Сергей Гандлевский
В сторону Новой Зеландии
Писатель и километраж (2010)
Вообще-то говоря, допущение, что ремесло писателя имеет хотя бы мало-мальское касательство к расстояниям, которые автор покрывает, почти столь же нелепо, как предположение, что мастерство хирурга или плотника как-то связано с легкостью на подъем и перемещениями специалиста в пространстве. Человеку для того, чтобы осуществиться в писательском качестве, нужны перво-наперво не охота к перемене мест, а совсем другие свойства натуры: графоманская жилка (страсть к писанине – расположению слов на бумаге), чувство стиля (расположение этих слов в своем и неповторимом, авторском порядке), инфантилизм (пожизненная невзрослая впечатлительность), ущербность (самочувствие “белой вороны” и как следствие – то жар уничижения, то холод гордыни, порождающие ненормальное честолюбие, жажду обрести вес в собственных глазах и во мнении публики). Примерно такой набор личных качеств и зовется в просторечии литературным талантом. Все прочие особенности характера: широта и мелочность, смелость и робость, ум и глупость, наличие внятного мировоззрения или отсутствие оного, равно как любовь или нелюбовь ко всякого рода экскурсиям, имеют отношение не к писательству как таковому, а к чисто человеческим особенностям того или другого автора, обладателя литературных способностей.
Краеведение и бытописание, цифры и факты – удел принципиально иной отрасли словесности. Сошлюсь на мнение мастера литературного перевода В.П. Голышева: “Возникает впечатление, что, когда ты вводишь новый материал, ты что-то для литературы делаешь. На самом деле – ничего подобного. <…> За счет голого материала получается журналистика”.
Писатель из каких-то своих соображений волен прикинуться журналистом, но… Для настоящего журналиста поездка куда бы то ни было – цель, для писателя – средство: встряска собственного внутреннего содержания, испытанный способ стронуться с профессиональной мертвой точки. Впрочем, с тем же успехом такими плодотворными потрясениями могут стать смена места службы или местожительства, развод, неделя рыбалки или какое-нибудь житейское безобразие. Иными словами, журналист едет за тридевять земель, чтобы описать всякую невидаль, а писатель тайно или явно надеется, что временная перемена образа жизни поможет ему вернуться к его же навязчивой теме, будь то детство, смерть, смысл или бессмыслица бытия и т. п.
Писатель-экскурсовод, в отличие от гида-журналиста, нередко “загораживает” собой достопримечательности, ради которых вроде бы он предпринял путешествие, а любознательный читатель, в свой черед, обзавелся книгой. Удивительное дело, но именно эта странность в хорошем писателе и ценится. “Говори, говори, – мысленно просим мы стоящего автора, – нас увлекает твой монолог, он нас радует или бесит. Не умолкай, разговаривай. Предмет, занимающий твое внимание, – извержение вулкана или порез при бритье – второстепенен… ”
Я, например, в отрочестве прочитав “Фрегат «Палладу»”, уже забыл за давностью лет, какие страны посетил Гончаров, но помню, что классик много брюзжал, на дух не переносил англичан и в совершенно мещанском своем самодурстве пожелал каким-то дальневосточным островитянам маршировать в мундирах европейского покроя вместо того, чтобы ходить в национальных хламидах и писать стихи палочками на табличках. Точь-в-точь по анекдоту о споре военных и гражданских, кто из них умнее, когда военные, торжествуя и как бы закрывая тему, вопрошают: “Раз вы, штатские, такие умные, что ж вы строем не ходите?”
Или другое писательское путешествие – “Путешествие в Арзрум”. Наверняка существуют и более обстоятельные и профессиональные описания Русско-турецкой войны 1828–1829 годов, но у какого исследователя читатель натолкнется на сцену, исполненную такого злодейского юмора? “Увидев меня во фраке, он ("пленный паша. – С. Г.) спросил, кто я таков. Пущин дал мне титул поэта. Паша сложил руки на грудь и поклонился мне, сказав через переводчика: Благословен час, когда встречаем поэта. Поэт брат дервишу. Он не имеет ни отечества, ни благ земных; и между тем как мы, бедные, заботимся о славе, о власти, о сокровищах, он стоит наровне с властелинами земли и ему поклоняются. <…> Выходя из <…> палатки, увидел я молодого человека, полунагого, в бараньей шапке, с дубиною в руке и с мехом <… > за плечами. Он кричал во все горло. Мне сказали, что это брат мой, дервиш, пришедший приветствовать победителей. Его насилу отогнали”.
Столь же необъективны, но хороши и занятны бывают и путешествия писателей во времени – мемуары. Потому что память даже порядочного и бескорыстного автора сама собой сортирует воспоминания по их эстетической пригодности-непригодности с точки зрения общей тональности будущих записок.
Путешествие может стать и личным подвигом писателя, вроде поездки Чехова на Сахалин. Но только прожженный циник-редактор решится поместить отчет о такого рода странствии в рубрику “Писатель путешествует”.
И все-таки многие писатели любили поколесить по свету, а мы с удовольствием и признательностью читаем их путевые очерки. Но в первую очередь не для того, чтобы пополнить свои знания о мире новыми сведениями – здесь дотошный и талантливый журналист сумеет не в пример больше, а чтобы еще раз подпасть под симпатичное нам обаяние – побыть в хорошей компании.
2010
Неделя в Иордании (1997)
Ахмеду Шаззо
Мы сидели на горе Нево, с которой, по библейскому преданию, Господь наконец показал Моисею обетованную землю, но закатное солнце мешало нам видеть отчетливо и тем более сфотографировать “всю землю Галаад до самого Дана, И всю землю Неффалимову, и всю землю Ефремову и Манассиину, и всю землю Иудину, даже до самого западного моря, И полуденную страну и равнину долины Иерихона, город Пальм, до Сигара” Зрелище и впрямь небудничное: горы в мареве зноя, и еще горы, и за ними другие горы – и так до горизонта; а внизу между двумя хребтами – Мертвое море во всю длинную долину. Где-то здесь же, согласно Писанию, Моисей и похоронен; он вывел евреев к Ханаану, но самому вождю и законодателю не было дано переступить заветного предела.
Меня сюда занесла случайность. Ахмед Шаззо, мой старинный товарищ, на недавнем приятельском сборище предложил мне составить ему компанию в поездке по Иордании. Я счел это минутным порывом застольного прекраснодушия – я ошибался. Ахмед намерился наводнить Иорданию российскими туристами. Чтобы не предлагать людям кота в мешке, он решил увидеть страну воочию.
Слухи о многообещающих планах Ахмеда опережали его и творили чудеса (или кто-то из экипажа обознался?). Уже в самолете нас пересадили в салон первого класса, весь полет закармливали, запаивали и спрашивали на разных языках: “Чего изволите?” Я исподволь свыкался с амплуа Хлестакова.
Наутро по прибытии в арендованной машине мы спустились из Аммана на четыреста метров ниже уровня Мирового океана – к Мертвому морю. Оставив пожитки в гостинице, в плавках сошли к воде. Купание в Мертвом море – комичное занятие: новичок пробует плыть, но его же собственная задница выходит из повиновения и, как надувная, покачивается на поверхности высококонцентрированного соляного раствора, а голова с неизбежностью зарывается в горькую воду. Смирив спортивную гордыню, переворачиваешься на спину и сидишь на плаву в теплых химикалиях, как в шезлонге, – развлечение на любителя.
Курортники коротают время по большей части у пресного бассейна. В тени тентов прохлаждаются несколько арабских семейств: пятница – выходной день; радуются жизни немецкие туристы. Музыка, бар, лежбище. Ахмед вяло оглянулся в поисках свободного лежака, но я робко сказал, что предпочитаю более подвижное времяпрепровождение. Ахмед с облегчением ответил, что тоже равнодушен к солнечным ваннам. С этой минуты взаимопонимание не покидало нас: как угорелые, сжигая по бензобаку в день, мы носились по Иордании, и только пограничники на рубежах Израиля, Саудовской Аравии и Сирии охлаждали наш краеведческий пыл.
Для начала решили оглядеться: прокатиться километров пятьдесят с возвратом на ночлег. По середине Мертвого моря проходит своего рода ось географической симметрии. Примерно напротив Эйн-Геди, красивого ущелья на израильской стороне, в котором Давид однажды скрывался от преследований царя Саула, мы увидели с десяток машин на обочине и притормозили. Широкий горный поток подпружен при впадении в Мертвое море, и заводь кишмя кишит людьми всех возрастов. Похожая картина и в устье Эйн-Геди, только там женщины в купальниках, а здесь полощутся как есть – в платках и платьях: мусульманские нравы.
Какое-то время Ахмед и я, где вброд, где прыгая с валуна на валун, пробирались вверх по глубокой расщелине в поисках безлюдья. Это низовье горячего источника Хаммамат Манн. Лежа в теплых бурунах, мы перебрасывались междометиями телячьего восторга.
– Несет какой-то дрянью, – заметил Ахмед.
Мы обернулись. По направлению к нам нетвердой поступью, осклизаясь на мокрых камнях, брели несколько подростков. В руках у одного из них дымился самодельный кальян – бутылка со змеевиком, источник сладковатой вони. Отроки-наркоманы ушли вверх по течению, а мы спустились к машине и подались с шоссе вправо, на проселочную дорогу, петляющую по полуострову Лисан.
Изредка на отшибе были видны стойбища бедуинов: драный брезентовый навес на шестах, черные козы с черным же подпаском, облезлые собаки, железные бочки с водой, каменный очаг, в сторонке – японский пикап с открытым кузовом.
Местность становилась все пустынней, мы еле-еле пробирались узким известняковым ущельем. Такой рельеф называется в геологии испанским словом “куэста”. Что-то подобное я видел в молодости на полуострове Мангышлак. После сорока минут плутаний по тупиковым проселкам выехали на дамбу и помчались, окруженные водой, наискось через море по направлению к Израилю. До него оставалось рукой подать, уже хорошо были видны белые строения, сады, когда дамба свернула влево, увлекая нас назад к иорданскому берегу. Солнце садится у нас за спиной в Иудейской пустыне; темнеет быстро, почти без сумерек. Тотчас в небе загорается первая и очень крупная звезда – в Израиле началась суббота.
