Мария Семёнова
Знамение пути
То есть всё правильно.
Если бы только не пёс, приснившийся кунсу…
Аптахар нащупал у пояса ножны с длинным боевым ножом, пробежал, слушая, как поют над головой редкие стрелы, по палубе «косатки» и, опершись ладонью, с молодой лёгкостью махнул через борт. Винитар не преувеличивал – он и с одной рукой мало кого боялся один на один. А вождь пускай его бранит сколько душе угодно. Потом, после боя. Когда останется жив.
…А в кузнице у Белого ручья всё происходило совсем не так, как представлялось смотревшему с вершины холма. То есть снедь, принесённая девушкой для вечери, в самом деле оказалась превыше всяких похвал, и светец, разожжённый молодым кузнецом, вправду походил на цветок за порогом – походил так, как волшебная баснь[5] на урочное каждодневное дело. И Щегол с Оленюшкой действительно сидели на лавке возле стены.
«Добрые у тебя руки, Шаршава…»
«Добрые… В огонь сунуть бы. Или топором обрубить. Как-нибудь невзначай…»
Крепкие девичьи пальцы сомкнулись на руках кузнеца, словно этим могучим ручищам вправду угрожала беда.
«Что молвишь такое!»
«А что? Строга твоя матушка, а и то чую – уже скоро позволит бус у тебя попросить…»
Волосы парня были заплетены так, как плетут их все веннские мужчины: в две косы, перевязанные ремешками. На ремешках следовало носить бусы, подаренные невестой или женой. У кузнеца ремешки пока были гладкие. Девушка вздохнула:
«Тяжко тебе».
«Тебе будто легче…»
«Может, и легче».
«Стойкая ты».
«Я того человека видела всего один раз, потом снился лишь. А лет тому уже минуло… Иногда слух дойдёт, если люди передадут… А ты свою Заюшку с той ярмарки любишь. Расскажи ещё про неё».
Шаршава вздохнул:
«Да что сказывать. На руках бы носил, по земле ходить не позволил…»
«А не могло твоему дедушке просто приблазниться, будто тот Заяц ему на полпяди короче продал верёвку, чем обещал?»
«Я уж спрашивал… Батогом поперёк спины получил».
Оленюшка задумалась. В который раз, и всё без толку. И не такова вроде неправда, чтобы суд судить и виру истребовать, подавно – месть мстить. Но и не спросишь посереди торга: да что ж ты, друг Заяц! Я тебе – мёдом разбавленным за ту верёвку платил?.. Да… Пятнистые Олени сами никогда не засылали сватов ни к Лосям, ни к Тайменям. Тоже помнили о подобных обидах. Десятилетия назад нанесённых. А что? Старики правы. Ослабни строгая память – и вовсе не станет в людях стыда. Не станет закона.
Только легче ли от таких мыслей, если Шаршаву Щегла того гляди на ней – нелюбимой – женят родители? Заюшку милую заставят забыть?..
И она по слову матери примет нелюбимого мужа, воспретит себе думать про когда-то встреченного Серого Пса?..
И вновь тихо в кузнице, только потрескивает еле слышно лучина в красивом, на сказочный цветок похожем светце. И сидят друг подле друга парень и девушка. Ни дать ни взять брат и сестра…
Иногда происходят-таки чудеса:
Взяли с улицы в дом беспризорного пса.
Искупав, расчесали – и к морде седой
Пододвинули миску со вкусной едой.
Вполовину измерив свой жизненный круг,
Он постиг благодать человеческих рук.
И, впервые найдя по душе уголок,
На уютной лежанке свернулся в клубок…
Так оно и пошло. Стал он жить-поживать,
Стал по улице чинно с Хозяйкой гулять.
Поводок и ошейник – немалая честь:
«У меня теперь тоже Хозяева есть!
Я не тот, что вчера, – подзаборная голь.
Я себе Своего Человека завёл!»
И Хозяйка гордилась. Достигнута цель —
Только ей покорялся могучий кобель…
А потом на прогулке, от дома вдали,
Трое наглых верзил к ней в лесу подошли.
И услышали над головой небеса,
Как она призывала любимого пса…
Вот вам первый исход. Спрятав хвост между ног,
Кобелина трусливо рванул наутёк.
Без оглядки бежал он сквозь зимнюю тьму:
«Этак, братцы, недолго пропасть самому!
Ну и что, если с ней приключится беда?
Я другую Хозяйку найду без труда.
Ту, что будет ласкать, подзывая к столу,
И матрасик постелит в кухонном углу…»
А второй был на первый исход непохож.
Пёс клыки показал им, и каждый – как нож!
«Кто тут смеет обидеть Хозяйку мою?
Подходите – померимся в честном бою!
Я пощаду давать не намерен врагу!
Я Хозяйку, покуда живой, – сберегу!
Это право и честь, это высший закон,
Мне завещанный с первоначальных времён!»
А теперь отвечай, правоверный народ:
Сообразнее с жизнью который исход?
2. Знамение
Всем известно, что на равнинах Шо-Ситайна обитает гораздо больше скота, чем людей.
Несведущие иноземцы даже посмеиваются над меднокожими странниками равнин, называя их то собирателями овечьего навоза, то пожирателями вонючего сыра, то нюхателями пыли и ветра из-под конских хвостов. Шо-ситайнцы не обижаются. Что взять с чужестранцев! Да и следует ли обижаться на очевидную глупость? Она лишь создаёт скверную славу тому, кто изрекает её. Придумали бы ещё посмеяться над почтенным мономатанским купцом – за то, что он больно много золота скопил в сундуках!
Равнинный Шо-Ситайн – большая страна. Её племена говорят на нескольких языках, не вполне одинаковых, но близких, как единокровные братья. Большинство слов общие для всех. Одно из таких общих слов обозначает богатство. И оно же во всех шо-ситайнских наречиях обозначает скот. Хозяйственного, зажиточного человека так и называют: «сильный скота». И другого слова для наименования достатка нет в Шо-Ситайне. Не понадобилось за века, что живут здесь кочевые кланы, а степную траву топчут их благодатные табуны и стада. Иного богатства шо-ситайнцам не надобно.
Самые рассудительные из чужестранцев, справедливо признавая скот как богатство, всё же числят его не самым истинным и высоким символом изобилия. Не таким всеобъемлющим и совершенным, как золото. Имея золото, говорят они, ты сумеешь купить себе всё остальное. И корову, и коз, и овец. И коня, чтобы объезжать пастбища, и собаку, чтобы всё сторожила.
Ну да, хмыкнет в ответ шо-ситайнец. Золото. Хорошая штука, конечно. Много славных и полезных вещей можно приобрести на торгу в городе, когда звенит в кошеле золото, вырученное за проданный скот. Но всему своё место! Ты встань-ка посреди пустошей Серой Коры, где во все стороны на множество поприщ – лишь белёсые глиняные чешуи, высушенные солнцем, словно в печи. Даже перекати-поле, занесённое в те края ветром, взывает к Отцу Небу и просит нового ветра – убраться поскорей из погибельного места. Ну и что ты будешь делать там со своими золотыми монетами? Унесут они от погибели тебя, обессилевшего? Укажут дорогу к воде? Оборонят, наконец, от степных волков и гиен?.. И которое богатство тогда покажется тебе истинным, а которое – ложным?
Так подумает про себя шо-ситайнец, но вслух спорить не станет. Нехорошо это – спорить, ибо в споре сшибаются, как два безмозглых барана, самомнение и упрямство, и что бы ни победило – всё плохо. Не станет кочевник и похваляться числом своих стад, ибо так поступают только глупцы. Глупцам невдомёк: и золото в сундуках, и отара на пастбище – мимолётны, словно кружевной иней, которым заморозок одевает траву перед рассветом. Набежит туча, омрачит благой лик Неба… и золотом поживятся разбойники, а стадо выкосит мор, или вырежут вечно голодные волки… или угонят в ночи лихие молодцы из враждебного клана.
Поэтому, случись хвастаться, разумный шо-ситайнец не станет бахвалиться овцами и коровами, знающими его голос. Меднолицый житель степи со скупой гордостью упомянет о тех, чья доблесть не даёт его достоянию улететь по ветру, уподобившись путаным шарам перекати-поля. О тех, чьё присутствие рядом с ним возвещает всему поднебесному миру: вот свободный человек, мужчина и воин. О тех, чьи предки с его предками сто поколений грелись возле одного огня, пили одну воду и ели один хлеб…
Он неторопливо расскажет вам о друге-коне и верной собаке.
Все знают: пригнав в Тин-Вилену скот и выгодно сбыв его на торгу, шо-ситайнец сначала потратится на дорогую уздечку для славного жеребца. Потом велит мастеру кожевнику наклепать золотые бляшки на ошейник могучего кобеля: по числу убитых волков.
А подарки любимой жене и украшения дочкам-невестам он отправится покупать уже в-третьих.
Благо тому, чей конь послушен и быстр, а пёс – сметлив и бесстрашен!
Но Отец Небо сотворил всех людей разными. И если одному довольно знать достоинства своих питомцев и про себя ими гордиться, то другой не сможет спокойно спать, пока не уверится, что его конь не просто быстрый, но – САМЫЙ быстрый и равного ему не найти. И пёс у такого человека должен быть не просто зол и зубаст, не просто способен охранить от любого посягательства стада и добро, хотя бы хозяин полгода отсутствовал. Он ещё и должен биться с себе подобными, доказывая, что именно он – самый лютый, самый выносливый и самый крепкий на рану…
Образованный чужеземец, которому и тут до всего есть дело, назовёт хозяина боевых псов рабом мелочного тщеславия:
– Хочешь почестей, так и дрался бы сам! Почему заставляешь отдуваться собаку?
Кочевник с заплетённой в три косы бородой не спеша наклонится и погладит пушистого зверя, невозмутимо растянувшегося у ног. О чём толковать с чужестранцем, не понимающим очевидного? Объяснять ему, что кобель, который боится или не умеет за себя постоять, не нужен ни при отаре, ни возле красавицы суки, собравшей кругом себя женихов? Способен ли понять горожанин, никогда даже издали не слыхавший плача гиены и воя степных волков, затевающих ночную охоту, что от пса-победителя каждый хозяин стад захочет щенка – такого же широкогрудого, с неутомимыми лапами и мощными челюстями?.. А главное, наделённого таким же благородным воинским духом? И значит, пёс, с которым, по мнению чужака, поступают жестоко и несправедливо, станет отцом многочисленного потомства, подарит свой облик новым продолжателям породы?..
Всё это и ещё многое может поведать шо-ситайнец заезжему человеку, но чего ради попусту болтать языком? Чем сто раз услышать, лучше пускай один раз увидит собственными глазами. И «сильный скота», немногословный от жизни посреди степного безлюдья, лишь сделает рукой приглашающее движение и неохотно обронит:
– Что зря спорить? Приходи завтра утром на След. Сам и посмотришь.
Город Тин-Вилена лежит между горами и морем, на берегах большой бухты, чьё удобство радует мореплавателей, а красота насыщает самый избалованный взгляд. По форме своей бухта напоминает след лошадиного копыта, а именно – правой передней ноги. Местные жители хорошо знают, почему так. Некогда, во времена юности мира, этими местами скакал славный жеребец Бога Коней, почитаемого в Шо-Ситайне, и именно здесь ему довелось коснуться копытом земли. И пускай досадливо морщатся грамотеи-арранты, уверенные, будто знают решительно всё об устроении мира: в Тин-Вилене вам будут рассказывать именно так. Эту легенду знают здесь все. А ещё в городе помнят, что в том своём полёте предводитель небесных скакунов сопровождал маленького жеребёнка. Ведь свирепые жеребцы, бесстрашные хранители табунов, очень любят играть со своими только что народившимися детьми, и любой кочевник подтвердит это всякому, кто вздумает усомниться. Так вот, именно над будущей Тин-Виленой малыш ухватил величайшего из коней за клубящийся вороной хвост, отчего тот и ударил оземь копытом. Но жеребёнок удался весь в отца, он повторил его движение… и между холмами предгорий сделалась небольшая круглая котловина.
Это-то урочище[6] тин-виленцы и называют Следом. Здесь единственное место в округе, откуда не виден замок-храм Близнецов, вознёсшийся над высокой каменистой вершиной. И След не виден из замка, даже с верхней башни, где всегда бдят зоркоглазые стражи и лежит припасённый хворост – на случай тревоги. Даже оттуда не видно, что делается в котловине Следа, и ничего случайного в том нет. Просто Тин-Вилену когда-то основали нарлаки, и многие её жители до сих пор с гордостью возводят к первопоселенцам свой род. А нарлакское племя известно среди прочих сугубой приверженностью старинным обычаям – по крайней мере в том, что касается внешней стороны их соблюдения. Так вот, познакомившись с местным народом и впервые узрев бои псов, суровые старейшины поселенцев накрепко порешили: у праотцов наших от веку не было подобной забавы – стало быть, негоже и нам! Только вот любопытство людское – что неугомонный ручей. Как его ни загораживай, как ни запирай – обязательно отыщет обходной путь. Шо-ситайнцы пригоняли в город скот на продажу, здесь волей-неволей мирно встречались разные кланы – и, понятно, кочевники пользовались случаем, чтобы стравливать и сравнивать знаменитых собак… Посмотреть на бои тайно приходили самые дерзкие из горожан. Потом с упоением – и опять-таки тайно – рассказывали друзьям. Среди друзей, ясно, находились такие, кто немедля бежал шепнуть на ушко старейшинам. Те яро гневались, непокорным наглецам «вгоняли ума в задние ворота» с помощью ивовых прутьев… Но опять приезжали кочевники – и всё повторялось.
Говорят, дело начало меняться, когда один из старейшин, выслушав донос ябедника, строго осведомился: «Так поведай же скорей, дурень, кто победил?»
Утеснения тех давних времён казались теперь баснословными. Никто уже не поминал о запретах, и гибкие прутья вымачивались в кипятке ради наказаний совсем за другие проступки. Но тин-виленские нарлаки не были бы нарлаками, если бы не обзавелись сообразным делу обычаем.
Во-первых, псов до сих пор стравливали в «тайном» месте – то бишь в котловине Следа, худо-бедно укрытой даже от зоркого ока храмовых караульщиков (к немалой, прямо скажем, досаде этих последних). А во-вторых… Хотя каждый раз и устраивалась возле Следа сущая ярмарка с шумным торгом, плясками и угощением – но ни накануне, ни поутру ни единый глашатай не ходил по городским улицам, созывая народ на погляд и забаву. Подразумевалось, что всякий, кому интересно, прослышит сам. На то есть слухи и сплетни, и плохи уши, в которые они не попадут. А бдительная стража и кончанские старейшины, потомки несгибаемых праотцов, опять же по обычаю делают вид, будто знать ничего не знают, ведать не ведают.
Было раннее утро хорошего весеннего дня. Недавно пронёсшееся ненастье чище чистого умыло небеса – и над морем, и над степями, и над вершинами Заоблачного кряжа. Дождь, нешуточно грозившийся смыть Тин-Вилену всю целиком в море, в горах выпал снегом – последним снегом уходящей зимы. Могучие кряжи в незапятнанно-белых обновах ярко горели на солнце. И всё затмевал серебряным блеском двуглавый пик величественного Харан Киира, называемого у горцев Престолом Небес.
Распорядитель и старший судья пёсьих боёв – у него был даже свой особый титул: Непререкаемый, – поднялся с небольшого возвышения, на котором сидел, и, повернувшись лицом к священной горе, молча сотворил короткую молитву. Перед грудью он держал свой жезл – недлинную и ничем не украшенную палочку из твёрдого дерева, срезанную на конце таким образом, что получалось нечто вроде лопаточки. Непререкаемый был уже старцем, но морщины, избороздившие лицо, казались отметинами на гранитной скале. Проведший жизнь подле своих стад, седобородый старейшина отнюдь не утратил ни жилистой крепости, ни подвижности тела. Пройдут ещё годы, а за ним в седле по степи всё так же трудно будет угнаться иным молодым.
Не каждый из собравшихся в котловине Следа веровал в тех же Богов, которых призывал сейчас Непререкаемый, но несколько мгновений почтительной тишины соблюли все. Даже Ригномер, разбитной торговец-сегван, сквернослов и задира, известный всему городу под кличкой Бойцовый Петух. Сегван наблюдал за происходившим, кривя губы в насмешке, но помалкивал. А Непререкаемый, окончив молитву, вновь опустился на вышитую, набитую шерстью подушку и коротко кивнул:
– Начнём же, во имя Матери Сущего.
След хорош ещё и тем, что у него удобное, ровное, правильно-округлое дно шагов пятидесяти в поперечнике. Земля здесь твёрдая, так утоптанная за годы, что на ней почти не вырастает трава. У площадки тоже есть особенное название: Круг. Его ничем не огораживают, поскольку соперники-псы в бою заняты только друг другом и не огрызаются на людей. Зрителям входить в Круг не положено. На эту землю вступают только сами бойцы и их хозяева. Да ещё младшие судьи, помощники Непререкаемого, носители его жезла.
По разные стороны Круга, сопровождаемые хозяевами, уже стояли два самых первых бойца. Шо-ситайнцы дают своим волкодавам исполненные смысла, звучные и грозные имена: Огонь-В-Ночи, Первенец, Золотой Барс. Спросите любого кочевника, и он вам подтвердит, что на его родном языке эти имена легко произносятся и очень красиво звучат. Скорее всего ваш собеседник даже не очень поймёт, о чём вы спрашиваете и чем вообще вызвано затруднение. Имена как имена, скажет он, почти такие же, как у людей!
Беда только, не всякий чужеземец сумеет с первого раза правильно выговорить «Мхрглан» или «Чкврнито». И ещё голосом сыграть, где положено и как положено. А выговоришь неправильно – чего доброго, греха будет не обобраться. Либо до обиды дойдёт, потому что «Белоголовый Храбрец» вдруг окажется «Мокроносым Телёнком», либо самого на смех поднимут, тоже не лучше.
Поэтому двух кобелей, поглядывавших друг на друга в нетерпеливом ожидании боя, зрители-горожане между собой называли большей частью просто: Чёрный и Рыжий. Благо один из бойцов был действительно облачён в мохнатую чёрную шубу, отороченную белоснежным мехом лишь на груди, лапах и шее. Второй от носа до хвоста переливался золотом и краснотой осенней листвы. В отличие от соперника, он уродился короткошёрстным, и под шкурой при малейшем движении танцевали крепкие мышцы.
Хозяева, заблаговременно сняв с питомцев ошейники, удерживали кобелей, обхватив их за мощные шеи.
Непререкаемый вскинул руку и коротко повелел:
– Пусть бьются!
Доведись Рыжему с Чёрным встретиться вне Следа, где-нибудь посередине степи или на склоне холма, они вряд ли полезли бы в драку. Такими уж воспитали их люди, поколениями отбиравшие несуетливых, хранящих достоинство кобелей. С кем такому воевать на ничейной земле? Чего ради нападать на собрата, не покушающегося ни на хозяина, ни на его добро?.. Другое дело – Круг! Оба поединщика очень хорошо знали, зачем их сюда привели. Каждый привык считать Круг – своим. И никому не собирался уступать своё право.
Две молнии, светло-рыжая и чёрная, одновременно ринулись навстречу друг другу и сшиблись посередине площадки. Сшиблись – и покатились единым клубком, в котором мало что смог бы рассмотреть самый стремительный глаз.
– Славно начали, – тихо пробормотал Непререкаемый. Его собственный пёс, невозмутимо лежавший у ног, приподнял голову и посмотрел на хозяина, соглашаясь с его словами. Потом потянулся мордой к руке. На его ошейнике свободного места не было от золотых бляшек. А лежал белоснежный красавец на целой стопке пёстрых ковров, вытканных дивными мастерицами Шо-Ситайна. Согласно обычаям страны, такими ковриками, словно попонами, торжественно покрывают победителей великих боёв. Затем коврики до самой старости служат прославленному бойцу ложем, и никто не смеет покупать их или продавать. На них он и умрёт, когда придёт его срок, и на них возляжет в могилу. И люди заплюют того, кто лишит постаревшую собаку заслуженной чести. Пёс Непререкаемого был великим воином своего племени. Его ни разу не побеждали. Седобородый хозяин прекратил выставлять его на бои после того, как другие искатели славы два года подряд отказывались стравливать с ним своих кобелей.
Между тем Чёрный крепко взял Рыжего за толстую меховую складку сбоку шеи – и точным, расчётливым движением опрокинул супротивника навзничь. Тот обхватил лапами голову недруга, отталкивая, стараясь оторвать от себя. Лапы были каждая в мужскую пятерню шириной и наверняка сильней руки человека.
– Славно бьются! – похвалил один из зрителей, голубоглазый шо-ситайнец, одетый, впрочем, по-городскому. – Видел ты, брат, как он перевернул-то его?
Второй только молча кивнул. Если он и доводился говорившему братом, то разве что названым. Он родился по другую сторону моря, в дремучих веннских лесах, и никакой загар не мог уравнять его белую кожу с тёмной медью коренного кочевника. Лишь на левой щеке, немного ниже глаза, выделялись две родинки.
А подле побратимов на раскладном деревянном стульчике сидела девушка. Единственная девушка среди зрителей. И, помимо Непререкаемого, единственная, кто сидел. Не из-за старости или болезни и не потому, что ей здесь оказывали особый почёт. Просто так было удобней устраивать на коленях дощечку, а на ней – плотные, чуть шершавые листы, сделанные из сердцевины мономатанского камыша. И рисовать на них заточенным куском уголька. Когда уголёк ломался, девушка не глядя хватала другой из маленькой плетёной коробочки. Нет, молодая рисовальщица даже не пыталась запечатлеть какой-то миг боя, вырвав четвероногих единоборцев из стремительной переменчивости поединка. Под быстрыми пальцами на листе возникали разрозненные наброски: мощный изгиб шеи… поджатая лапа… свирепо наморщенный чёрный нос, погружённый в густую гриву врага…
Вечером, дома, девушка размешает гладкое гончарное тесто, и битва благородных зверей начнёт оживать в глиняных фигурках, которые она станет лепить одну за другой. Потом фигурки будут раскрашены и обожжены. Всякий, кто захочет, сможет купить их и сохранить в память о сегодняшнем дне. А если кто-то купит все разом, то, пожалуй, сумеет по памяти выстроить весь ход состязания. Чтобы как-нибудь после, зазвав к себе в гости такого же ценителя и охотника[7], иметь возможность не просто рассказать ему о знаменитом поединке, но и всё как есть показать.
– Ты смотри, что творят! – вновь воскликнул разговорчивый шо-ситайнец. – Кан-киро, да и только. Ты видела, Мулинга? – И заговорщицки улыбнулся. – Если вдруг что пропустишь, мы с Волком для тебя потом повторим…
Девушка кивнула ему, не прекращая работы. Её ресницы быстро сновали вверх-вниз – взгляд обращался то на сцепившихся псов, то вновь на рисунок. Ей не мешали ни крики зрителей, ни утробный рык кобелей, временами подкатывавшихся едва не к самым ногам. Рыжий отнюдь не сдавался, но по-прежнему почти всё время был на земле. Если ему удавалось встать, Чёрный мгновенно перехватывал поудобнее его многострадальную шею и всё тем же обманчиво-неторопливым движением вновь опрокидывал Рыжего навзничь. При этом он не просто стоял над поваленным, удерживая и не давая подняться. Он ещё и немилосердно трепал его, возя и мотая туда-сюда по крепко утоптанному Кругу. Любой, кто хоть что-нибудь понимает, мог с первого взгляда оценить – силища для такого мотания требовалась неимоверная. Каждый кобель весил уж никак не меньше взрослого мужчины. Попробуй-ка потаскай такого. И в особенности когда он обмякает и вытягивается, повисая мешком. Да при чём тут мешок! Обвисшее тело много неподъёмней мешка, вроде бы такого же по весу. Кому случалось таскать одно и другое – не позволит соврать.
Тем временем по дальнюю сторону Круга Ригномер Бойцовый Петух переходил от одной кучки зрителей к другой, с кем-то здороваясь и пересмеиваясь, кого-то по обыкновению задирая. Завсегдатаи боёв могли бы порассказать, что в былые времена, когда Ригномера в городе знали похуже, дело, случалось, доходило и до драк, ибо забияка-сегван особенно охоч был поддевать родичей и друзей хозяев собак, как раз сошедшихся на Кругу. Кулачных сшибок Ригномер не боялся, даже наоборот, весьма радовался удалой молодецкой потехе и редко таил зло против какого-нибудь местного силача, выбивавшего ему очередной зуб. Тут надобно пояснить, что добрые тин-виленцы сами знали толк в охотницких рукопашных забавах, так что желающий схлестнуться на кулаках отказа, как правило, не встречал. Но – стоит ли отвлекаться мелкими сварами от благородного зрелища храбрых собак, состязающихся в крепости духа и мышц?..
Определённо не стоит.
А для кого честь и красота суть пустой звук, тот пускай убоится. Безлепию на пёсьих боях не бывать!– так сказал Младший Брат великого Сонмора, ночной правитель славного города. Кто такой этот Брат и его Младшая Семья, властвовавшая в ночи, когда кончанские старцы укладывались почивать, – в Тин-Вилене не спрашивали. Не потому, что не принято было спрашивать. Просто – и так все знали.
По этой причине, между прочим, Ригномер Бойцовый Петух возле Круга злословил дерзновенней обычного. Понимал, что навряд ли удостоится немедленного отпора. Зато после!.. Уж то-то будет что друг другу припомнить! И в особенности после восьмой кружечки пива!..
Однако сегодня люди, лучше прочих знакомые с норовом Ригномера, обращали внимание, что вид у сегвана был необыкновенно значительный. Ну ни дать ни взять проведал некую тайну, о которой простым смертным подозревать-то не полагалось. Проведал – и собрался её обнародовать в самый неподобный момент, дабы вернее всех ошарашить. Опытные тин-виленцы по достоинству оценили движение, которым он крутил и дёргал усы, и поглядывали на Ригномера со смешливым любопытством. Забияку с Островов в городе не сказать чтобы любили, но не питали к нему и особенной неприязни. Как ни крути – без подобного рода людей оказывается скучновато. Что-то у него на уме в сегодняшний раз? Собаку достал какую-нибудь необыкновенную и собрался нежданно для всех выпустить в Круг?..
Пока вроде бы к тому всё и шло.
– Вы здесь, в Шо-Ситайне, ни Хёгговой чешуйки не смыслите в настоящих боях! – приглушённо, дабы не навлечь ненужного недовольства, доказывал он почтенному вельху, корчмарю Айр-Донну. – Тошно смотреть, как эти твари, которых вы по ошибке называете боевыми собаками, мусолят друг друга за шкирки. Вот у нас, на Островах, как сойдутся, так уж сойдутся! Покуда кишки один друг другому не вырвут, нипочём не разнимешь!
«Коли тошно смотреть, так и не смотри. Да другим удовольствие не порти», – мог бы сказать ему Айр-Донн. Но он не зря был добрым корчмарём. Он ответил сегвану вежливо:
– Прости, уважаемый, если я чего-то не понимаю. Сам я на Островах никогда не бывал и, милостью Трёхрогого, никогда туда не поеду, ибо я веду свой род из тёплых земель и навряд ли вынесу непрестанный мороз, царящий во владениях твоего племени. Но я слышал от опытных и заслуживших всяческое доверие путешественников, будто у себя на родине вы разводите крепконогих лаек, чтобы они таскали по снегу саночки с людьми и поклажей…
– Это так, – важно кивнул Ригномер. – Ну и что?
– Так не объяснишь ли ты мне, каким образом сумеют, скажем, шесть ваших лаек сообща тянуть сани, если они только и думают, как бы в брюхе друг у дружки пошарить?
Сегван расхохотался до того громко и весело, что было слышно даже сквозь рык кобелей, сцепившихся на Кругу, и возгласы зрителей, стремившихся подбодрить бойцов.
– Это верно, корчмарь! Тебе не откажешь в осведомлённости! Радостно, что даже и этой Богами забытой дыры достигла слава наших ездовых псов. Но когда длиннобородый Храмн создавал здешний уголок мира, Он, верно, успел уже утомиться. Оттого Он не пожелал, чтобы здесь обитали воистину крепкие да грозные люди и звери! Овечьи пастухи Шо-Ситайна называют своих псов волкодавами, но, поверь мне, тутошняя собачня даже издали не видала настоящего волка! Те, которые бегают здесь по степи, это, чтобы хуже не сказать, не волки, а сущая мелюзга! Их сравнивать с Истинным Зверем, вправду заслужившим название волка, – что салаку равнять с зубастой форелью! Понимаешь, о чём я толкую? Те премудрые землепроходцы хоть раз говорили тебе, вельх, про волков с наших северных побережий?.. Чтобы такого одолеть, потребны не корноухие шавки с вашего Круга, но истинные бойцы, усердные и бесстрашные в схватке! Такие, которые родятся только у нас! «Достойные имён» – вот как мы их называем!
Выпалив единым духом столь длинную речь, Бойцовый Петух гордо разгладил густую русую бороду. Он глядел победителем, но Айр-Донн, нимало не смутившись, только пожал плечами. Он сказал:
– Пастухи рубят щенкам уши и хвосты, чтобы не мог схватить враг и не цеплялись мерзкие колючки, раздражающие тело. Но, поверь мне, это никого не делает шавками. И осмелюсь напомнить тебе, господин мой, что в степях Шо-Ситайна водятся не только волки, показавшиеся тебе мелковатыми… Видишь пса, в чьём меху греет ноги Непререкаемый? Его кличка Тхваргхел, сиречь Саблезуб. Ему ещё не исполнилось года, когда к стаду подобралась гиена, охочая до нежных ягнят. Но стадо стерегли чуткие псы, и гиена отправилась дальше, туда, где, как ей показалось, ждала добыча полегче. Она унюхала палатку, а рядом с палаткой… Видишь там, в Кругу, юношу, облечённого достоинством Младшего Судьи? Это самый последний сын Непререкаемого. Тогда он был совсем маленьким мальчиком. И гиена отважилась напасть на него, поскольку щенок, игравший с мальчиком, не показался ей противником, которого стоило бы опасаться. Но Тхваргхел встал у неё на пути! Когда прибежал хозяин и с ним матёрые приотарные псы, он лежал страшно израненный, но не выпускал задушенную гиену. Задушенную! А ему, повторю тебе, тогда ещё годика не исполнилось. И надо ли говорить, что мальчик, которого он защитил, не получил даже царапины… Ну, то есть я совсем не желаю приуменьшить доблесть и достоинство твоих островных псов. Я не знаю и не желаю знать, что за чудовищ рождает ваша скованная льдами земля, но нисколько не сомневаюсь, что уж с гиеной-то «достойные имён» совладали бы без труда. И не только кобели, но даже и суки…
Люди, стоявшие поблизости, позже с удовольствием рассказывали знакомым, что Ригномер испытал пусть кратковременное, зато самое настоящее замешательство. И то верно! Вежливый корчмарь вряд ли богател бы год от года, как это до сих пор у него получалось, если бы не умел должным образом разговаривать с такими вот Ригномерами и ещё с кем похуже. И улыбаться им так, чтобы не дать никаких поводов для обиды. Да при всём том от своего не отходить ни на пядь.
Что же касается гиен, то полосатые шкуры время от времени вывешивали на торгу. Люди, приходившие на торг в сопровождении домашних собак, старались обходить шкуры подальше: даром ли говорят опытные охотники, будто пёс, наступивший на тень гиены, разом лишается и смелости, и чутья! Ростом и весом такая зверюга нимало не уступит матёрому кобелю местных пород, а силой челюстей, пожалуй, и превзойдёт. Заявить этак небрежно, что, мол, некий пёс брал гиен дюжинами, – людей насмешить.
Однако Ригномер не зря звался Бойцовым Петухом. Все знают, каковы эти петухи. Окати водой из ведра – отряхнулся и снова хоть сейчас в бой. Сегван тут же высмотрел у края площадки троих молодых парней и двинулся к ним, бормоча как бы про себя, но достаточно громко, так, чтобы слышал народ:
– Вот наконец-то собаки, которые хоть в хвосте упряжки, но смогли бы бежать.
