Сергей Дедович
Сверхдержава
* * *
Полное или частичное копирование материалов книги без разрешения правообладателя запрещено.
* * *
Красное
Один из русских полководцев Х века, князь Святослав, не сходя с коня съел хазарское царство, словно яблоко.
Милорад Павич, «Хазарский словарь»
Положение не такое, чтобы можно было сосать палец, мой генерал!
Габриэль Гарсия Маркес, «Осень патриарха»
Хуёво было. Зато погодёночка стояла восхилепная. Ярило брало высоту, чтобы изжарить меня: измученного, похмельного, размазанного по балкону семнадцатого этажа в Коломягах, что к северу Петербурга святого. Чуя раскаление бетонной архитектуры, я тщился разобраться, как мне удалось обустроить свой персональный ад так быстро, а главное незаметно для себя: по уши в своих и чужих долгах, головорезы Альфа-банка охотятся на меня, я вынужден руководить немыслимой тайной организацией, в которую пришёл совсем недавно, при этом денег нет даже на еду, и я доедаю последний рис без соли, а обвинить некого. Где же в погоне за Великой русской мечтой я свернул не туда?
Мама родила меня хорошо. Лучше всех родила. Мама родила меня в маленький городок с парком Горького, и у городка этого вроде и имени не было, только порядковый номер – его я, понятно, уже забыл, с цифрами я не дружен. Самому мне зато имя дали самое настоящее – не какое-то там числовое, а в текстовой кодировке.
Вглядываясь так далеко в исток путешествия, как дозволяет память, вижу скромные палаты на улице Ленина, кресла, из которых можно строить крепости, чтобы укрываться от уличных боёв, смены государственных строёв или просто для увеселения. Слышу кассетный магнитофон «Весна», он воспроизводит песни групп «Лесоповал», «Кино», Владимира Высоцкого по велению отчима, а потом групп «Король и Шут», «Красная плесень» и «The Exploited» по моему велению. Обоняю бабушкины пирожки с вишней среди жаркого лета. Осязаю скрипучую материнскую плеть. Мать порет меня, плача – она просто не знает других методов воспитания. «Я тебя излупцую», – говорит мама, не предугадывая, что порками взрастит художника, готового к жизни в стране России. «Я тебе сейчас не знаю, что сделаю», – говорит мама, и это ещё страшнее.
В нашем доме пять этажей и четыре подъезда – это все цифры, что я помню. Буквы всегда интересовали меня сильнее. Литеры и номера взаимоперпендикулярны. Я выбрал буквы, поняв, что цифры можно закодировать в буквах, а буквы в цифрах нет. Позже я узнал, что ошибся: в цифрах можно закодировать не только буквы, но и целые миры. Однако для этого нужно так много цифр, что понять и дешифровать их массив смогут лишь машины, а человек увидит только ворох нулей и единиц. Буквы же способны без посредников отправить человека в путешествие – нужно только поставить их в нужном порядке и загрузить ему в мозг посредством глаз.
Было детство, и я играл с другими мальчиками и девочками, кого неподалёку родили матери страны России. Одна мать родила трёх дочерей и назвала их Вера, Надежда и Настя. Разве способен кто-либо из смертных превзойти её?
Мы с мальчишками однажды пошли на пляж и затеяли борьбу. Я не был сильным ребёнком, но преуспел в борьбе, поняв, как использовать против соперника его силу. Когда он начинает тебя одолевать, ты не только позволяешь ему победить, но ещё и неожиданно помогаешь в этом. Тогда инерция выворачивает схватку наизнанку: соперник, не рассчитав силу, оказывается в пролёте, а ты одерживаешь верх.
В новогодные праздники к детям приходил Дед Морозный. Я никогда его не видел, но мама говорила, что это он клал для меня под ёлку призы, как то: приставка Dendy, трансформер или полицейский набор. Последний содержал наручники, дубинку, пистолет и другие орудия сдерживания массовых протестов. Полицейский набор мне понравился, но быть полицейским я не захотел и надеялся, что Деда Морозного это не слишком разъярит.
Мы росли в стране России и играли в нижеследующие игры.
«От нуля до двенадцати». Ведущий загадывает число от нуля до двенадцати, игроки его отгадывают. Кто отгадал первый, выбирает себе подарок – что угодно: машину, замок, комплект нижнего белья. Другие игроки словесно предлагают свои варианты подарка, оснащённые всевозможными усовершенствованиями. Тот, чей подарок выберет отгадавший, становился ведущим.
«Съедобное-несъедобное». Игроки сидят на лавке, ведущий по очереди кидает им мяч, называя имена съедобных и несъедобных объектов. Если объект съедобен, мяч нужно поймать, если нет – оттолкнуть. Допустившие ошибку выбывают из игры. Невыбывший становится новым ведущим.
«Самже». То же, но выбор не между двух вариантов, а вопрос – например, «Как тебя зовут?» – с тремя вариантами ответа, которые ведущий называет под три броска мяча. Поймать мяч – значит выбрать соответствующий ответ. Трижды оттолкнув мяч, игрок тем соглашается на последний вариант. Бросая мяч, ведущий может также крикнуть «Самже!» Если игрок при этом успевает поймать мяч, то может отвечать что угодно.
«Города». Не путать с городками и с теми городами, в какие играешь с мамой, когда отключили электричество. На волглой после дождя земле перочинным ножом чертят круг диаметром под два метра, делят его пополам. В полукруги становятся два игрока. Они по очереди кидают нож в землю соперника – так, чтобы нож воткнулся. Когда он воткнулся, им проводят хорду по направлению разреза и присоединяют меньшую часть отрезанной территории к своим владениям, а ранее существовавшую границу стирают подошвой. Побеждает тот, кто захватывает весь мир. Тот, кому негде встать так, чтобы в его ногу не воткнулся нож, проигрывает.
«Прятки». Ведущий становится лицом к стене электроподстанции, стоящей посреди двора, и считает до ста. Игроки прячутся. Ведущий отправляется искать. Обнаружив игрока, ведущий бежит к подстанции и стукалит его, ударяя рукой по стене с воскликом «Пали-стукали!..» и добавляя имя обнаруженного и его местонахождение, если оно неочевидно. Игроки должны застукалиться (тем же способом) прежде, чем их застукалит ведущий. Первый, кого застукалил ведущий, становится новым ведущим.
«Латки». Ведущий должен коснуться другого игрока, чтобы тот стал ведущим.
«Плеш». Продвинутая версия латок – с мячом.
«Казаки-разбойники». Игроки делятся на две команды: казаков и разбойников. Казаки ловят разбойников и охраняют их. Непойманные разбойники могут касанием освободить пленных. Особую фактуру игра приобрела с рациями из полицейского набора. Это была первая искра грядущего киберпанка.
«Чиж». Два керамических или силикатных кирпича ставят рядом на расстоянии ширины подошвы. Сверху кладут небольшую палочку. Её поддевает большой палкой – битой – подающий одной из двух команд, чтобы палочка улетела как можно дальше. Игроки второй команды должны её поймать. Если не удаётся, то с места, где она упала, ей необходимо попасть в конструкцию из биты, уложенной на кирпичи. Если это удаётся, вторая команда становится подающей, если нет, то первая команда подаёт «морковку»: подающий становится у кирпичей, берёт палочку рукой и выбивает её битой. Если соперники не смогли поймать морковку – а это бывает довольно опасно – то подающий отмеряет расстояние от кирпичей до места падения морковки в битах и множит полученное число на десять – столько очков получает его команда. А если игроку ловящей команды удаётся бросить палочку между двух кирпичей так, чтобы она не коснулась ни их, ни биты, то наступает дефолт – очки подававшей команды обнуляются.
«Опанас». Ведущему завязывают глаза (хотя чаще он просто закрывает их, а прочие уповают на его добропорядочность). Он ловит других игроков, в то время как те кричат ему: «Опанас, Опанас! Лови кошек, а не нас! Кошки железные, жопе не полезные!» Первый, кого поймали, становится новым Опанасом.
«Море волнуется раз». Ведущий командует: «Море волнуется раз, море волнуется два, море волнуется три, морская фигура, замри!» Игроки застывают в диковинных позах. Ведущий по очереди подходит к игрокам, касается их. Тогда морские фигуры шевелятся, изображая то или иное действие. Ведущий делает новым ведущим лучшего.
«Колоски». Необходимо рвать колоски, бегать и кидаться ими в других так, чтобы колоски встряли им в одежду и волосы. Побеждает хаос.
«Войнушки». То же, но вместо колосков оружие: пистолеты, автоматы, винтовки, гранаты, оружие массового поражения, химическое и биологическое, пропаганда. Побеждает смерть.
«Война роботов». То же, но вместо человеческого оружия – выпрошенные в магазинах картонные коробки, надетые на детские туловища и руки. Из рук производятся высокоточные залпы метафизическими плазмомётами.
«Футбол». Эту игру вы знаете, она потом стала всемирно известной.
Мог ли я тогда помыслить, что все эти игры до одной готовили нас к самой большой игре.
Детство мне понравилось очень – ставлю пять звёзд из пяти.
* * *
Потом была учёба в муниципальной школе страны России. Мне там сразу приглянулась одноклассница Светка Максимович, стройная девочка с веснушками и в бантах. Я мечтал, чтобы школу захвалили террористы. Я бы тогда всех спас, особенно Светку, и мы бы целовались на крыше голыми.
Первые три года все уроки проходили в одном и том же кабинете на первом этаже. В средней школе наш класс стали отправлять по разным этажам и кабинетам, и везде от нас чего-то хотели. От нас хотели математику – сначала долго было слишком просто, а потом сразу непонятно. От нас хотели физику – мы хотели дискотек. Но была только хореография. Её преподавал долговязый худой мужчина с кучерявым пепельным взрывом кругом лысины. Каждую среду хореограф, потирая ладошки, поджидал нас в подвальном спортзале с кассетным магнитофоном. Он авторитарно разбил нас на пары. Моей партнёршей стала девочка Саша, которая всегда носила колючий свитер и пахла мелом и старостью. Хореограф командовал гугнивым звонким голосом:
– «Девушка»!
И включал «Girl» The Beatles.
Мы должны были танцевать, а он давал счёт:
Медленно… медленно… быстро-быстро-медленно…
Медленно… медленно… быстро-быстро-медленно…
Или:
Раз… раз… раз-два-три…
Раз… раз… раз-два-три…
Неволя, старость и мел – таковы были мои первые ассоциации к слову «танец».
От нас хотели литературу. Я не очень любил её уроки, как и многие дети, кого с ранних лет пичкали классикой. Но читать начал ещё до школы и много. В школьной библиотеке первой я взял книгу «Я умею прыгать через лужи» Алана Маршалла – про мальчика, которому из-за травмы пришлось осваиваться на костылях.
Больше всего мне нравились уроки музыки. За фортепиано восседала стройная молодая женщина с тёмными волнистыми волосами, пухлыми алыми губами, в тонких чёрных одеждах, золотых серьгах, цепях и кольцах – Наталья. Я жуть как хотел Наталью. Все мальчишки, у кого уже стоял член, хотели Наталью. А у кого не стоял – едва понимали, что с нами происходит, когда мы исполняем песни группы «Любэ». Однажды я увидел Наталью вне школы, она шла в футболке с Дэвидом Боуи. Этого было достаточно, чтобы он стал моим любимым исполнителем, хотя его музыку я распробовал много позже.
К средней школе соученики, ранее похожие между собой, начали отличаться друг от друга: проявились глупые, хитрые, наглые, скромные, трусливые, дерзкие. Каков был я сам, мне не было понятно, да и другим, как оказалось, тоже, поэтому ко мне на всякий случай относились с презрением. Один мальчишка из младших классов как-то ляпнул моим одноклассникам: «Ну этот ваш, как его там… я хуй знает… благородный такой!..» Когда стало ясно, что речь обо мне, все начали смеяться. Слово «благородный» дети находили в своём роде оскорбительным.
В старшей школе были дискотеки. Мы приходили в актовый зал, превентивно накачавшись пивом из пластиковых бутылок – за гаражами, на морозе, закусывая сухариками «Паутинки» с хреном в томате. Диджей подключал к микшеру два CD-плеера и ставил музыку то с одного, то с другого. Остальные толпились вокруг диджея, наперебой выкрикивая имена песен, которые хотели, чтобы он поставил. Танцевал мало кто: три-пять чудаков и иногда хореограф.
В школе мне понравилось не вполне. Тенденция обрисовывалась.
* * *
Наше поколение росло настолько уверенным в завтрашнем дне, что не имело привычки к нему готовиться. Может, потому я и не задержался надолго в пединституте. В первый же день я очутился в команде КВН (организация запрещена на территории страны России), где мне поставили задачу написать сценку ко Дню студента. Я написал, мы показали её в студклубе. На следующий день всю команду отчислили без объяснения причин. Отчисленные юноши, в том числе я, должны были готовиться убивать врагов страны России. Зато также отчисленная блондинка Ангелина с отчаяния лишила меня девственности и сказала, что будет меня ждать из армии. От такого не отказываются.
Военная часть близ реки Джида, южнее Байкала. Нас привезли в казарму мглистой зимней ночью и сразу уложили спать. Утром повели в столовую. Въедливый сухой морозец, в синих небесах бледный жёлтый карлик. Мы пересекаем широкий бетонный плац, окружённый бараками из поеденного забайкальскими термитами бурого кирпича. Из-за забора с колючей проволокой тоскливо глядят кряжистые сосны и дальние сопки в белых шапках. Где-то за ними мёрзнет река Джида, а там и до Монголии рукой подать.
Мы прибыли за неделю до Нового года, и сержанты нас особо не трогали – просто каждый день рассаживали на табуретках в центральном проходе казармы и давали смотреть телевизор, где шла программа сатирика Ведросяна «Смехдержава» или что-нибудь в таком духе. Трижды в день водили в столовую. На один из первых ужинов нам дали жидкое картофельное пюре, жареную рыбу, хлеб, чай и галеты – пачку каждому. Мне вспомнился давно слышанный рассказ одного парня, вернувшегося с военных сборов:
«Я сразу весь недоеденный в столовой хлеб стал по карманам рассовывать. Пацаны смеялись. А я думаю: смейтесь. Через пару недель посмотрю на вас, когда вам есть будет нечего, а у меня – сухари под матрасом».
Я не знал, как всё устроено в армии и почему через пару недель есть будет нечего, однако на всякий случай положил в карман бушлата недоеденную пачку галет. Она изменила всю мою жизнь.
Среди ночи меня растолкал мой земеля Алмаев:
– Э! Маэстро!
Так меня прозвали ещё в эшелоне, когда выяснилось, что я умею играть на гитаре.
– Чего?
– Вставай давай.
– Зачем?
– Тебя сержанты требуют.
– Зачем?
– Петь будешь.
– Бля.
Я поднялся, сунул ноги в тапки и, как был, в белухе, пошёл с Алмаевым. Его шконка была возле сержантских – видно, они подняли ближайшего духа и озадачили моими поисками. Двое сержантов расположились на нижних шконарях в дальней части казармы и хлебали пиво из полуторалитровых бутылок.
– О! – встрепенулись они. – Вот он, Маэстро!
Мне сунули пиво и гитару:
– Пей! Пой!
Я выпил, попытался настроить гитару, понял, что это невозможно, и затянул «Потерянный рай» Арии. Один сержант почти сразу ушёл, а другой остался слушать, вольготно полулёжа в тени верхней шконки. Я толком не мог разглядеть его лица, он пил и чуть кивал в такт. Я старался петь так, чтобы не разбудить других, но близлежащие солдаты всё равно просыпались, ворочались, шептались.
– Нормально исполняешь, Маэстро, – хозяйски, на расслабленных связках, бросил сержант, когда я закончил.
Думаю, он не знал, что «Маэстро» значит «Хозяин», иначе едва ли он бы меня так называл.
– Спасибо, – ответил я. – Как тебя звать?
– Саня Кулак.
Я пожал его могутную руку. Спел что-то ещё. Мы допили пиво.
– Ну всё, давай спать, – блаженно молвил Саня, растягиваясь на шконаре.
– Доброй ночи, – сказал я, уходя.
– Доброй, Маэстро.
Когда мы собирались на завтрак, я обнаружил, что из кармана бушлата пропали галеты. А вместе с ними одна из моих рукавиц. Как и всё обмундирование, рукавицы нам выдали ещё на распределительном пункте и сказали, что если мы потеряем что-нибудь, то будем это рожать. Что должно происходить, согласно уставу, если рядовой теряет предмет одежды, я за всю службу так и не узнал. Зато очень быстро узнал, что такое «рожать». Скорее всего, тот, кто вместе с галетами вытащил мою рукавицу, знал это не хуже. Видимо, это был простейший способ наказать меня за принесённую в казарму еду (это было запрещено). Скорее всего, это сделал младший сержант Козлик. Коренастый, с пугаными глазами посреди угристого лица, Чебурашка, выдающий себя за Крокодила Гену, Козлик был слабейшим из слонов (отслуживших полгода), поэтому в одно лицо должен был звереть в наряде по роте – с нашего приезда и пока мы не пройдём курс молодого бойца, дадим присягу и тоже сможем ходить в наряды. Вероятно, дедушки велели ему обшарить в ночи бушлаты новобранцев – мало ли что интересного сыщется.
Утреннее построение «по форме пять» – в верхней одежде. Нас сто духов, мы выстроены в две шеренги вдоль центрального прохода. Сержанты проводят смотр. Один из них останавливает взор на мне. Узнаю Саню Кулака, с кем мы ночью пили. Теперь я могу его лучше разглядеть. Крепкий, развязные жесты, смуглая, дублёная забайкальскими ветрами, с крупными порами кожа, глаза тёмной хвои, медово-русый волос с длинной чёлкой, широкие ноздри, бычьи желваки, сканирующий прищур. Кулак явно недоволен:
– Где вторая рукавица, боец? – говорит он с расслабленными связками, но твёрдым голосом, в котором звенит явственное, хотя и контролируемое свирепство.
– Вытащили ночью из кармана.
– Кто вытащил?
– Я не знаю.
– В смысле ты не знаешь?! – вскипает Кулак.
– Я не видел, Саня. Я спал. И тебе на гитаре играл.
– Ты долбоёб или чё?! – ревёт он так, что я брызгаю потом. – Какой я тебе Саня?!
– Виноват, товарищ сержант!
– Виноватых в жопу ебут, сука! Где рукавица?
– Не могу знать!
– Так узнай!
– Как?
– Э, ты ёбнутый, что ли, спрашиваешь? Ещё раз увижу без рукавицы, ебало разорву, понял?!
– Понял, товарищ сержант!
– Так чего встал как хуй на свадьбе?! Уебал рожать!
Всё это было неожиданно. Не только потому, что ещё ночью мы выпивали и товарищ сержант был Саней, но и вообще. Я ещё не знал, чего ждать от армии. Никто из наших не знал. Но теперь у них был я, чтобы узнать.
Посуетился в столовой. Повезло: у слона из другой роты нашлись лишние рукавицы. У меня с гражданки оставалось двести пятьдесят рублей – купил.
Когда рота построилась после ужина, Кулак пригляделся ко мне. У меня были обе рукавицы. Он молча разул ноздри, закурил и ушёл осматривать прочих.
Через сутки нам выдали корректоры, чтобы мы проклеймили всю свою одежду. Мы нанесли свои личные номера с внутренней стороны на шапки, бушлаты, кителя, брюки, сапоги, ремни, брючные ремни и с внешней – на рукавицы. Теперь если бы кто-то взял чужую вещь, её легко можно было опознать по номеру. Однако это не помешало кому-то уже следующей ночью поменять новенький воротник моего бушлата на какой-то потрёпанный старый. Мой воротник на следующий день красовался на бушлате сержанта Иванова. Это был сухопарый истеричный юноша из недр Сибири, необъяснимо любивший драму. Иванов выхаживал перед строем и надрывно бросал, стараясь заставить свой высокий голос басить:
– Сука, когда будет война с Китаем, им даже танки не понадобятся! Их там знаете сколько? Они нас тупо кокардами закидают! А война будет, – зловеще пучил глаза Иванов. – Будет обязательно, вот увидите.
Ещё был сержант Громов – последний из служивших два года, а не полтора, как мы и наши дедушки. Молодой Кащей, усталый, злой, горбоносый, с вытянутым подбородком, он поучал:
– Когда вернётесь на гражданку…
– Если вернётесь! – перебивал его Иванов.
– Су-кá!.. – огрызался Громов, ставя ударение именно на второй слог. – Чё, неймётся, Иваныч? Дай мысль кончить!.. Когда вернётесь, вам с этими вашими друзьями, кто там остался, уже неинтересно будет. Вы на другом уровне будете, ясно?..
Мы вяло кивали. Каждому из нас больше всего хотелось проснуться и забыть армию как дурной сон. Но каждое утро она упорно становилась явью. Я всегда просыпался за пять-десять минут до крика дневального «Рота, подъём!» Это были последние несколько минут тишины перед очередным днём, не предвещавшим ничего хорошего. По команде «Подъём» мы должны были сорваться с коек и построиться. Если это происходило недостаточно быстро, давали команду «Отбой», и мы должны были лечь назад в постели. Потом снова «Подъём». И так много раз, до тех пор, когда сержанты не были полностью удовлетворены скоростью нашего пробуждения.
После одного такого подъёма я не обнаружил на построении обеих своих рукавиц. Кулак будто чувствовал – заметил почти сразу.
– Опять проебал? – лениво рыкнул он.
– У меня спиздили.
– Значит, проебал. Рожай.
На этот раз породить рукавицы оказалось куда сложнее. Никто их не продавал, да и денег у меня больше не было. Вечером я был всё ещё без рукавиц. Мы стояли на плацу, шла вечерняя поверка. Шёл снежок. Я втянул кисти рук в рукава. Кулак называл фамилии. Услышав свою, боец должен был изо всех сил кричать: «Я!» Иванов, нежась в моём воротнике, фланировал меж шеренг и развлекался, время от времени зажимая рот кому-то из солдат, чья фамилия подходила в списке. Так случилось и со мной.
– Я! – попытался крикнуть я.
Вышел сжатый глухой звук. Ближние солдаты едва сдерживали хохот.
– Хуйня! – заорал Кулак. – Выйти из строя!
Я вышел.
– Охуел, что ли, долбоёб?! И рукавицы где?!
Иваныч давился от хохота за моей спиной.
– Проебал, товарищ сержант.
– Затупок ебáный, – бросил сержант Громов, прикуривая. – Завтра шакалы спалят, и что ты им скажешь? А?!
Шакалы – это офицеры. Армейский сленг во многом бьётся с тюремной феней. Среди нас было немало солдат, кто рос в лагерной среде, поскольку их родители жили и работали на зонах.
– Я не спалюсь шакалам, – сказал я. – И новые рукавицы зарожу.
– Где ты, блядь, их зародишь, олень ебáный?! – внезапно заорал Иванов мне в самое ухо. – Ты же нихуя не знаешь, как тут всё устроено, долбоёб ебучий!
– Один раз зародил и второй зарожу!
Иванов повернулся к роте и громко сказал:
– Знайте, пацаны, если этого уебатора спалят, вам пизда всем! Вы у меня на óчках сгниёте, поняли?!
Рота осуждающе загудела.
– Э, гул убили! – прикрикнул Кулак и добавил, обращаясь ко мне, с отвращением: – Чтобы завтра был с рукавицами. Встать в строй! Маэстро ебáное!
Я долго не мог уснуть, не зная, что делать. А утром, когда нас строили на завтрак, вдруг заметил свои рукавицы у одного душары-хакаса – по цифрам моего личного номера на клейме. Выяснилось, что он потерял свои рукавицы и недолго думая заменил их моими. В них он вчера стоял и смотрел, как меня распекали перед всей ротой.
– Ты охуел? – сказал я. – Отдавай!
Хакас помялся и отдал. С того дня и в течение всей учебки у кого-то из нашей роты не хватало рукавиц. Тот, у кого их не хватало, рано или поздно не выдерживал давления и крал их у кого-то ещё. Того начинали травить, и цикл повторялся.
* * *
Новый год мы встретили за сладким праздничным столом, накрытым за нашу зарплату (что-то около пятисот рублей, на руки нам их не выдавали ни разу): печенье, рулеты, сгущенка. Прежде чем начать есть, мы должны были смотреть обращение президента и верховного главнокомандующего Министерства Самообороны и Вооружённых мощей страны России Вдалимира Паутина. Бессменный глава партии «Серьёзная Россия» появился на экране около полуночи, как и в прошлые годы, красиво стареющий, с добрым строгим лицом. Я вспомнил, что когда был маленький, то думал, это и есть Дед Морозный, кто мне под ёлку клал полицейский набор. Но президент Вдалимир Паутин не был в ярости оттого, что я не стал полицейским, и вообще говорил всегда только хорошее, с небольшим, совсем маленьким «но»: дальше необходимо стараться чуть лучше, и вот тогда всё у нас точно получится. Истекая слюной, как цепные псы, мы ждали, когда президент кончит и пробьют куранты. Это случилось, сержанты дали команду, и мы стали жадно поглощать всё сладкое, что могло в нас влезть. Мы давились сладостями, дрались за них друг с другом, боялись не успеть насытиться. Добрую треть роты с отбоя до зари раздирал понос.
Мобильники у нас забрали ещё на распределительном пункте. Но у сержантов телефоны были. Они давали нам позвонить – стоило только пополнить им счёт – половина денег на звонок, половина сверху. В ходу были телефонные карточки – пятнадцатизначные номера, продиктованные родными с гражданки, в армии их можно было продать за наличные. Однажды, разжившись карточкой, я попросил телефон у Кулака – позвонить маме и Ангелине.
– Приходи после отбоя в Ленинскую комнату, – сказал он.
Ленинской называли комнату досуга – по старой памяти. Да и бюст Ленина в ней всё ещё был. Когда рота улеглась спать, я прошмыгнул в Ленинскую. Там сидел на стуле голый по пояс Кулак. С ним был солдат – не из нашей роты. Он набивал Кулаку на лопатке татуировку – скорпиона. Кулак протянул мне телефон. Я взял его, вышел из Ленинской и тут же заметил на входе в роту свет открытой двери, а в нём силуэт: высокий, широкий, в каракулевой шапке. Дневальный отдавал воинское приветствие. Я скользнул в расположение, к своей шконке. Звук тяжёлых ботинок последовал в мою сторону. Шмыгнув под одеяло, я затаил дыхание. Шаги прошли мимо. Скрипнула дверь в Ленинскую комнату. Неразборчивые голоса. Тяжёлые шаги уходят из роты. Между шконок суетится дневальный, шёпотом кричит:
– Маэстро! Маэстро!
– Что?
– Марш в Ленинскую!
Кулак взвинчен не на шутку. Кольщик дрожащими пальцами собирает тату-инвентарь. Сжимая губы добела, раздувая чёрные дыры ноздрей, Кулак тянет мне ладонь. Кладу в неё телефон. Он убирает его в карман.
– Кто это был? – спрашиваю.
– Дежурный по полку, – выдавливает Кулак.
– Что теперь будет?
– Лучше тебе не знать, Маэстро. Спать уебись.
Я вышел из Ленинской и уебался спать.
– Маэстро, хуле шастаешь? – прошипели с верхнего шконаря.
Там лежал Вася Крошкó, наглый хитрый пацан из Новосиба, шустряк с белёсыми волосами и ресницами.
– Дежурный по полку был. Проверка.
– Нихуя! – Крошко свесился вниз. – Тебя, что ли, проверял?
– Ленинскую комнату.
– И что там?
– Кулаку портак били.
– Нихуя! Ты бил?
– Да нет. Какой-то солдик, не из нашей роты.
– Нихуя! А ты при чём?
– Я у Кулака брал телефон.
– И его из-за тебя засекли?!
– Ну.
– Ебать ты затупок, Маэстро!
Вися надо мной, Крошко прыснул от смеха.
– Тебе же теперь пизда, ты понимаешь, Маэстро? Кулак за меньшее убивал. А тут… после отбоя, портак, да ещё и солдата из другой роты притащил… Ему по меньшей мере гауптвахта светит. А то и дисбат. Еба-а-ать, Маэстро!..
Дисбат – это дисциплинарный батальон. По слухам, не самое приятное место, где большую часть яви занимает строевая подготовка, отчего многие бойцы строевым шагом вскоре уходят с ума. Крошко давился со смеху. Проснулись другие солдаты, начали шептаться: что стряслось? Я едва слышал, как Вася пересказывает историю, наращивая подробности, и чувствовал, что лечу в пропасть. Той ночью я не спал вовсе.
Утром о случившемся знала уже вся рота. После завтрака – весь полк. Кулак смотрел лазерами, от его взгляда я чувствовал физическую боль. После обеда пришли какие-то офицеры и увели его.
– Маэстро ебáное, – между делом бросал сержант Иванов.
– Уебатор тупой, – вторил сержант Громов.
Кулак вернулся только к отбою – мрачнее тучи. Сержанты через дневального позвали меня в каптёрку. За мной закрылась дверь, все дедушки (их было с дюжину), расположившись вокруг стола каптёра, молча смотрели на меня.
– Маэстро, – начал Кулак, – мы когда были духами, с нами делали такие вещи, что ты, бля, просто не поверишь. И не за проступок, а просто так. У нас был один дедушка ёбнутый на всю башку, который загонял целый взвод в сушилку одетыми в ОЗК и заставлял там отжиматься, пока мы не теряли сознание. Нас пиздили дужками кроватей и табуретками. Вам с нами просто охуеть как повезло. Вас никто и пальцем тут не трогает. А вы нас подставляете.
– Я просто не вовремя… – попытался вставить я.
– Просто даже мухи не ебутся! – оборвал, скривив рот, Иванов. – Ты, флегма ебáная, уже какой раз косячишь, ещё даже присягу не принял. А въебать тебе – так сдашь, как пить дать! Или в Сочи уебёшь! Да?!
– Почему в Сочи? – не понял я.
– Самовольное оставление части, – буркнул кто-то.
Все молчали. И я молчал. Это была ловушка. Сказать, что я не сдам их шакалам и не убегу в СОЧи, значило выдать им лицензию на рукоприкладство. Нет уж, родимые, хуй там плавал.
Меня прорабатывали ещё минут двадцать. Не били. Но дали понять, что служиться мне будет тяжело. Ещё пару раз подчеркнули, что все они, по сравнению с их дедушками, – просто золото. Отпустили. Кулака в итоге не отправили на гауптвахту или в дисбат – видно, как-то удалось договориться.
* * *
Накануне присяги в казарму явился наш замполит – старший лейтенант Шатунов, светловолосый, обладающий уникальной извращённой обаятельностью, всегда чуть пьяный. Сержанты нас построили. Шатунов сел перед нами на табурет, внимательно оглядел роту и сказал с интонацией диктора Гоблина:
– Кто не хочет служить – делаем шаг вперёд.
Все остались на местах. Шатунова это как будто не удовлетворило. Он сказал:
– Не надо бояться. Если не хотите служить, выходите из строя. Вас отправят домой по пятнашке. Это надо сделать именно сейчас – потом будет поздно.
Пятнадцатая статья – волчий билет. Получаешь справку и катишься домой, где уже не устроишься на официальную работу. Так было в теории – к чему это привело бы на практике, мы не знали. Но проверять было слишком рискованно. Сержанты бы этого не оценили, прочие солдаты тоже. Никто из строя не вышел. Сержант Иванов с его злоебучей улыбочкой повернулся ко мне:
– Может, ты, Маэстро?
Меня прошиб холодный пот.
– Никак нет, – еле выговорил я.
– Уверен? – спросил на этот раз сержант Громов.
Я не мог в это поверить. Они при всех делали меня экскомьюникадо. Я послушался дурацкого совета и положил эти галеты в карман, у меня вытащили рукавицу, потом две, потом я оказался не в то время в Ленинской, и теперь на меня решили повесить всех собак. А ведь я хотел блестящей службы. Но теперь речь не шла даже про среднюю.
Сгорая от стыда, я отказался выходить из строя и на следующий день вместе с остальными присягнул на верность стране России. Нас распределили по взводам. Всех моих земляков отправили в первый, а меня – в четвёртый. Нашим командиром взвода стал Кулак.
Начались строевая подготовка и наряды. Первый и второй взвод теперь ходили в караул, а третий и четвёртый – в наряд по столовой. Там мы таскали мясные туши, чистили морковь и картофель, три раза в день мыли посуду за всем полком – больше тысячи человек, в жизни не слыхивавших ни о каком Дэвиде Боуи. В остальное время мыли внутренние помещения и оборудование столовой.
В армии всегда ужасно хочется есть, потому что никаких других удовольствий ты не получаешь. Поэтому в столовой мы тянули всё, что плохо лежало, и съедали это. Если кто-нибудь попадался сержантам за этим делом, его наказывали. Как минимум пробивали фанеру – били кулаками в грудь. Максимум – окунали в парашу. Так назывался большой синий пластиковый бак, стоявший на мойке, в него сливали пищевые отходы всего полка, он источал зловоние мертвечины.
