Сергей Гарин
В глуши
Стружкин замирал со стаканом чая в руке, раскрывал рот и так и не закрывал его до конца чтения. И румяное лицо его выражало не то изумление, не то испуг. Будто читали ему список его тяжких грехов, о существовании которых он и не подозревал.
Дьячок прихлебывал маленькими глотками чай, сопя разбухшим, похожим на грушу, носом. Временами запускал заскорузлые пальцы в бороду и ритмически почесывал ее, сдвинув брови. А то бродил белесоватыми, выпуклыми, как у совы, глазами по стенам… Долго стоял взором на одной точке, а затем опускал глаза на свои колени и вздыхал.
Финштейн сидел, приняв небрежную позу, с записной книжкой в руке. Слушал внимательно, поджав тонки бескровные губы, все время что-то отмечал в книжечке и глубокомысленно поправлял пенсне.
Иногда в дверях появлялась Настасья Николаевна. Простаивала, прислонившись к косяку, несколько минут. Исчезала и опять появлялась. И, если муж читал трогательное место, вытирала концом платка влажные глаза.
Когда чтение заканчивалось, все шумно поднимались со своих мест и шли в другую комнату, где уже был приготовлен ужин, стояли графин с водкой и незатейливые закуски. Последним приходил из кабинета Гаврюшин. Садился на свое место. И задумчиво опускал голову.
Первую рюмку пили молча, сочувственно чокаясь с хозяином. Затем начинались разговоры о прочитанном. Обыкновенно, хвалили и искренно негодовали на все редакции. Недоумевали, почему до сих пор Гаврюшина не напечатали. И уверяли друг друга, что в неуспехе Федора Никифоровича нужно искать другую причину.
– Протекция нужна! – восклицал Стружкин и тянулся за новой рюмкой. – В наше время, братец ты мой, во всем нужно иметь руку. Иначе пропадешь!
Дьячок его поддерживал:
– Что правильно, то правильно!.. Во едино место непотребна протекция – в царствие небесное!.. Да и то сие еще находится под сомнением!..
Федор Никифорович безнадежно разводил руками и нервно передергивался. Напряженный мозг мучительно перебирал старых и новых знакомых. И не находил подходящего.
– Нет у меня никого! – грустно говорил он и чувствовал себя глубоко несчастным.
– А вы все-таки не смущайтесь! – утешал помощник провизора. – Ну, не приняли предыдущий рассказ, вероятно, примут этот. По моему, примут!.. – авторитетно добавлял он, после небольшой паузы. – Правда, в нем есть некоторые шероховатости и ляпсусы, я вам потом их скажу. Но так, в общем, вещь недурна!
Лицо Гаврюшина розовело от волнения и во взоре, обращенном на Финштейна, было много благодарности.
– Вы думаете?..
Но сейчас же в сердце заползало сомнение: а вдруг это неискренно? И Федор Никифорович уже подозрительно смотрел на дьячка и экзекутора. Те соглашались с Финштейном, вставляя свои, в общем пустяшные, замечания.
И, слушая приятелей, Гаврюшин чувствовал, как у него на душе зажигался маленький огонек надежды. Хотелось верить, что не все еще потеряно. Когда гости уходили, маленький домик окутывало молчание, огни гасились и хозяева ложились спать.
Долго кряхтел и ворочался с боку на бок Федор Никифорович. И мысли, одна другой заманчивее, рождались в его утомленном от волнения мозгу.
Думал он о том, как сделается настоящим писателем… Как, вместе со славой, придет к нему и богатство.
Засыпал уже под утро. Видел сны, от которых на другой день слегка кружилась голова.
