Теперь мы всех р-раз – и квас! Без всякого выкупа с лета Мы пашни берем и леса. В России теперь Советы И Ленин – старшой комиссар. Дружище! Вот это номер! Вот это почин так почин. Я с радости чуть не помер, А брат мой в штаны намочил. Едри ж твою в бабушку плюнуть! Гляди, голубарь, веселей! Я первый сейчас же коммуну Устрою в своем селе».
У Прона был брат Лабутя, Мужик – что твой пятый туз: При всякой опасной минуте Хвальбишка и дьявольский трус. Таких вы, конечно, видали. Их рок болтовней наградил. Носил он две белых медали С японской войны на груди. И голосом хриплым и пьяным Тянул, заходя в кабак: «Прославленному под Ляояном Ссудите на четвертак…» Потом, насосавшись до дури, Взволнованно и горячо О сдавшемся Порт-Артуре Соседу слезил на плечо. «Голубчик! — Кричал он. — Петя! Мне больно… Не думай, что пьян. Отвагу мою на свете Лишь знает один Ляоян».
Такие всегда на примете. Живут, не мозоля рук. И вот он, конечно, в Совете, Медали запрятал в сундук. Но с тою же важной осанкой, Как некий седой ветеран, Хрипел под сивушной банкой Про Нерчинск и Турухан: «Да, братец! Мы горе видали, — Но нас не запугивал страх…» ……………………. Медали, медали, медали Звенели в его словах. Он Прону вытягивал нервы, И Прон материл не судом. Но все ж тот поехал первый Описывать снегинский дом.
В захвате всегда есть скорость: «Даешь! Разберем потом!» Весь хутор забрали в волость С хозяйками и со скотом.
А мельник… …………………. Мой старый мельник Хозяек привез к себе, Заставил меня, бездельник, В чужой ковыряться судьбе. И снова нахлынуло что-то… Тогда я всю ночь напролет Смотрел на скривленный заботой Красивый и чувственный рот.
Я помню — Она говорила: «Простите… Была не права… Я мужа безумно любила. Как вспомню… болит голова… Но вас Оскорбила случайно… Жестокость была мой суд… Была в том печальная тайна, Что страстью преступной зовут. Конечно, До этой осени Я знала б счастливую быль… Потом бы меня вы бросили, Как выпитую бутыль… Поэтому было не надо… Ни встреч… ни вобще продолжать. Тем более с старыми взглядами Могла я обидеть мать».
Но я перевел на другое, Уставясь в ее глаза, И тело ее тугое Немного качнулось назад. «Скажите, Вам больно, Анна, За ваш хуторской разор?» Но как-то печально и странно Она опустила свой взор… ……………………. «Смотрите… Уже светает. Заря, как пожар на снегу… Мне что-то напоминает… Но что?.. Я понять не могу… Ах!.. Да… Это было в детстве… Другой… Не осенний рассвет… Мы с вами сидели вместе… Нам по шестнадцать лет…»
Потом, оглядев меня нежно И лебедя выгнув рукой, Сказала как будто небрежно: «Ну, ладно… Пора на покой…» ……………………. Под вечер они уехали. Куда? Я не знаю куда. В равнине, проложенной вехами, Дорогу найдешь без труда.
Не помню тогдашних событий, Не знаю, что сделал Прон. Я быстро умчался в Питер Развеять тоску и сон.
5
Суровые, грозные годы! Но разве всего описать? Слыхали дворцовые своды Солдатскую крепкую «мать».
Эх, удаль! Цветение в далях! Недаром чумазый сброд Играл по дворам на роялях Коровам тамбовский фокстрот. За хлеб, за овес, за картошку Мужик залучил граммофон, — Слюнявя козлиную ножку, Танго себе слушает он. Сжимая от прибыли руки, Ругаясь на всякий налог, Он мыслит до дури о штуке, Катающейся между ног.
Шли годы Размашисто, пылко… Удел хлебороба гас. Немало попрело в бутылках «Керенок» и «ходей» у нас. Фефела! Кормилец! Касатик! Владелец землей и скотом, За пару измызганных «катек» Он даст себя выдрать кнутом.
Ну, ладно. Довольно стонов! Не нужно насмешек и слов! Сегодня про участь Прона Мне мельник прислал письмо: «Сергуха! За милую душу! Привет тебе, братец! Привет! Ты что-то опять в Криушу Не кажешься целых шесть лет. Утешь! Соберись, на милость! Прижваривай по весне! У нас здесь такое случилось, Чего не расскажешь в письме. Теперь стал спокой в народе, И буря пришла в угомон. Узнай, что в двадцатом годе Расстрелян Оглоблин Прон.
Расея… Дуровая зыкь она. Хошь верь, хошь не верь ушам — Однажды отряд Деникина Нагрянул на криушан. Вот тут и пошла потеха… С потехи такой – околеть. Со скрежетом и со смехом Гульнула казацкая плеть. Тогда вот и чикнули Проню, Лабутя ж в солому залез И вылез, Лишь только кони Казацкие скрылись в лес. Теперь он по пьяной морде Еще не устал голосить: «Мне нужно бы красный орден За храбрость мою носить». Совсем прокатились тучи… И хоть мы живем не в раю, Ты все ж приезжай, голубчик, Утешить судьбину мою…»
*
И вот я опять в дороге. Ночная июньская хмарь. Бегут говорливые дроги Ни шатко ни валко, как встарь. Дорога довольно хорошая, Равнинная тихая звень. Луна золотою порошею Осыпала даль деревень. Мелькают часовни, колодцы, Околицы и плетни. И сердце по-старому бьется, Как билось в далекие дни.
Я снова на мельнице… Ельник Усыпан свечьми светляков. По-старому старый мельник Не может связать двух слов: «Голубчик! Вот радость! Сергуха! Озяб, чай? Поди, продрог? Да ставь ты скорее, старуха. На стол самовар и пирог. Сергунь! Золотой! Послушай! ……………………. И ты уж старик по годам… Сейчас я за милую душу Подарок тебе передам». «Подарок?» «Нет… Просто письмишко. Да ты не спеши, голубок. Почти что два месяца с лишком Я с почты его приволок».
Вскрываю… читаю… Конечно! Откуда же больше и ждать! И почерк такой беспечный, И лондонская печать.
«Вы живы?.. Я очень рада… Я тоже, как вы, жива. Так часто мне снится ограда, Калитка и ваши слова. Теперь я от вас далеко… В России теперь апрель. И синею заволокой Покрыта береза и ель. Сейчас вот, когда бумаге Вверяю я грусть моих слов, Вы с мельником, может, на тяге Подслушиваете тетеревов. Я часто хожу на пристань И, то ли на радость, то ль в страх, Гляжу средь судов всё пристальней На красный советский флаг. Теперь там достигли силы. Дорога моя ясна… Но вы мне по-прежнему милы, Как родина и как весна». …………………….
Письмо как письмо. Беспричинно. Я в жисть бы таких не писал. По-прежнему с шубой овчинной Иду я на свой сеновал. Иду я разросшимся садом, Лицо задевает сирень. Так мил моим вспыхнувшим взглядам Погорбившийся плетень. Когда-то у той вон калитки Мне было шестнадцать лет. И девушка в белой накидке Сказала мне ласково: «Нет!»
Далекие милые были!.. Тот образ во мне не угас.
Мы все в эти годы любили, Но, значит, Любили и нас.
Январь 1925
Батум
Поэма о 36
Много в России Троп. Что ни тропа — То гроб. Что ни верста — То крест. До енисейских мест Шесть тысяч один Сугроб.
Синий уральский Ском Каменным лег Мешком, За скомом шумит Тайга. Коль вязнет в снегу Нога, Попробуй идти Пешком.
Добро, у кого Закал, Кто знает сибирский Шквал. Но если ты слаб И лег, То, тайно пробравшись В лог, Тебя отпоет Шакал.
Буря и грозный Вой. Грузно бредет Конвой. Ружья наперевес. Если ты хочешь В лес, Не дорожи Головой.
Ссыльный солдату Не брат. Сам подневолен Солдат. Если не взял На прицел, — Завтра его Под расстрел. Но ты не иди Назад.
Пусть умирает Тот, Кто брата в тайгу Ведет. А ты под кандальный Дзин Шпарь, как седой Баргузин. Беги все вперед И вперед.
Там за Уралом Дом. Степь и вода Кругом. В синюю гладь Окна Скрипкой поет Луна. Разве так плохо В нем?
Славный у песни Лад. Мало ли кто ей Рад. Там за Уралом Клен. Всякий ведь в жизнь Влюблен В лунном мерцаньи Хат.
Если ж, где отчая Весь, Стройная девушка Есть, Вся, как сиреневый Май, Вся, как родимый Край, — Разве не манит Песнь?
Буря и грозный Вой. Грузно бредет Конвой. Ружья наперевес. Если ты хочешь В лес, Не дорожи Головой.
Колкий, пронзающий Пух. Тяжко идти средь Пург. Но под кандальный Дзень, Если ты любишь День, Разве милей Шлиссельбург?
Там, упираясь В дверь, Ходишь, как в клетке Зверь. Дума всегда Об одном: Может, в краю Родном Стало не так Теперь.
Может, под песню Вьюг Умер последний Друг. Друг или мать, Все равно. Хочется вырвать Окно И убежать в луг.
Но долог тюремный Час. И зорок солдатский Глаз. Если ты хочешь Знать, Как тяжело Убежать, — Я знаю один Рассказ.
*
Их было тридцать Шесть. В камере негде Сесть. В окнах бурунный Вспург. Крепко стоит Шлиссельбург, Море поет ему Песнь.
Каждый из них Сидел За то, что был горд И смел, Что в гневной своей Тщете К рыдающим в нищете Большую любовь Имел.
Ты помнишь, конечно, Тот Клокочущий пятый Год, Когда из-за стен Баррикад Целился в брата Брат. Тот в голову, тот В живот.
Один защищал Закон — Невольник, влюбленный В трон. Другой этот трон Громил, И брат ему был Не мил. Ну, разве не прав был Он?
Ты помнишь, конечно, Как Нагайкой свистел Казак? Тогда у склоненных Ниц С затылков и поясниц Капал горячий Мак.
Я знаю, наверно, И ты Видал на снегу Цветы. Ведь каждый мальчишкой Рос, Каждому били Нос В кулачной на все «Сорты».
Но тех я цветов Не видал, Был еще глуп И мал, И не читал еще Книг. Но если бы видел Их, То разве молчать Стал?
*
Их было тридцать Шесть. В каждом кипела Месть. Каждый оставил Дом С ивами над прудом, Но не забыл о нем Песнь.
Раз комендант Сказал: «Тесен для вас Зал. Пять я таких Приму В камеру по одному, Тридцать один — На вокзал».
Поле и снежный Звон. Клетчатый мчится Вагон. Рельсы грызет Паровоз. Разве уместен Вопрос: Куда их доставит Он?
Много в России Троп. Что ни тропа — То гроб. Что ни верста — То крест. До енисейских мест Шесть тысяч один Сугроб.
*
Поезд на всех Парах. В каждом неясный Страх. Видно, надев Браслет, Гонят на много Лет Золото рыть В горах.
Может случиться С тобой То, что достанешь Киркой, Дочь твоя там, Вдалеке, Будет на левой Руке Перстень носить Золотой.
Поле и снежный Звон. Клетчатый мчится Вагон. Вдруг тридцать первый Встал И шепотом так сказал: «Нынче мне ночь Не в сон.
Нынче мне в ночь Не лежать. Я твердо решил Бежать. Благо, что ночь Не в луне. Вы помогите Мне Тело мое Поддержать.
Клетку уж я Пилой… Выручил снежный Вой. Вы заградите меня Подле окна От огня, Чтоб не видал Конвой».
Тридцать столпились В ряд, Будто о чем Говорят, Будто глядят На снег. Разве так труден Побег, Если огни Не горят?
*
Их оставалось Пять. Каждый имел Кровать. В окнах бурунный Вспург. Крепко стоит Шлиссельбург. Только в нем плохо Спать.
Разве тогда Уснешь, Если все видишь Рожь, Видишь родной Плетень, Синий, звенящий День, И ты по меже Идешь?
Тихий вечерний Час. Колокол бьет Семь раз. Месяц широк И ал. Так бы дремал И дремал, Не подымая глаз.
Глянешь, на окнах Пух. Скучный, несчастный Друг, Ночь или день, Все равно. Хочется вырвать Окно И убежать в луг.
Пятый страдать Устал. Где-то подпилок Достал. Ночью скребет И скребет, Капает с носа Пот Через губу в оскал.
Раз при нагрузке Дров Он поскользнулся В ров… Смотрят, уж он На льду, Что-то кричит На ходу. Крикнул – и будь Здоров.
*
Быстро бегут Дни. День колесу Сродни. Снежной январской Порой В камере сорок Второй Встретились вновь Они.
Пятому глядя В глаза, Тридцать первый Сказал: «Там, где струится Обь, Есть деревушка Топь И очень хороший Вокзал.
В жизни живут лишь Раз, Я вспоминать Не горазд. Глупый сибирский Чалдон, Скуп, как сто дьяволов, Он. За пятачок продаст.
Снежная белая Гладь. Нечего мне Вспоминать. Знаю одно: Без грез Даже в лихой Мороз Сладко на сене Спать».
Пятый сказал В ответ: «Мне уже сорок Лет. Но не угас мой Бес, Так все и тянет В лес, В синий вечерний Свет.
Много сказать Не могу: Час лишь лежал я В снегу, Слушал метельный Вой, Но помешал Конвой С ружьями на бегу».
*
Серая, хмурая Высь, Тучи с землею Слились. Ты помнишь, конечно, Тот Метельный семнадцатый Год, Когда они Разошлись?
Каждый пошел в свой Дом С ивами над прудом. Видел луну И клен, Только не встретил Он Сердцу любимых В нем.
Их было тридцать Шесть. В каждом кипела Месть. И каждый в октябрьский Звон Пошел на влюбленных В трон, Чтоб навсегда их Сместь.
Быстро бегут Дни. Встретились вновь Они. У каждого новый Дом. В лёжку живут лишь В нем, Очей загасив Огни.
Тихий вечерний Час. Колокол бьет Семь раз. Месяц широк И ал. Тот, кто теперь Задремал, Уж не поднимет Глаз.
Теплая синяя Весь, Всякие песни Есть… Над каждым своя Звезда… Мы же поем Всегда:
