Сергей Бортников
Право на убийство
3
Я сразу узнал его. Высокий, стриженный, ладно скроенный мужчина в дорогом спортивном костюме поверх тельняшки, с фуфайкой под мышкой вошел в камеру, как хозяин входит в дом. Неспешно окинул взором свои, то бишь наши апартаменты и, как мне показалось, лишь в самый последний момент заметил меня.
– Чего разлегся? Приветствуй хозяина, – рявкнул лениво.
Я не пошевельнулся.
– Ты что, глухой от рождения?
Я приподнял голову и еще раз как следует рассмотрел вошедшего.
Многие, наверное, побоялись бы встречаться с ним в темном углу. Нет, само лицо моего долгожданного сокамерника было довольно приятным, привлекательным, с правильными, чуть резковатыми чертами. Но вот выражение, которое оно принимало… Узкие и холодные глаза; плотно сжатые, порой презрительно кривящиеся губы; твердый, выступающий мужественный подбородок; рубленые скулы и надбровья в насечке характерных шрамов; нет, все это вместе взятое могло произвести жуткое впечатление на самого смелого человека.
Я знал, что внешние данные полностью соответствуют характеру этого мужчины. Жесткому, решительному и злому. Но знал и другое – я справлюсь с ним без чрезмерных усилий.
– Что, поиграть в болвана вздумал? Сваливай на другую сторону. Я привык спать возле батареи…
Не переча, я перелег на свободное место.
«Незнакомец» завалился на мое и принялся мурлыкать какую-то глупую песенку, наверняка тюремного сочинения:
Нелепо жить воспоминаньями,
Не верить, не любить,
А только мучиться страданьями
И слезы долго лить…
Да, этот слез лить не станет. Порешит, как овечку, любого, ставшего у него на пути.
Не завидую я также и тем, кому он будет верить и кого любить. Для таких людей нет ничего святого…
Странно, почему Олег Вихренко пришел к выводу, что мы с ним похожи? По сравнению с этим людоедом – я невинный интеллигентный мальчик!
Но мне только хотелось так считать. На самом деле, если бы в камере было зеркало, то я увидел бы в нем такую же точно харю, как и у рецидивиста Сергея Мисютина. Во всяком случае, не менее решительную и наглую.
Правда, надеюсь, не столь тупую и жестокую.
Мисютин тем временем сбросил адидасовскую куртку, оставшись в тельняшке и брюках. Топили в «Крестах» на славу. В камере не прохладнее, чем дома на Карповке!
Я до сих пор не вымолвил ни слова, а сокамернику явно не терпелось почесать язык, и он снова принялся приставать ко мне. Рядом больше никого не было!
– Тебя как звать-то?
– Кирилл.
– Киря, Кирюша, славное имя. Воровское!
(Если бы он знал, как я не выношу подобного обращения, то не будил бы во мне зверя!) Но «зверь» пока что не зарычал, только хмыкнул. А Мисютин продолжил:
– Погоняло?
– Это еще что такое? – я не спешил выказывать свою осведомленность, продолжая прикидываться лохом. – Кличка, что ли?
– Кличка у собаки, а ты человек. Хотя и маленький, – назидательно произнес Мисютин. – Вот я, например, Барон. Слыхал такого?
– Не-а! Это который Врангель?
– Ну ты, вольтанутый! Отныне будешь Тундрой. Тупым, значит, по-нашему…
– По-вашему, это по какому?
– По-блатному! Скажешь, Барон крестил, ежели кто спросит. А сейчас, перелазь бегом к дяде, почеши спинку!
С этого и следовало бы начинать. Я знал, что в последних словах следователя Перфильева таилась не пустая угроза, а, скажем так, предупреждение об опасности, поэтому – даже без всего, что знал сам, даже по официальной легенде, – должен быть готовым к любым неожиданностям.
– Вставай, Тундра, чего разлегся?
В голосе Мисютина-Барона послышалось плохо скрываемое раздражение, и я решил не испытывать далее судьбу. Поднялся с места и спокойно спросил:
– Где чесать-то, господин Барон?
Ни слова не говоря, сокамерник спустил ноги на пол и повернулся ко мне вполоборота. Так же молча я обхватил его шею левой рукой, а правой резко надавил на известное мне место. Мисютин поплыл куда-то вдаль и быстро обмяк. На губах запузырилась пена.
Я забарабанил в двери ногой:
– Человеку плохо!
Если бы «вертухаи» прибежали на несколько мгновений позже, боюсь, Барон бы никогда не вернулся с того света. А так все обошлось, – несколько крепких пощечин и ушат воды, экстренно выплеснутый на голову уголовника, постепенно привели его в чувство.
– Что это с ним? – недоумевали контролеры (через несколько минут в камере их собралось трое – не знаю, положено ли так по их правилам, или Барону уделялось особое внимание).
– Не знаю. Наверное, эпилептический припадок, – пожал плечами я.
Мисютина на время выволокли из камеры, оттащили в дежурку и вызвали врача. Вчерашний выпускник мединститута, крепкий парень без особых проблесков врачебной мудрости на русопятой физиономии, полностью подтвердил мой диагноз.
Процедура окончательного приведения в чувство заняла примерно час; затем, как я узнал позже, состоялась беседа Мисютина со Старшим Кумом и только потом врач счел возможным препроводить «эпилептика» на место.
Впоследствии я узнал, что Барону почему-то страшно не хотелось возвращаться в пятнадцатую камеру, но администрация тюрьмы не нашла серьезных оснований для его перевода в другое место. Так что вскоре Мисютин вернулся в мои «объятия».
4
Несмотря на утверждение моего сокамерника о том, что жить воспоминаниями нелепо, оставшись наедине с ним, я окунулся мыслями в далекие армейские будни…
Моя судьба по-настоящему определилась там, в дальневосточном гарнизоне морской пехоты, по собственной воле я избрал один путь из нескольких, которые были возможны; прочти в свое время я ее, Судьбы своей, знак, все сложилось бы иначе. Не было бы в моей жизни ни Ивана Ивановича, ни Дела, ни любимых моих девочек…
История не терпит сослагательного наклонения, все получилось так, как получилось; вопрос в том, что жизнь еще не закончена и, быть может, сейчас судьба подает мне очередной знак, и мне надо его прочесть – или не прочесть…
Вопрос в том, хотел я или хочу сейчас, чтобы что-то в жизни сложилось по-другому.
Я не хотел их потерять и до сих пор не хочу, а по-настоящему – и не могу жить без них. Я готов на все, чтобы сохранить любимых своих – но знаю, что такое Необратимость… Их уже нет и не будет нигде, кроме как в моем сердце и в моих воспоминаниях. Они потеряны мною – но и были обретены только мною. Поверни в прошлом я свою судьбу хоть чуть-чуть по-другому – их бы просто не было.
Для меня.
Я их потерял – но прежде я их нашел. Они сотворены моей судьбою. Если существует предназначение, то мне было предназначено их обрести и потерять – но это в самой полной мере предполагает мщение тем, кто их отнял.
«Если собираешься мстить, вырой сразу две могилы». Неужели китайцы правы?
…Исторический призыв на действительную военную службу состоялся 26 октября 1975 года.
В Ленинграде в тот год было еще тепло. Вынужден упомянуть об этом, так как моя пробивная мамочка за небольшой магарыч договорилась с «покупателем», что ее сокровище-сынок будет служить неподалеку – во Пскове. Но вместо того, чтобы отправиться автобусом в соседнюю область, нас погрузили в самолет и зафутболили на Дальний Восток, жителей которого в том году погода не баловала теплом.
Собираясь на службу в Псков, я был одет в польские джинсы «Одра», чрезвычайно популярные в середине семидесятых, и домашний свитер, связанный руками заботливой бабули. На ногах – легкие остроносые туфли; а во Владивостоке было минус двадцать и пронзительный ветер, – словом, обычный «мягкий морской климат». Чтобы как следует вкусить его прелестей, нас почти два часа промариновали в насквозь продуваемом аэропорту до подхода автобуса, пока, промерзших и голодных, привезли в поселок К.
Только там отец-командир изволил сообщить две новости, одну – не сразу оцененную нами как следует, зато вторую – совсем хорошую. Мы узнали, что нам предстоит служить в морской пехоте, но что в части функционирует горячая баня, куда нам и надлежит проследовать.
Обрадованные призывники рванули в баню; вот так, в клубах пара, чувствуя, как воскресает каждая клеточка промерзшего тела, и началась служба…
Я тогда еще, естественно, не знал, что в моем личном деле военспецы-секретчики намалевали массу всяких знаков и допусков, наставили «птичек» и прочих закорючек. Это означало, что меня можно использовать в самых секретных войсках, возлагать на меня всевозможные рискованные задания и вообще использовать на все сто где угодно и как угодно. На земле и под ней, на суше и в море. Как же иначе? Происхождение: из рабочих и крестьян. Кандидат в мастера спорта по плаванию и боксу. Неплохой биатлонист. Аттестат на 4,5. Отменно здоров. А то, что забияка и фарцовщик – писать в личных делах было не принято; впрочем, возможно, и это было как-то зашифровано и отнюдь не мешало моему использованию.
Но это так, теория, а надо проверить человека на практике. Истинное лицо человека нагляднее всего проявляется где? Правильно, в экстремальных условиях. А служба в наших доблестных Вооруженных Силах и есть самая настоящая сплошная экстремальная ситуация длиной в два-три года. И в первую очередь здесь проявляются отнюдь не добродетели человека, а его пороки. Например, драчливость.
Первым под руку мне попал сержант, слишком настойчиво предлагавший почистить ему сапоги. Вместо обуви я начистил ему рыло. Ночью «деды», как водится, устроили мне темную: накрыли спящего шинелью и как следует отдубасили сапогами…
Под одеялом в это время лежал мешок со списанным обмундированием, а я неистово стонал и смачно матерился под кроватью. О всевозможных экзекуциях, практикуемых в Советской Армии, меня неоднократно предупреждали на гражданке знакомые дембеля.
Утром рота была немало удивлена, когда рядовой Семенов за сорок секунд оделся и встал в строй, – ведь по всем неписаным армейским законам он должен был не подниматься с кровати еще как минимум неделю.
Жаловаться я не стал, сопли не распускал, поэтому быстро удостоился доверия со стороны старослужащих и лично сержанта Трофимова. Мне, зеленому салаге, иногда стали позволять неслыханные вольности – например, находиться в ленкомнате у телевизора после отбоя и даже отхлебывать иногда глоток-другой из фляги «дембеля», в которой, разумеется, находилась вовсе не вода.
В те застойные годы в армии еще служили настоящие «деды». Их слово являлось законом не только для «молодых» солдат, но и для всех взводных. Да что там желторотые лейтенантики? Ротные и то прислушивались к голосам этих славных воинов! Короче, продолжалась славная традиция «цукания», против которой взбунтовались некогда кадеты Александровского училища; давно это было, но смысл прежний… «Деды» были суровы, но справедливы, того, что десятилетием спустя называли «дедовщиной», у нас не водилось; «дедом» я, разумеется, стать еще не мог, но уже вошел в определенный авторитет. И это заметно раздражало командира роты, капитана Атикова.
«Если он так борзеет с первых дней службы, то что можно ожидать от него в дальнейшем?» – рассуждал бравый капитан. Перспектива моего «постарения» настолько испугала ротного, что он начал подумывать над тем, как бы спровадить меня с глаз подальше.
Надо сказать, в те годы это было несложно. Я мог запросто загреметь куда-нибудь на сопки Спасск-Дальнего или на Курилы; но над ротным дамокловым мечом висели те самые военспецовские допуски, проставленные в моем личном деле. Поэтому следовало попробовать воспитывать меня собственными силами. В один из предновогодних дней капитан вызвал меня к себе в кабинет и, тяжело вздохнув, начал проводить воспитательную беседу:
– И откуда ты такой шустрый взялся?
– Из колыбели.
– Какой еще колыбели, мать твою так?
– Революции, какой же еще? Питерский я!
– Ленинградский, рядовой Семенов! Ленинградский!
– Ага.
– Не «ага», а так точно.
– Так точно, товарищ капитан! Разрешите идти?
– Ты что, издеваешься надо мной?
– Так точно!
– Что «так точно»? Что «так точно», я спрашиваю?
– Все, что вы сказали, товарищ капитан!
Если бы его родная мама, будучи беременной, могла заглянуть в будущее и увидеть перекошенную рожу своего заботливо вынашиваемого чада, она бы ни за какие деньги не согласилась рожать и всем остальным бабам заказала!
Я выслушал, стараясь сохранить спокойствие, длинную командирскую тираду, в которой, помимо самых изощренных ругательств, можно было разобрать только:
– Я тебе покажу кузькину-мать, хрен-голова, недоумок питерский!
– Ленинградский, товарищ капитан! – уточнил я…
Если бы я мог тогда заглянуть в будущее, я бы понял, что эта «воспитательная беседа» и ее итоги – знак судьбы. Один из знаков. Но ничего изменить бы не смог и не захотел. Для этого пришлось бы говорить и действовать иначе. А ломать и перестраивать себя можно только с какой-то серьезной целью…
5
Мисютина доставили в камеру вместе с ужином. Я еще на воле приучил свой организм к одноразовому питанию, поэтому тюремная скудость меня не очень угнетала. От бурды, гордо именуемой чаем, я отказался. Мой сокамерник – тоже.
Если приглядеться, не такой он уже и страшный, этот самозванный Барон. И глаза у него не столько злые, сколько печальные. Видимо, тоже хлебнул горюшка…
Словоохотливость у Мисютина не пропала. Только вежливости в его речах стало побольше. Тихонько вошел и почтительно спросил:
– Где ваше место?
– Мне все равно. Мы люди не гордые. Раз ты привык у батареи – спи там…
– Прости засранца. Погорячился, с кем не бывает. Думал, подсадили к лоху…
– Над лохами можно издеваться?
– Почему – нет? Слабые, безвольные людишки, не способные постоять за себя… Разве они достойны жалости?
– Если не жалости, то сочувствия слабые достойны всегда. Учти, сильные только тогда могут чувствовать себя таковыми, когда рядом есть слабые… Иначе не будет с кем сравнивать!
– А ты философ.
– Приходится.
– Хоть среди нашего брата и не принято таким интересоваться, все же – за что сидим?
– Сам не знаю. Заступился за телку, а она слиняла. Меня сделали инициатором драки. А так как драться я умею, то кое-кому было очень больно. Сейчас еще «волыну»[1] хотят повесить. Ею мент меня пугал, а я – возьми да вырви. Пальчики, естественно, остались.
– Значит, три двоечки наклевываются?
– Что еще за чудо?
– Двести двадцать вторая УК Российской Федерации. Незаконное приобретение, передача, сбыт, хранение, перевозка или ношение оружия…
– Выходит, так…
– Это, по нонешним временам – чихня. К таким, как я, ее применяют только в исключительных случаях. Когда больше обвинить ни в чем не могут. Подкинут пушку – и шьют дело. Верняк. Не отвертишься. Лучше у них только с «травкой» или «снежком»[2] получается…
– И что, действительно пять лет впаять могут?
– Запросто. От судьи многое зависеть будет. Ты по первачку?
– Да.
– Тогда отвинтишься.
Я неопределенно повел плечами. Барон ненадолго замолчал, приглядываясь ко мне, затем сказал задумчиво:
– Что-то они к тебе неравнодушны. Сначала одного мариновали, теперь рецидивиста в камеру бросили. А по ихним законам, не положено первоходочникам в одной клетке с ранее судимым находиться!
Не надо слишком обо мне задумываться. Ты лучше о себе спой.
– А ты и вправду рецидивист? Извини, если не так спросил – я же, сам понимаешь, в этих делах не очень, первый раз за решеткой, да еще сразу в одиночке…
– Я уже на третью ходку пошел. Две предыдущих, правда, слабенькие были. Первую вообще можно таковой не считать – только на зону, как амнистия к 40‑летию Победы подоспела. Потом проносило аж до восемьдесят девятого… Может потому, что я к «тамбовским» примкнул. Они в то время круто котировались. Бригада крепкая, и подвязки хорошие в органах имели…
– Я о «тамбовских» что-то читал, было в газетах… Вроде как их разгромили…
– Это ментам так думать хотелось. Но правда, что после перестрелки в Девяткино многих из наших побрали и вкатали сроки. В том числе и мне…
О том, какой это был срок, я спрашивать не стал – не полагалось проявлять излишнего любопытства. Интереснее, что и как сам Барон расскажет.
– Попал я в исправительно-трудовую колонию «Обухово», которую мы называем санаторием. Братва посодействовала. Вскоре туда же перевели и Кума… Такого хоть знаешь?
– Слыхал, конечно. «Кум» – это же Кумарин, личность легендарная. Про него даже книги пишут…
– Вот-вот… Так что в «Обухово» страдать особо не пришлось. Вскоре вообще спрыгнули «на химию», потом откинулись досрочно… Зато на сей раз влетел, видимо, надолго… Семь лет, суки, намотали. Строгача. И главное – ни за хер!
– У меня такое впечатление, что здесь только невиновных содержат!
– А ты как думал? Один – мешок картошки с поля спер, другой – с собственной бабой поцапался да приложил ей за дело, и сгоряча так, что гуля выскочила… Вот и весь контингент. Самая же главная банда – она при власти. И сама себя сажать пока не собирается. А мы только за власть боремся… Вот конкуренты и душат нас. Сам посуди: я никого не убивал, проходил, как соучастник – и на тебе: семь лет!
– Неслабо…
Барону и в самом деле не повезло. За что его действительно стоило посадить, и, наверное, не на семь лет, а побольше, – было юридически недоказуемо. А то, за что фактически посадили, на «семерик» тянуло только теоретически, по исключительно редко применяемому верхнему пределу наказания, предусмотренного статьей УК.
– После той отсидки Кум так и не смог восстановить былое влияние в городе. Шакалов развелось за это время – и ни с кем считаться не хотели… В девяносто четвертом, в первый день лета, на его «мерс» было совершено нападение. Охранник погиб, а шеф вычухался, хоть и получил более десяти ранений…
(Я это знал. Более того – даже был причастен к этому! Но не моргнул и глазом. Как ни в чем не бывало слушал разговорившегося Барона.)
– …Пока Кум зализывал раны в Швейцарии, мы со Степанычем пытались кое-что наладить, но время было упущено. Наше главное в тот период дело – обеспечение безопасности транзита металлов – уже перехватили солнцевские. Попробовали легализоваться, тем более, что Степаныч любил повторять: «Чем ближе к закону, тем безопаснее», но у нас ничего не вышло. Видимо, легальный бизнес в нашей стране обречен, видимо, из тени нам не вырваться никогда…
Барон-Мисютин сделал паузу и уставился в потолок.
Вот тебе и «нелепо жить воспоминаньями». Мне сорок. Где-то около этого и ему. По большому счету, жизнь прожита. У него впереди длительный срок, у меня – полная неопределенность.
Да и, если выйдем на волю, что будем делать, чем прикажете заниматься? Я-то хоть знаю – чем. Цель передо мною четкая, а потом… Если выживу, возможно, вернусь к Делу. А что будет делать Мисютин? Завязывать ему поздно. Надо было не начинать…
Так прямо я и сказал ему об этом.
– Ты прав, – тяжело вздохнул Барон. – Но жизнь нельзя прожить по-новой. Так уж было запрограммировано. Свыше…
Я даже вздрогнул невольно, насколько и эта фраза, и интонация, с которой она была произнесена, отвечали моим недавним раздумьям.
А Барон тем временем продолжал:
– Я в Якутске родился. Родаки на вертолете разбились, когда мне всего десять лет было. Остался сиротой. В школу перестал ходить, начал бродяжничать. Озлобился на все человечество. Особенно на милицию. Помнишь, как в те годы было? Чуть что – в детскую комнату. Оттуда – прямая дорога в спецприемник. А там, вместо того, чтобы накормить – пилюлей навешают. Убегал я. Хулиганить начал, мелочь по карманам тырить. Вот и стал тем, кем должен был стать…
– А в наши края как попал? – спросил я с ненаигранным интересом. (Все, что удалось до сих пор узнать о Мисютине, было достаточно отрывочно.)
– В семьдесят девятом призвали в армию, служил в стройбате под Ленинградом. И остался здесь – в тайгу возвращаться не хотелось. Связался с Кумом, он организовал прописку. Закорешовали. Вместе тренировались, вместе разгружали вагоны, за девками ухаживали… И так до самой перестройки. Это она всех нас развратила. Фирмы, кооперативы, бары…
– Если есть возможность заработать, так почему бы и нет? Никто святым духом не питается…
Мисютин хмыкнул и улегся на койку; помолчал немного и спросил:
– Ты на воле чем башляешь?
– Картины пишу. Не так чтобы очень, но на жизнь хватает. А раньше преподавал…
– Ясно. Почему сейчас не учительствуешь, не спрашиваю. И раньше с тех хлебов не жирели… А уж когда появились приличные деньги… Неправду говорят, что деньги не пахнут. Еще как пахнут! Их аромат многим вскружил головы. В том числе и нам. Стали наезжать на фирмачей, кооператоров – давайте, мол, канайте к нам под «крышу», отстегивайте бабки, а мы позаботимся – и в самом деле «заботились», зверьков прикрутили, да и с администрацией районной, а если надо и со Смольным, договаривались… Таким образом сколотили кое-какой начальный капитал, выгодно разместили его. Мы были пионерами такого бизнеса в нашем городе, никто в то время не хотел, да и не смог бы конкурировать с нами… Но с девяносто третьего начались непонятки. Только за один тот год десятки наших угрохали. Самых лучших, самых подготовленных! Стали выяснять – кто, а фигу! Никаких следов!
Нет-нет, это было сказано не для меня. Похоже, Барону просто нужен слушатель, чтобы выговориться.
Нет, точно это сказано не для меня – случись какая утечка, Барон уж точно не проговорился бы ни о чем таком. Молча бы принял меры…
– …Мы уже тогда понимали, – продолжил Мисютин, – что за этим делом стоят органы, но доказательств не имели… Посуди сам: если б это были наши внутренние разборки – наверняка бы кто-то проболтался. Тем более что в каждой серьезной группировке у нас есть свои осведомители. Кум не был беспредельщиком по отношению к своим, выступал за решение всех споров мирными путями. Так что братве его восхождение было выгодно…
– А кому не выгодно? – с напускным равнодушием поинтересовался я. На самом же деле жадно ловил каждое слово.
– Властям. Мощнейшие теневые структуры, руководимые бывшими номенклатурщиками, делают на контроле над промышленностью сумасшедшие деньги. На всякие там кооперативные забегаловки, ремонтные мастерские и мелкую торговлю они поначалу и не смотрели, и нас тоже особо не замечали. А постепенно оборот в непроизводственной сфере стал не меньше, чем в их промышленности, да и мы стали подбираться и к экспорту, и к связи, и к энергетикам… Мы влезли в их сферы влияния – и поплатились за это! Располагая огромным капиталом, номенклатурная мафия до поры до времени использует нас в своих целях, а когда мы пытаемся преодолеть установленную планку – просто отстреливает зарвавшихся. Наверняка для этих целей есть вполне легальные структуры, спецподразделения… «Белая стрела» или отдел «С-7» – это уже неважно!
Интересно, как бы «оторвался» Мисютин, узнав, что представитель такой структуры сидит в одной камере с ним!
