Сергей Алексеев
Волчья хватка-3
Обида калика была искренней.
– Ладно, прости, – со вздохом повинился Ражный. – Сам подумай: откуда же им взяться, Белым Дивам?
– Да они же ведьмы! – вдохновился тот. – Их, как тараканов, дустом не выведешь! Уцелели! Говорят, и дух свой сохранили, Купалу празднуют. Ты поживи в Дивьем до лета, дождись и попытай счастья. А что? Ты теперь вольный Аракс. Все, кто в Дивьем бывал, все искали…
– И кто нашёл?
– Говорят, пока никто. А Сычу я не верю, врёт про свои турецкие похождения, чтоб цену набить. Он за своей Дарьей даже к тебе прибежал! Но ты ведь Ражный! Может, тебе повезёт?
В вольере вдруг разом заскулили собаки, вернув в суровую реальность. И засосало от тоски под ложечкой…
Сирый заметил его состояние и снова попытался вдохновить:
– В Дивьем ещё одна интересная штука имеется! Про смотрины невест слыхал?
– Ну…
– У Булыги там брачная контора! – зашептал на ухо. – Хрен бы с ними, с омуженками. В Дивьем и проводят эти смотрины! Девок бывает до дюжины. Невесты на выданье! Которые отроковицами не были обручены, всех потом туда. Обручённых, кого замуж не взяли – в Сирое, куковать. А кому женихов не хватило – всех к Булыге. И скажу тебе, Ражный, какие там красавицы бывают! Иные покраше Белых Див. Причём на выбор! Они же все из мира приходят, доступные, без заморочек… Так что не в ссылку, не в бомжатник отправляют – в клубничник! Я бы на твоём месте!..
Договорить он не успел – отскочил к машине, поскольку из дома вышел Пересвет, уже переодетый в кожаное пальто, с сумкой в руках.
– Признайся честно, боярин, – Вячеслав заступил ему путь. – Ты всё это устроил? С Дарьей и Сычом?
– Я? – искренне изумился тот. – Я мыслил с тобой на ристалище выйти. Даже вырядился по этому случаю. Одолел бы меня, отдал бы тебе боярство, глазом не моргнув. Но с отроком выходить устав претит.
– Тогда прости, дядька Воропай…
– Логово твоё под наблюдением, – уже на ходу сказал тот. – Уходи с оглядкой. Своим имуществом распоряжайся, как хочешь. Продай, подари, оно уже воинству не принадлежит, списали… Только на ночь оставаться здесь не советую. Равно как и с баскачьим призором сражаться.
Глава 3
Митрополит Алексий нагрянул в листопад и внезапно, хотя на всех путях к обители тайные караулы стояли, надзирая за всяческими передвижениями. Верно, владыка знал об этом и поезд свой снарядил под обоз купеческий, шедший из Москвы в костромские земли с солониной и кожами. Шесть гружёных телег и крытые дрожки подвернули к монастырю будто бы на ночёвку: говорят, по дорогам опять шалили разбойные люди, было чего опасаться.
Алексий не явился сразу, а до поздних сумерек в крытой повозке своей сидел, видно исподволь наблюдая за жизнью обители. И свита его иноческая, переодетая в возниц и стражу, обихаживала коней да варила в котле полбу: день был пятничный, постный. Тем себя и выдала, ибо торговые ямские люди, будучи в пути, не блюли постов; напротив, предавались мясоеденью и винопитию на ночёвках. Особенно когда не чуяли хозяйского пригляда. Зная, что в монастырях варят хмельной мёд, готовы были на приступ острога пойти, чтоб добыть ведро-другое.
А эти смирные, как овцы в отаре при надзирающем и строгом пастухе.
Глазастый вежда с вежевой башни скоро нрав обозников высмотрел, вынюхал и донёс игумену. Тот не всполошился, велел в колокол ударить, по уставу, звал к вечерней молитве. Минуты не прошло, как всякое оружие в обители и скитских поселениях окрест исчезло, вместо доспехов на монахах и послушниках одни только серые подрясники остались. И ратный пыл в очах сменился на иноческую покорность: потянулись из скитов в обитель молельники, сутулые от поклонов, затворники, бледные и узкогрудые. Шепчут себе под нос тропари вместо боевых кликов.
Митрополит и колокола услышал, и замысловатое мельканье огней на вежевой башне узрел, поскольку, едва сбросив с плеч дорожный тулупчик, не увещевать принялся, скорее уличать и пытать с пристрастием. Не в уединении – прямо на высокой рубленой паперти храма, благо что в обители было пустынно и лишь один юродивый сидел, слепой и глухой, ровно истукан каменный. Братия не скоро собиралась из отдалённых скитов. Иные скрыты были в лесах за версту и более.
– Кому знаки подавал? Почему в колокол бил? Своих разбойных людей упреждал?!
– К вечерней службе звонили, святейший, – покорно молвил Сергий. – Чтоб в скитах слышали. Они ведь там времени не знают…
– Отчего не по чину звонят?
– По уставу, святейший. Устав у нас таков…
– Подобным звоном знак подают!.. Не звон – потеха, игрище скоморошье!
– И тут твоя правда… Незрячих послухов у нас много. Для них и звоним, чтоб не напутали чего…
Митрополит обвял от негодования.
– Незрячих?!
– В последнее время много слепых прибивается, – смиренно и охотно объяснил Сергий. – Толпами идут. Вон, позри!
И кивнул на юродивого. Алексий посохом перед его носом помахал, в глаза заглянул – перламутровые бельма…
– Откуда же берутся?
– Одному Богу известно, – посетовал игумен. – И ладно бы трахома – иная хворь привязывается. Ты, святейший, всё ведаешь про глазные болезни.
Ханшу Тайдулу в Орде избавил от темноты. Да по Руси теперь зараза расползлась, спасу нет. Ладно, бельма растут, зато глаза вроде бы целы, но света не зрят. Особенно в осенних сумерках так и вовсе ничего не видят. Куриная слепота, что ли?..Вот и звоним эдак на вечернюю службу. Сойдутся всей час, так иных сам позришь.
Алексий выслушал замысловатую речь настоятеля и, похоже, не понял, хвалят его или скрытно надсмехаются. Поэтому проворчал неуверенно:
– Что-то не видел я на Москве толпы незрячих…
– Верно, чудотворче, и не увидишь. Они же к нам бредут. Мы всех принимаем… Алексий головой потряс, трижды перекрестился, словно сгоняя наваждение.
– А зачем светочами с башни махали?
– Так у меня глухих скитников довольно. Ушная хвороба ходит, ужель неслышал? Гной течёт, глохнут люди…
– На всё ответ припасён!.. Сколько ныне народу у тебя по скитам сидит? Настоятель непритворно вздохнул.
– Малое число, святейший, по иноку да по паре послушников в каждом.
Да и те тёмные или вовсе немтыри. Что-то не идут здоровые в обитель, как прежде. А несёт к нам весь сор мирской, человеческий… В распахнутые ворота и впрямь начали входить иноки и послухи – слепые, горбатые: иные на четвереньках ползут, иных трясучка бьёт. У многих лица старыми рубцами посечены, ровно у воинов бывалых, у иных рук не достаёт. Входят, кланяются Алексию и выстраиваются, будто на показ. А один, с батожком, взошёл на паперть и пал на колени перед митрополитом.
– Отче! Чудотворче! – возопил, однако же, точно обращаясь к святейшему. – Исцели! Во имя Христа и Пресвятой Богородицы! Сними пелену с очей моих. Света не видывал! Приложи свои длани! Вместо зениц в глазах стояли одни яркие даже в сумерках белки. Ощупью потянулся к рукам Алексия, однако, не отыскав их, прильнул к ногам и стал целовать сапоги. Привыкший к подобным молитвам и стонам страждущих, митрополит отчего-то смутился, попятился, посохом оттолкнуть попытался незрячего. Но будто и сам слепой, тыкал мимо. Сергий на помощь пришёл, прикрикнул:
– Изыди! Ступай прочь! – и, взявши за шиворот, оттянул послуха. – Иди, покуда плетей не получил!
Слепой зарыдал как-то по-женски, пополз в темноту, забыв свой батог.
– Ох и излукавился же ты, игумен! – голос у стареющего митрополита от возмущения становился по-отрочески ломким. – Ты кого мне явил?!. Отребье, не народ! А где иноки, что на конях скачут да лихоимством промышляют? Или думаешь, не знаю ничего?
Сергий оставался непоколебимым.
– Они телом убогие, но духом сильны. На том и держится ныне Русь…
Митрополит огляделся и, кажется, высмотрел уединённое место – возле приземистого сарая с горой пиленых дров. Размашистой походкой ушёл, выбрал себе чурку потолще и сел, обвиснув на посохе, словно уставший рубщик.
– Всё крамолы творишь, игумен, – заговорил обидчиво. – Мало от тебя ереси, так ещё и ордынцев дразнишь своими лукавыми игрищами? Думаешь, не изведали они дел твоих тёмных? Или и татарам являешь сброд?.. Полагаешь, глупцы, не знают, какие послухи в потаённых скитах собираются? Ножи заместо крестов носят?.. Я столько сил положил, столько стараний, дабы примириться с Ордой! Ярлык получил и неприкасаемость храмов исхлопотал! Ох, навлечёшь ты беду, не миновать набега. Токмо уж не Москву станут жечь – святые обители рушить!
Настоятель заботливо укрыл его плечи дорожным тулупчиком, слушал и помалкивал, зная нрав Алексия: строг и крут он был лишь в пору, когда говорили с глазу на глаз. А при чужих ушах сора из избы не выносил, напротив, поддерживал всячески, тайно или явно способствовал и даже защищал. Слушал его игумен и про себя мыслил – не коритьи не сыскереси приехал чинить митрополит, как бывало прежде; что-то иное привело его в пустынь. Поэтому стоял и ждал, когда притомится от словес владыка всея Руси.
Тот и впрямь поносил Троицкую обитель недолго и как-то не очень старательно. В былые времена поболее выражал гнев и посохом замахивался.
Ныне же кружился около, словно учёный волк, даже единого коня угнать не мог, даже хватки сделать не захотел.
Настоятель стоял на страже и молчаливо оборонял свой табун.
– Заезжал ли к тебе великий князь Дмитрий? – как-то отвлечённо и вдруг спросил святейший, глядя на цепочку убогих, змеящуюся по ступеням высокой паперти.
– Летом бывал, – отозвался Сергий. – Ныне не до нас ему, сирых…
– А Митяй? – будто лук натянулся в очах митрополита. – Духовник княжеский?
Оба они наведывались в обитель, но тайно, и поэтому настоятель, ничуть не колеблясь, ответил:
– Столь важные особы нас не балуют… Только ты, святейший, и снисходишь.
И косым взором оценил своё коленопреклонение – митрополит вроде бы поверил. Впрочем, обольщаться не стоило: старый мудрый владыка умел скрывать свои чувства под любой личиной, которая в нужный час потребна была. Он сумел даже Орду нимало подивить чудотворством своим, помышляя о невозможном и тайном устремлении – сблизить ордынцев с верой христианской или вовсе окрестить хана и ханшу, дабы пересилить, перебороть супостата. Воля Алексия была понятной, Русь мыслил раскрепостить, вывести из-под татарского владычества, однако Сергий не имел с ним внутреннего согласия, ибо зрел иной путь, иные тешил мысли и посему укреплял свою обитель и иночество.
Настоятель Троицкой пустыни давно и непоколебимо убеждён был: два противоположных мира, как два поединщика на поле брани, не могли расцепить объятья и разойтись, не сразившись.
Митрополит же думал иначе и искал связующие кровеносные жилы с Востоком. Он ханшу Тайдулу излечил наложением рук с крестами наперсными и молитвой и, когда вдовствующая жена великого Узбека чудесным образом прозрела, прослыл чудотворцем, заложил Чудову обитель. А в дар получил землю в пределах кремлёвских – бывшие конюшни ордынские! Всё это Сергий считал оскорбительным для духа и нрава русского, в том числе и заложение монастыря, и лекарство митрополита, и даже дарованную землю в самом сердце стольного града. Сидючи в своём караван-сарае, раскосая баба управляла всей жизнью московской! Из князей-бояр, земель и княжеств свои узоры ткала, какие хотела, из чувств простого люда верви вила, дабы ими же спутать и укротить Русь…
Виданный ли позор?..
И смыть его возможно было лишь кровью, великой искупляющей жертвой возможно было одержать верх. Все иные пути вели к гибели. Восток, словно ползучий серый лишайник, всё плотнее затягивал краски духа земли Русской. И под этим покровом незримо разъедался и растворялся вольный образ славянский, взлелеянный предками. Погружённый в греческую сень нравов, привыкший служить византийскому патриарху, Алексий уже не внимал столь тонким, острым и яростным чувствам, которые испытывал всякий послух, пришедший в обитель Сергия.
Братия кое-как втянулась в тесноватый храм и началась служба, прежде чем митрополит стряхнул задумчивое оцепенение.
– Жалобы на тебя, игумен! – словно спохватившись, промолвил он уже без прежней суровости. – И дня нет, чтоб челобитную не подали. Ты почто опять велел братии дань сбирать с окрестных земель? Ровно баскаки, наскакивают иноки твои!.. Кто позволил тебе подати требовать? Воеводой себя возомнил? Князьком удельным?
Сергий и это выслушал с прежней иноческой невозмутимостью: нет, не судить приехал митрополит, что-то иное тревожило. Подати настоятель собирал давно, невзирая на запреты, и всех челобитчиков знал наперечёт. Не поехал бы Алексий в эдакую даль, чтоб обложенных данью крестьян освободить от тягла да игумена отругать.
– А я, святейший, тебе уподобился, – дерзко отозвался он. – Ты ведь тоже не государь, не великий князь. Но ныне властвуешь не токмо на духовном поприще. Не токмо святительскую славу себе снискал на Руси. Вот и шлют тебе челобитные, словно царю.
Алексий встрепенулся от его слов и, верно, ответить хотел резко, да в церкви грянул густой мужской хор. Всякий бы соборный столичный храм позавидовал столь могучим голосам и спевке. Сергий про себя ругнул братию: след ли силу пением показывать, коль собрались слепые да глухие? Ведь упреждал певчих, запрещал свои лужёные глотки выказывать!
Однако святейший вроде бы не заметил столь зримой разницы притворной убогости и непритворных голосов.
– Ещё сказывают, ты в некоем тайном скиту людишек пытаешь с пристрастием, – заявил он. – Которые к тебе в пустынь приходят.
– А разве ты еретиков не пытаешь на Чудовом подворье? – спросил настоятель и словно обезоружил Алексия.
– Тяжко мне сие ремесло…
– Будто мне в радость!
– И мирская власть мне в тягость, – пожаловался он. – Покуда Дмитрий Иванович молод, на себя бремя принял. А заместо благодарности от князя недовольство слышу.
– Тут твоя правда, святейший, – с готовностью поддакнул настоятель, ровно не вняв последним словам Алексия. – Ныне всюду так устроилось. Кто по собственной воле на себя бремя взял, тому и нести его.
Мудрёный смысл ответа митрополит не уловил, ибо довлели над ним совсем иные, потаённые мысли. Послушал хор и ещё больше ссутулился, словно ноша на плечи легла.
– Ты прости меня, брат Сергий, – снизошёл вдруг до имени. – Я к тебе ныне как к духовнику пожаловал. Некому стало горечь сердечную поведать. За утешением пришёл.
Настоятель помалкивал, перебирая чётки-листовки, ждал. Алексий помедлил, отпыхиваясь, – на одышку пробило.
– Позрел на твоих незрячих, ещё горше стало… Я ведь в Орде вовсе и не чудотворствовал. Ханша обманом заманила… Зрячей была, притворилась. Хан Джанибек заболел, но Тайдула вздумала сыновнюю болезнь утаить, дабы власти не потерять. Про себя сказала, мол, захворала, ослепла… Врачевал хана, да без толку. Не поднял молитвами… А ханша славу распустила про своё исцеление.
Пользуясь долгой паузой, Сергий чурку установил напротив Алексия и сел наконец-то, готовый исповедь выслушать. А тот будто бы горечь со своей души соскребал, откашливал мокроту, чтоб выплюнуть, сидел, обвисший на посохе, шамкал редкозубым ртом. Но не выплюнул, вдруг сглотнул вместе с одышкой, воздух носом потянул и отпрянул.
– Чем от тебя разит-то, игумен? Запах дурной…
– Да уж не благовониями мы тут пропахли, – подтвердил тот. – Не ладанным духом.
– А чем ещё?!
– Братия от восхода до заката с топорами не расстаётся. На службе кулаками крестится. Персты по чину не слагаются, заскорузли…
– С топорами? – отвлечённо и подозрительно спросил митрополит.
– Так ещё шестнадцать скитов рубим, четыре башни вежевых, что татарва спалила, и три часовенки. В баню ходить каждодневно устав не велит. Нечего баловать тело…
– Да ты же трапезничал с чесноком! – Алексий брезгливо отодвинулся.
– На дух не переношу!
– Ровно татарин стал, как из Орды возвратился…
– От инока должен исходить дух благостный – не мужицкий!
– Это не чеснок, святейший, – черемша, – признался игумен. – Весною собираем да мочим, словно капусту. Полезная снедь от заразных болезней. А всё целебное – горькое либо вонькое. Пчёлки эвон с конского пота и мочи соль собирают, а мёд сладкий делается.
Митрополит, возможно, мудрёным его речам внимал, да значения не придавал, отягощённый своим бременем мыслей. Вдруг руку свою протянул и спросил:
– Ты, брат, десницу мою пощупай. Тёплая ли? Живая?
Сергий митрополичью сухонькую руку своей хваткой пятернёй пожал, будто обвядшую срубленную ветвь.
– Вроде горячая… Знать, живой.
Алексий выдернул враз спёкшуюся в кость ладонь.
– А патриарх очи мне закрыл, в саван обрядил и отсоборовал! Да живого на погост!
Почти выкрикнул, отвернулся и стал слушать церковное пение.
– Киприана в митрополиты возвёл? – спросил игумен.
Алексий отшатнулся и перекрестился коротко.
– Тебе-то откуда ведомо? Сие покуда в тайне…
– Догадался, – обронил тот.
– Киприана! – Борода митрополита вспушилась от возмущения. – При мне живом на кафедру возвёл! Ныне Русью болгарин править станет! Сколько же заплатил патриарх Болгарский, Ефимий, дабы к нам посадить Киприана? И сколько сам Киприан?!
– Должно быть, много заплатил, – смиренно предположил игумен. – Сколько ныне дают за митрополичий сан?
Алексия затрясло.
– Одни говорят, три, другие – пять тысяч серебром!
– Добро патриарх взимает мзду. Да ты уймись, брат, я не стригольник.
– Токмо что не стригольник! А во всём ином – еретик!
Настоятель помедлил, дожидаясь, когда Алексий усмирит гнев праведный, пообещал серьёзно:
– Велю послухам келейку тебе срубить. Оставайся.
– В отшельники я не собираюсь! – почти мгновенно заявил митрополит, пристукнув посохом. – И Киприана ни в Киев, ни в Литву не пущу. А Москвы ему и вовсе не видать!
Теперь и Сергий ссутулился от бремени дум. С одной стороны властвовала Орда, ханы и ханши, помыкая волей и нравами русскими. С другой – Вселенский патриарх Константинопольский, Филофей, без благого слова коего даже епископы не ставились. А вкупе с греками и болгары норовили править русской церковью.
И это тягло было ничуть не легче татарского. Рвали Русь с запада и востока, баловали ею, как собаки тряпицей…
– Что посоветуешь мне, игумен? – уняв неистовство, спросил Алексий.
– Говорят, у тебя мудрый старец завёлся? Может, его совета испросить?
– И без старца скажу, – отрезал Сергий. – Отдай бразды великому князю. Богу – богово, а кесарю – кесарево. Тебе надобно светлый храм воздвигать с алтарями, а не кремль белокаменный с грановитыми палатами.
Митрополит на прямоту обиделся.
– Поучи меня, игумен!
– Ты ведь совета спрашивал? Утешения ищешь?
– Больно молод и горяч князь, – молвил митрополит фразу, давно прирощенную к устам своим. – Пускай оперится вначале. От него и ныне неразумное своевольство идёт. Почто розмирился с Мамаем из – за Рязани? Лучше уж худой мир, нежели война добрая…
Настоятель лишь хмыкнул многозначительно, однако сказал определённо:
– Да ведь не молодости ты опасаешься, святейший. Приучился властвовать заместо князей. И выше их стоять. Вот и боишься свою волю утратить.
Алексий принял укор с достоинством, верно, слышал подобные речи давно, не только из уст Сергия. И ответ у него был припасён.
– Опасаюсь, князь Дмитрий ещё больше смуты посеет. Он ведь что замыслил? Митяя своей волей в митрополиты поставить! Без патриаршего слова. А Митяй того и ждёт, чтоб князь в полную силу вошёл. Спит и зрит себя владыкой!.. Я же ещё живой, чтоб на моё место сразу двух возвести!
Замысел княжеский настоятелю был известен, не раз с ним обсуждали, как вывести Русь из-под константинопольского владычества. И свою патриархию утвердить, дабы обрести волю духовную – действо крамольное, раскольничье, да ведь всё одно наступит час, когда и супротив этой силы придётся восстать. Тогда станет возможно собрать все земли в единый кулак и, учинив открытую битву с Ордой, сбросить власть её ханов. А митрополит Алексий хоть и соглашался с Троицким игуменом, однако противился подобным замыслам, полагая тихой сапой, исподволь, перетереть, перемолоть татарскую неволю, как река перетирает камни в песок. Потом и власть Константинополя низвести, утвердив своё патриаршество.
– Ну, тогда поступай, как знаешь, – Сергий встал. – Нечего мне более присоветовать. И утешить нечем. Митрополит к нему рукой потянулся.
– Годи, игумен. Не оставляй меня, сядь… Ни Киприана, ни Митяя не приму! Я бы тебя в митрополиты поставил. И перед Вселенским патриархом отстоял. Да ведь ты своей ересью всю церковь заполонишь. А повязанные с молодым князем, вы такого натворите!.. Что, не вижу, сколь народу в твоих скитах обретается? Не слышу, какими голосами твои убогонькие иноки псалмы распевают? Думаешь, не знаю, сколь раз к тебе князь с Митяем приезжали? Не знаю, сколько своих иноков давал, когда Боброк на Рязань ходил? Вон они, в храме стоят, саблями татарскими посечённые!..Всюду у тебя притворство. От меня таишься поболее, чем отордынцев. И сказать не можешь, что замыслил. Да ведь я всё одно дознаюсь.
– Дознаешься, так взыщешь, – без интереса отозвался Сергий. – Покуда не уличил в ереси, так не спросить тебе, не казнить.
– Мне доподлинно известно! – громким шёпотом и с оглядкой пробубнил Алексий. – Ты по своим скитам полк собираешь супротив Орды! И ученики твои подругим пустыням! Ты с князем и Митяем сговорился, тайных витязей в монастырях держишь. Коим храм Божий – бранное поле. Послухи у тебя и непослухи вовсе. Не молятся, токмо притворяются, а сам и ратному ремеслу обучаются. Под рясами не кроткие постники и молельники скрываются – людиразбойные, ушкуйники, душегубцы!.. Не ересь ли ты сеешь повсюду, научая послушников с отроческих лет не с крестом идти – с мечами да засапожниками?.. Дабы тебя в колодки забить и в Чудово узилище упрятать, мне и сего довольно!
– Упрячь, святейший, – согласился игумен. – Вот уж татарва возликует! Вот уж потешатся басурмане. Того и ждут, чтоб нас с тобой рассорить…
Митрополит обвял слегка, но тут же всколыхнулся.
– Старца-калеку пригрел! Откуда он пришёл? Какого толка есть?.. Молва говорит, чернокнижник, ересь разносит по землям. И веры не правоверной! Иные и вовсе судачат – волхвующий чародей!
– Сказывал тебе не раз, – устало молвил Сергий. – Схимник он, с малых лет мне ведом. Коней искал в поле, а он стоял в дубраве. И позвал меня…
– Да слышал я твой сказ, – перебил Алексий. – Какую тебе чёрную книгу сей старец принёс? По которой ты устав монастырский сложил? По которой и войско своё устраиваешь?..
– Нечитаная сия книга…
– То есть как нечитаная? Чужим языком писана? Или письменами неведомыми?
– Поди к старцу и спроси, – отбоярился игумен. – Коль соизволит, покажет книгу. Сам и позришь…
– Я с тебя спрошу! Ты настоятель! И спрос будет строгий.
Сергий словно и не услышал угрозы, ибо знал характер святейшего: разум у него душе противился, а душа – разуму. И оттого поделать что-либо со своевольным игуменом Троицкой обители он не мог и лишь грозить отваживался. К тому же патриарх Филофей назначением Киприана ещё более смуты внёс в положение митрополита.
Он и впрямь выметал своё негодование и сник.
– Велю постелить в келье своей, – пожалел его Сергий. – И камелёк истопить. Мне ныне всенощную стоять, по обету, а у нас тесновато. И палат митрополичьих не срубили…
Он должен был пойти за настоятелем в храм, дабы завершить начатую исповедь, коль духовником избрал. Много оставалось не сказанного у него за душой, сомнения терзали, однако Алексий и притворяться не стал.
– Не хлопочи, игумен, – промолвил устало. – Я свычный в шатре, со своей братией… Да и нет времени почивать. Ты лучше яви-ка мне старца своего. Позреть желаю, что за схимомонах к тебе прибился.
Сказал будто между прочим, надеясь встретить сопротивление и уж потом власть свою показать. Но Сергий и сам довольно овладел бойцовской наукой араксов и не уходил от удара супротивника. Напротив, будто подставлялся, предлагая места уязвимые. И эта была иная защита…
– Добро, – обронил он и повёл святейшего прочь с монастырского подворья.
Рубленая келейка Ослаба, наполовину вкопанная в землю, стояла на самом виду и вход имела со стороны леса, глядя единственным подслеповатым оконцем на дорогу. Отшельник сам выбрал место и ни за что не соглашался жить в монастырском остроге, с братией, дабы иметь полную волю от уставных правил. Входить к нему без зова позволялось лишь настоятелю да приходящему келейнику, коего отшельник сам себе избрал из числа братии. Если же старец хотел кого-то видеть сам, то с сумерками затепливал свечу – давал знак Сергию, и через него призывал к себе нужного инока либо послушника. Немудрёную пищу и воду ему приносил келейник из трапезной, оставляя у входа.
Гостей незваных в келейке ещё не бывало, в том числе и сановитых.
Невзирая на возраст, митрополит ещё был проворен, скор на ногу и весьма бодр, однако сразу же за воротами отчего-то отставать начал и подволакивать посох. А Ослаб, верно, почуял гостя, свечу затеплил – зазывал! Алексий же как увидел брезжущий свет в оконце кельи, так и вовсе перед ней остановился, мол, дух перевести. И в самом деле задышал часто, шумно, словно грудная жаба давила. Двое иноков из его свиты, ряженные под стражников купеческих, в тот час около очутились, вздумали под руки подхватить. Однако митрополит отмахнулся:
– Сам пойду!.. Откуда заходить? Двери где?
– От леса, святейший, от леса, – с готовностью подсказал Сергий. – Да голову-то наклоняй пониже. Старец убогий, согбенный, так по себе и вход заказал. Чтоб все другие входящие кланялись.
Митрополит посохом постучал и, не дожидаясь ответа, осенил себя крестом и шагнул в келейку отшельника. Едва дверь за ним затворилась, Сергий скорым шагом проследовал на подворье, велел закрыть ворота обители, а к себе знаком приманил инока юродивого, сидящего на паперти. У того заместо зениц толстые бельма – слепошарый, тёмный, как пень.
– Зри, Чудин, – шепнул на ходу. – Спрошу после.
– Добро, отче, – отозвался тот и скорчил гримасу страдальца, оставленного без молитвенного окормления.
На подворье оставалось несколько оглашённых да чуждых ещё послухов разного возраста, коим не позволялось переступать порога храма, вместо службы они исполняли свои трудовые уроки. Чуждыми в Троицкой называли тех, кто только прибился к монастырю по доброй воле и ожидал слова братии, допущения в круг послухов. Оглашёнными же кликали послушников, кто уже прошёл испытания всяческие, исполнил уроки и теперь ждал первого пострига в круг гоношей – учеников ремеслу араксов – защитников. Кто из них дрова рубил, кто бондарным и столярным промыслом занимался под навесом на хозяйственном дворе, однако же не забывая в нужный час креститься да поклоны бить с инструментом в руках. Каждый сам себе вечерю служил.
В заполненном под завязку храме ещё служба шла, хор вздымал кровлю, норовя сбросить её наземь вместе с куполами. Настоятель сам захлопнул церковные двери, на засов заложил. И тем самым словно загасил единоголосье хора.
Слепые вмиг прозрели, глухие чуткие уши навострили, убогие и калеки распрямились, в плечах раздались, у юродивых впалые груди развернулись. У иных и вовсе руки и ноги отросли.
– Как велено петь, когда гости на дворе? – сурово спросил Сергий. – Митрополита подивить вздумали?
– Прости, отче, – весело повинился инок-запевала. – Сами не заметили, как и распелись. Яко соловьи у гнёзд!..
– Позрите на рядом стоящего, – негромко призвал настоятель. – Нет ли оглашённых и чуждых в храме. За кого не будет поруки, в круг ко мне выводи.
Иноки и послушники беспорядочно завертели головами, всякий разглядывая соседа при тусклом освещении, – ровно волна пробежала по пшеничному полю. И когда трепетный ветерок этот улёгся и в круг никого не вывели, Сергий добавил силы голосу, чтоб крайние внимали:
– Слушай меня, братия. Худые вести получил. Вселенский патриарх вздумал церковь болгарину в духовное окормление отдать. Киприана митрополитом посадил. Должно быть, догадывается, какую силу собираем в пустынях. Сладить не может властью своей, так замыслил Москву от Киевской и Литовской Руси отбить окончательно. Великого князя один на один супротив Орды поставить. Не надобно державу делить, довольно и церкви, дабы разодрать Русь. Теперь след лазутчиков Киприановых ждать. Мало нам было татарских да митрополичьих…
В храме наступила полная тишина, вроде и дышать перестали, лишь свечи потрескивали, голуби в деревянных куполах крылами трепетали да коростели за узкими окнами скрипели назойливо и надсадно.
– Святейшему много чего ведомо стало, – продолжал настоятель. – Поручаемся друг за друга, а чуждые всё одно есть. Знать, вновь соглядатаи в обитель и скиты наши проникли, вострят глаза и уши. А посему ещё раз поручитесь!
Вновь закачалось, завертелось под вихрем пшеничное поле голов. И опять в круг никто вытолкнут не был.
– Ну, добро, – облегчённо вздохнул Сергий и удалился в алтарь.
Через несколько минут он вынес ветхую Книгу Нечитаную, полистал кожаные закладки у корешка и раскрыл в нужном месте, с начертанными знаками неведомого письма. Долго всматривался, шевеля губами и держа над свечой, затем бережно сомкнул корки и медные застёжки застегнул. И уже от себя говорить начал, ровно толмач, с иного языка перекладывал на понятный:
– Всем араксам мужалым… След взять с собою гоношей и послухов своих… К Кириллу и Ферапонту на Белозерье подаваться… А иным на Кержач, иным в Серпухов и Коломну… Сей же час окольными путями уходить… Лесами, помимо дорог, селений и посадов… В пустынях и скитах науки своей не выказывать… При чужих глазах и ушах речей о Засадном полку не вести… Знакомства между собою не выдавать… По укрытиям своим негласно сидеть… Покуда знака не подадут от меня… То есть от нашего старца. Знаком будут дубовые жёлуди с листьями…
И принялся перечислять поимённо, кому и в какую пустынь, в какой скит уходить да с кем из тамошних иноков дружбу вести, а кого опасаться и к себе близко не подпускать. Иноки и послушники вслед его слову разбирались по малым клиньям, косякам, словно птицы перед отлётом, и бесшумно исчезали за алтарными золотыми вратами. Скоро в храме остались только воистину убогие да юродивые.
Уже на рассвете Сергий вновь отщёлкнул застёжки, открыл иную закладку в Книге Нечитаной, вперился в единую строку, пошевелил губами, но вслух произнёс уже от себя:
– Отныне ни единого чуждого в скиты без моего поручительства не принимать. Всякого, кто прибьётся, ко мне на пытку провожать. Невзирая, какого звания и рода. Ступайте в скиты свои, а я молиться стану.
Через минуту Троицкая церковь и вовсе опустела. Настоятель дождался восхода, и, когда солнцем озарило суровое убранство храма, на противоположной бревенчатой стене возник некий светлый образ воина в крылатом шлеме и с крестообразным мечом в руках. Ему Сергий поклонился и помолился коротко, словно торг вёл:
