
Я ему:
– Ты знаешь, какая у нее пенсия?
– Увы-увы, – говорит.
– Ты же настоящий бандит, – говорю.
– Не советую, – говорит, – у меня охрана не любит евреев.
– Отдай ей деньги.
– Не могу.
– Отдай. Что тебе эти ее деньги? У вас тут рыбы под полом плавают, – сказал я. И вдруг у меня мелькнула мысль, я понял, как с ним надо говорить.
– Дай по-черному, – говорю.
– Нельзя.
– Никто не узнает.
– Узнают.
– Но она же с голода умрет.
– Меня бесполезно брать на жалость…
– Паша, ты, что – с ума сошел?! Ты же для нее, как сын был! Ты же у нее с утра до вечера котлеты ел! Такого не может быть, Паша… Я действительно не понимал, клянусь, у меня не вмещалось ни в башке, ни в сердце, что он, Паша, может так отнестись к Полине Борисовне.
Все было не логично. Он же денежный мешок, это видно сразу, что ему стоит отдать деньги своей учительнице, это ведь копейки для него!
Но он был несгибаем. Смотрел на меня с очень мягкой ухмылкой и хлопал глазами.
Я развел руками.
– Ты подонок, Паша, – сказал я.
Тогда он встал и вежливо ответил:
– Наш разговор закончен, Семен Матвеевич, Вы можете возвращаться в свой Израиль. Давно хотел Вам сказать, что Ваше отношение к арабским гражданам просто возмутительно.
Пытаетесь взывать к совести, а сами?! Всего Вам хорошего!
Я вышел из здания.
Понимая, что все было зря.
Выпрямился, боялся, что меня таким увидит Полина Борисовна.
Но она ждала меня через дорогу, на скамейке, у автобусной остановки.
И на счастье, не смотрела в мою сторону, а задумчиво разглядывала свои руки.
Было все, как в кино: ветрено, пустынно, скрипели деревья, и летела над асфальтом пыль и всякий мусор.
Полина Борисовна казалась мне еще более одинокой.
Я подошел, улыбнулся.
Она меня ни о чем не спрашивала.
И я ничего не говорил.
Вечером друзья собирались в Доме кино. Я не пошел, позвонил, что не смогу прийти, они страшно удивились.
Но я ведь уезжал назавтра, не мог оставить Полину Борисовну одну в этот вечер.
И мы очень хорошо поговорили!
Я рассказал ей, что учу каббалу.
Сказал, что именно этим каббала и занимается – строит отношения между людьми. Чтобы оставались Людьми в любых обстоятельствах. Она слушала меня внимательно.
Я рассказал ей о своих друзьях, о том, что счастлив.
Она очень радовалась.
Вспомнили былые денечки. Я принес шоколадный ликер, знал, она любит. Выпили чуть. А потом она говорит:
– Не так мне надо было жить, Сеня.
– Давайте о прошлом не говорить, Полина Борисовна, все, что было, было правильно.
– Нет, неправильно, – отвечает. – Ведь я помню, как развивала им мозги, чтобы были уверены в себе, чтобы в любой ВУЗ могли поступить. И действительно, о них всегда говорили: «Это ученики Полины Борисовны, они все образованные».
– Но это неправильно, Сеня, – она говорила тихо, но очень внятно. – Это неправильно. Потому что все должно ложиться на доброе сердце, а не на развитые мозги, ты понимаешь. Это не потому, что он со мной так поступил, я не о себе, Сеня.
– Понимаю, – сказал я, – очень хорошо Вас понимаю.
– А я не думала так. И сама ими гордилась, и собой тоже гордилась, чего скрывать. Математиков растила. Вот они и выросли… математиками.
Полина Борисовна замолчала, потом сказала:
– У него ведь, Сеня, сердце каменное.
И добавила:
– Их ведь, Сеня, миллионы таких!.. И это мы их такими вырастили. Что я ей мог сказать?! Что полностью с ней согласен?! Что прежде всего – воспитай Человека, а уж потом вкладывай в него все, что хочешь. Но в Человека! Понимающего, что мы не можем быть волками друг другу… Понимающего, что именно Любовь правит миром, но не любовь к себе.
Я кивал головой, слушал и молчал.
Не хотел подливать масла в огонь.
Подливал ликера.
В этот вечер Полина Борисовна была грустна.
Не удалось мне вывести ее из этого состояния, как ни старался.
Для нее это был, словно вечер судного дня.
Я понимал, что она должна выговориться.
Потом пошли прогуляться…
Когда выходили, я ненароком оставил на столе 500 долларов, то, что у меня было… Знал, что она не возьмет, если открыто предложить, решил ее обмануть.
Назавтра я улетал.
Уже проходил контроль, как вдруг появилась она.
Подбежала ко мне, обняла и вернула деньги.
Сказала: «Этого не делай больше, мой дорогой Сеня.
И Нине передай мой самый теплый привет. Живите там с миром».
Мы поцеловались, и я ушел.
Мы потом несколько раз говорили по телефону.
Просил моих друзей в Питере помогать ей.
Они мне честно отзванивали и сообщали, что от денег она категорически отказывается. Максимум на что соглашалась, чтобы завозили ей продукты. Но деньги отдавала сразу.
Где-то через два года ее дом расселили. Какой-то очередной «математик» сделал из этого дома офис. Правда, в обмен она получила отдельную квартирку, была довольна.
Да, самое интересное, она мне сказала, что через неделю Паша вернул ей деньги.
Сегодня я думаю, что она сказала так, чтобы меня успокоить.
Но выяснить уже не у кого.
/ цель /
На моем веку столько примеров сгоревших ребят!
Когда амбиции и эгоизм сделали свое. И талантливые ребята «умирали» от зависти, оттого, что не первые в титрах, оттого, что не главная роль, от того, что талантлив, но «никто этого не замечает»… Они выли бессонными ночами, пили, кололись, чтобы забыться, или сладостно страдали от «несправедливости». А все потому, что выбрали себе не ту цель!
В конце 70-х я уже отслужил год в армии, был командиром отделения, сержантом, когда вдруг к нам в батарею прислали молоденького парнишку, рыжего, с детским лицом – Яшу Степанова. Он оказался одним из ведущих артистов Ленинградского ТЮЗа. ТЮЗ в это время гремел в Ленинграде. Его режиссер Корогодский готовил своих артистов быть лучшими, сделать свой театр самым лучшим… И это удавалось.
И вот театр должен был ехать в Париж на гастроли, и Яша, конечно, с ним… Но что-то не сработало там в верхах, в секторе идеологии: обком вовремя не подсуетился, и военкомат быстренько загреб Яшу и отправил к нам, в снега, в леса, к волкам, в Архангельскую область, в руки сержантов, которые рады были его погонять.
Так мы и встретились с ним.
Я был уже бывалым сержантом, и в то же время любил театр, кино, уже что-то писал, поэтому он искал во мне защиту от приказов, холода и «стариков». Мы часто говорили с ним об искусстве, он был восторженным, очень молодым, но его угнетали несвобода, наряды и бесправие.
Пытался я, как мог, помочь ему, даже на некоторое время пристроил в клуб – место элитарное в армии. Но что-то у него там не пошло. К счастью (или не счастью), армия его закончилась быстро.
Как-то я пришел мертвый после наряда, свалился на свою койку и сквозь сон услышал крик Яши:
– Товарищ сержант, я никогда вас не забуду!
Выяснилось, что за ним приехали. Обком разобрался, Яшу отозвали и отправили на завершение службы… в Париж. А потом и дальше, на гастроли по всему миру.
Я отслужил. Через год вернулся в Ленинград. Яша приглашал меня на спектакли. Он «рвал подметки»! Он хотел сниматься, его начали брать в кино, он много играл в театре. Мечтал стать большим артистом – самым большим, как и учил его Корогодский, – и были у него для этого все данные. В то время в ТЮЗе все были известные, особенные и погруженные в себя.
Но вот, Корогодского посадили. Не стало «отца». Театр без него начал потихоньку увядать. И Яша тоже.
Он ходил на студию Ленфильма в поисках ролей… Его меньше брали. Я помню, он снялся в фильме «Зеркало для героя» на Свердловской студии в роли танкиста с обожженным лицом.
Его так загримировали, что я с трудом узнал его. А потом еще и заменили его голос, продублировали кем-то.
До сих пор не понимаю, для чего это было сделано.
Это было ударом для Яши.
Как сейчас помню его, стоящего в полупустом коридоре студии, он кричал, согнувшись от боли:
– Суки, вы, суки! Вы сначала забрали у меня лицо, а потом лишили голоса!..
От крика вена у него на шее вздувалась так, что я боялся, что она вот-вот лопнет…
Потом я начал встречаться с ним каждый месяц возле ленфильмовской кассы. Он брал в долг у всех, кто давал.
Я тогда уже получал свои первые гонорары за «Крик о помощи» – первый мой фильм.
Знал, что он не отдаст, но было его жалко…
Где-то через год-два, не помню, его не стало.
Он прыгнул с 11-го этажа. Оставил письмо, но я его не читал, только рассказывали мне, что писал он о том, что не может так жить, измучен и одинок…
Так пришла к концу непутевая жизнь талантливого человека.
Цель была – стать большим артистом… Покорить мир… Но ведь это не цель! Понимаю сегодня это так ясно, поэтому пишу, а вдруг прочтут, а вдруг согласятся. Что стать большим артистом – это не цель артиста. Сделать большое кино и прославиться – не цель режиссера. Не цель – показать, какой я профессиональный и «крутой»! Настоящая цель – это так использовать свой талант, так изловчиться, чтобы вложить в сердца людей самое важное, самое сокровенное, то, без чего нам жить невозможно, – что родились мы не ненавидеть, а любить, что закон жизни – он один – «возлюбить ближнего, как самого себя». И другого нет.
/ про марика /
Я как раз пришел проведать Юру Козина.
И попал на забастовку врачей.
По опустевшему отделению онкологии ходил один единственный врач.
Юра Козин, мой друг, с диагнозом – рак толстой кишки, сказал мне: – Все ушли, один Марик остался.
Я взорвался, не смог сдержаться. Я сказал:
– Юра, они давали клятву Гиппократа, что все отдадут людям!.. Ну, и как можно вот так, уйти, оставить больных…
Марик как раз проходил мимо.
Я сказал:
– Здравствуйте, Марик, я режиссер, я негодую! У вас тут такое безобразие творится!..
Он спросил:
– Вы больны?
– Нет, я пришел проведать друга, Юру Козина.
Он указал на меня пальцем и сказал Юре:
– Юра, развлеки своего товарища, у него что-то настроение не очень.
– У меня?! – возмутился я.
Но Марик уже шел дальше…
Юра сказал:
– Я тебе песню спою, ее наш Марик сочинил. Только ты делай: «Умп-умп-умп-умп…», потому что мне Лилька гитару до сих пор не принесла.
– Юра, кто из нас больной? – спросил я.
Но он уже запел песню.
Это была песня про веселых онкологических больных.
И я, деваться было некуда, поддержал его своим «умп-умп-умп…».
Вдруг начали подтягиваться больные.
Подтягивались те, кто на ногах мог стоять.
И те, которые уже после пятнадцатой химии, и те, кто уже внешне не жилец, и те, кто еще полны надежд, хотя и опухоль не хорошая… Пришло человек пятнадцать.
Отделение оказалось не старое, на удивление.
Пели на русском, а израильтяне и арабы подпевали.
Общая мысль песни была – «Нам не страшен серый волк!».
Музыка – «У самовара я и моя Маша».
Пели задиристо, заводились во время пения.
Прямо «хор Пятницкого» образовался.
Происходило что-то обратное нашему обычному представлению об онкологических больных.
Ни стонов, ни проклятий, ни сожалений, ни завещаний…
Глаза горят, все плохое забыто, песня льется, настроение прекрасное…
После этой была еще одна песня.
А потом Марик сказал:
– Мы не дадим болезни нас взять, нет. Рак не любит, когда люди о нем забывают. Он хочет, чтобы мы только о нем и помнили. А мы о нем забыли. Забыли!
– Забыли, – подхватили все.
– Он нам хочет о себе напомнить, а мы не помним о нем!
– Не помним!
– Мы помогаем друг другу – это для него вообще смерть! – выкрикнул Марик.
– Да чтоб он сдох, проклятый! – ответили ему.
– Мы песни поем! – Марик взмахнул рукой.
– Мы поем, да!
Я стоял пораженный.
Я завидовал им.
Их сопротивлению. Их единению, которое происходило на моих глазах в онкологическом отделении больницы.
«Надо “неизлечимо” заболеть, – подумал, – чтобы понять, что такое настоящая жизнь…».
Рядом со мной стояла команда людей, не склонившаяся перед самой страшной болезнью.
Секрет жизни для них был прост – не думать о себе.
Они еще выкрикивали разные фразы: «Он не возьмет нас!», «На, выкуси!», подбадривали друг друга, а я искал глазами Марика. Он куда-то исчез.
Увидел его у двери, за спинами всех, он тихо стоял в стороне и смотрел на них, как-то по-особому. Помню-помню, было у меня такое ощущение.
Я еще где-то часа два пробыл здесь. Не хотел уходить, хотел все прочувствовать, мне так хорошо было в этом онкологическом отделении.
Что я увидел?!
Увидел, как люди поддерживали друг друга, в прямом смысле, вот так, под руки.
Заговаривали с тем, кому вдруг вспомнилось, где он и что с ним.
Сочиняли на ходу новые песни. Вместе, не перебивая друг друга.
Радуясь находкам и рифмам.
Играли в какую-то веселую игру на постели больного, который, похоже, уже не поднимался.
В одной из палат читалась лекция, – вы не поверите! – о советском кинематографе 60-х годов с показом «Баллады о солдате» и субтитрами на иврите.
Лектором был профессор, историк кино, коренной израильтянин, знаток режиссера Чухрая.
Тоже больной. Но выглядел орлом!..
Сейчас понимаю, не просто был выбран этот фильм, была в том направляющая рука Марика.
Плакали люди не от печали, а от этой чистоты.
Помните, как едет парень проведать маму свою, дали ему несколько дней отпуска во время войны, едет, везет ей подарки, а по пути раздает эти подарки людям…
Только, чтобы поддержать их…
Я поразился, как все смотрели фильм, с какой любовью!.. Как переживали!
Конечно, не все участвовали в этом эксперименте Марика.
Но большинство. О них пишу.
Сам Марик то появлялся, то исчезал, постоит, посмотрит, задумчиво так, тихо… Потом зовут его куда-то – исчезает… И снова появляется…
Так пролетели два часа. Уходить из больницы не хотелось.
И надо было не уходить, остаться, но, как всегда, победила ерунда. Что завтра на работу, что я что-то там снимаю, что надо подготовиться к съемкам… Спросите меня, что я снимал, – не отвечу… Спросите, куда я так торопился, – не вспомню… Куда я так торопился?! Ну, куда-а?!
* * *
Не буду лгать, эта история имеет несколько окончаний.
Первое – удивительное.
Мой Юра выздоровел.
И многие из тех, кого я тогда видел, тоже выздоровели.
Эксперимент Марика оказался поразительным.
Больные онкологического отделения выписались с диагнозом: «Нет у вас никакого рака!».
Марику следовало бы дать Нобелевскую премию…
Если бы не второе неожиданное окончание этой истории… Марик умер.
Да-да, оказалось, что именно он и был по-настоящему болен.
У него был рак крови, но никто, ни одни человек, включая его самых близких, жены и детей – никто об этом не знал.
Он знал. Но он так растворился в них во всех, так сумел забыть о себе, живя только ими, что умирал красиво. Спокойно, весело, не чувствуя боли, или, делая вид, что не чувствует боли, не подчиняясь болезни до последнего мгновения.
…Вспоминаю, сидели мы потом с Юрой Козиным, говорили о Марике. И Юра мне вдруг сказал:
– Ты даже не представляешь, что он сделал. Он заразил нас жизнью. Той жизнью, какой он жил!.. Я, с одной стороны, понимаю, что так жить невозможно, а с другой стороны, уверен, что только так и надо жить! Парадокс, а?!
Я тогда подумал: научиться бы так жить… Кто научит?!
Вероятно, это было моей молитвой.
Учусь.
