Сергей Геннадьевич Байбаков
Курган 3. Пекло
ГЛАВА 1. Мир лежащий рядом
Белоснежный жеребец по кличке Дичко уносил княжича Добромила в чужую, неведомую и, скорей всего, враждебную землю.
Конь под мальчиком будто взбесился. То мчался – вытянув длинную шею; то, закидывая голову, неистово кидался из стороны в сторону; то вздыбливался – словно пытаясь избавиться от маленького наездника, скинуть его под копыта и втоптать в серые камни Древней Дороги.
Добромил изо всех сил натягивал поводья, чуть ли не рвя в кровь губы жеребца, но даже сильная боль не останавливала обезумевшего Дичко. Казалось, что его гибкую, крепкую шею пленила невидимая злая сила и сдавив, тянула жеребца за собой.
Бока Дичко покрылись липким едким потом, и на них уже кой-где выступила пена – будто жеребец пробежал таким бешеным ходом не одну версту. Гордый красавец хрипел и задыхался.
Все случилось так внезапно! Только венды подъехали к Древней Дороге, только увидели, что туман, скрывавший ее конец, рассеялся и открыл доселе невиданный, диковинный мир, как жеребец княжича Добромила навострил уши, прислушался, и внезапно потряс головой – словно отмахиваясь от неведомой напасти. Дичко выгнул спину – пытаясь освободиться от наездника, заржал и встал на дыбы. Потом прыгнул, высоко подкинув зад – словно его ожгли плетью, и понесся по серым камням, унося Добромила в неведомый мир.
Светлые волосы маленького княжича трепал ветер, дыхание перехватывало. Сердце стучало так, что казалось – вот-вот вырвется из груди, выпрыгнет из-под ворота легкой рубахи, и мокрым красным пятном останется лежать на серых дорожных камнях. Мальчик беспомощно оглядывался на спутников – дружинников своего охранного отряда.
«Сейчас упаду! – мелькнула мысль. – Сорвусь! Да стой же ты! Дичко! Что ты делаешь! Да что ж это творится!..»
Но куда там! Откуда жеребцу знать мысли Добромила!
Дорога вела вниз, спускаясь к лиловым скалам, и Дичко бездумно несся по ее серым камням, время от времени кося недобрым, полным бешенства глазом на маленького всадника. И все потуги молодого княжича совладать с обезумевшим жеребцом оставались втуне.
Где-то позади во весь опор гнали лошадей его друзья: могучий Прозор – предводитель отряда, молодые дружинники – Борко и Милован, и старый мудрый всезнай Любомысл.
Прозор мчался впереди. Богатырь сразу сообразил, что случилось. Княжич в беде! Сразу же, как только Дичко понес Добромила, предводитель жестко хлестнул своего жеребца и немилосердно его понукая погнался вслед за мальчиком.
Медлить нельзя!
Обезумевший Дичко или занесет княжича в несусветную даль в незнакомой земле, что само по себе плохо, – неизвестно, что таится за теми лиловыми скалами, – или, что вернее всего, Добромил не удержится в седле.
Второе хуже. Покалечится княжич. Хоть Добромил и обучен падать со скачущей лошади, но сейчас проделать это будет трудно. Дичко слишком уж резво несется. Быстро и рвано. Сложно выбрать миг, когда можно скользнуть на землю. Вон, как зад вздергивает. И ведь не догнать! Да и откуда? Дичко из той породы жеребцов, что в народе именуют двужильными. У этого коня будто вдвое больше ног – настолько резво скачет. А тут еще и напуган чем-то. Напуган, или… О том, что конем овладела злая колдовская сила, Прозор старался не думать. Хотя, все на то и походило.
– За мной!!!
Но дружинники и без окрика Прозора знали, что делать. Добромил – сын виннетского князя, наследник. А они его охранный отряд.
И неважно, что прошедшей ночью нежить повыбила бóльшую часть отряда и их осталось мало: опытный воин и охотник Прозор, два молодых парня и княжеский наставник старик Любомысл. Они обязаны защитить княжича от любой беды, вытащить его из любой, казалось, самой немыслимой передряги. Они должны следовать за Добромилом хоть куда! Хоть в самое пекло! Для того они и живут, ведь они венды!
Отставая от Прозора на каких-то пару десятков саженей мчались Милован и посеревший Борко. Взмокшее лицо молодца искажала боль: его перебитая камнем левая рука нещадно саднила. Но все равно – не жалел ни себя, ни своего коня…
Сзади парней – старик Любомысл, княжий наставник. Его спокойная кобылка не могла угнаться за жеребцами дружинников: слишком уж она тиха и непривычна к стремительному бегу. Старик ее сам с тщанием выбирал: чтоб не выкидывала коленец, берегла его старые кости.
Любомысл, несмотря на преклонные годы, превосходно держался в седле. Наверное, сказывалась давняя привычка: переносить ураганы – что швыряют корабль словно щепку – вцепившись в первое, что подвернется под руку. А то иначе оглянуться не успеешь, как пойдешь в гости к Морскому Хозяину.
Вот и сейчас: старик бросил повод, предоставив кобыле свободу, и намертво вцепился в луку седла. Надо лишь крепко держаться и подбадривать лошадку голосом. А уж что-что, а он у Любомысла зычный. Грохот любого шторма перекроет! Неудивительно, что так или иначе, но лошадь без особого понукания резво рысила, а Любомыслу только и оставалось, что изредка вздергивать ее рыком, схожим с ревом разъяренного бера.
Старый мореход чем-то походил на ловкого, умудренного годами рассудительного кота. Лицо спокойно и сосредоточено. В глазах уверенность: «Держись, Добромил! Все уладится, все будет хорошо… И не из таких передряг выбирались!»
Маленький отряд несся под уклон. Оглядываться по сторонам некогда. Поспеть бы за Дичко, который проявил небывалую прыть и так неожиданно понес княжича!
Прозор краем глаза отмечал, что по бокам дороги растет высокая, жесткая, схожая со степным ковылем трава. Проносились незнакомые, диковинно выглядевшие деревья. Над ними будто злая сила тешилась: крутила их, разламывала, да так и не смогла ничего с деревьями поделать. Изуродовав, но так и не сокрушив упрямые стволы, бросила. Решила найти себе другое занятие. Прошло время, раны деревьев затянулись, заросли. Только вот никогда уже стволы не выпрямятся, так и будут расти криво.
Их корявые ветви усыпаны диковинно изрезанными, вроде бы неподвижными листьями. Ан нет! Ветерок все-таки их чуть шевелил. Но все равно, листва выглядела тяжеловатой и окаменевшей. Странно… Все это вихрем проносилось в голове предводителя.
Редкие кусты, покрытые непривычной для вендского глаза жесткой зеленью и небывало яркими цветками, перемежались лиловатыми, выщербленными каменными глыбами. Все сливалось в буйстве ярких красок, незнакомых тревожных запахов. От необычных цветов открывшегося мира, а может от бешеной скачки, у Прозора едва ли не впервые в жизни закружилась голова. Богатырь лишь стиснул зубы, отгоняя дурную хмарь.
«Эх! Как княжий жеребчик припустил! Ну и ну! Не покалечил бы мальчишку! И не догнать, уходит все дальше и дальше!..»
От досады Прозор – уж на что всегда спокоен – даже что-то глухо и невнятно прорычал. «Ну и коняга у него! Держись княжич!..»
А Добромилу оставалось лишь изредка спешно и беспомощно оглядываться. Все внимание мальчика приковано к жеребцу; к дороге, по которой он несся; к пути, который Дичко уже не выбирал. Разумом княжича, до времени, владела лишь одно главное желание – удержаться в седле!
Стук в сердце, возбуждение – что случилось, что нашло на доселе спокойного коня? – мешало Добромилу до конца понять происходящее. Все казалось непонятно сложным – к чему?
Княжича мотало так, что казалось – оторвется голова. А обезумевший жеребец сначала несся широкой рысью, затем перешел на рваный галоп и скакал уже не по камням, а по жесткой траве иного мира. Только ветер в ушах свистел!
Дичко уносил княжича все дальше и дальше от того места, где перед вендами так неожиданно расступился туман, от родных вендских лесов, от выхода в свой мир.
Добромил вновь попытался вразумить доселе послушного коня, хотел прикрикнуть на него, но смог издать лишь слабый хрипловатый стон. И жеребец не слушался повода, и голос отчего-то вдруг отказал, и тело стало неожиданно ватным и бессильным: словно в нем что-то надломилось, будто угасла дарующая жизнь искра.
И тут воздух около Добромила сгустился и задрожал. Княжич вдруг осознал, что вокруг уже нет странных изломанных деревьев иного мира и жесткой травы. Нет лиловых скал, к которым несся обезумевший жеребец. Нет ничего. Только обволакивающий, непонятно откуда возникший сумрак. В нем кружились редкие большие снежинки. От неожиданности произошедшего мальчика пробрал озноб. «Что за мир? Где я? Откуда холод? Зима? Она ушла. Что за место? Пекло?.. Говорят, там ведь не только небывалый жар, но и стужа…»
Может, так оно и было. Княжичу казалось, что все, что происходит с ним, это всего лишь сон. Странный, непонятный, тягучий, дурной сон.
Добромила вдруг охватило непонятное безразличие. Он понял: изменить сейчас что-либо – невозможно. Это судьба. И сейчас просто все идет своим чередом. Так уж предрасположено. Всем ведомо: нити людских судеб в руках богов, и не знает человек, что ждет его завтра и когда будет подрезана нить его жизни.
И то, что сначала они направились не к волхву Хранибору – а к странному месту, к Древней Дороге; и то, что приехав, они увидели внезапно открывшийся перед ними чужой, ни с чем не схожий мир; и то, что Дичко так неожиданно взбесился и понес его в незнакомую землю – все это судьба. Рок.
И он должен пройти это испытание. Хотя… чем оно кончится, мальчик не догадывался. Он или его конь оказались во власти той силы, противиться которой не может ни один человек.
Добромил неожиданно понял: он стремительно несется к той черте, что отделяет мир живых от того неведомого края, в котором обитают ушедшие навсегда.
Княжичу померещилось, что под копытами жеребца вдруг разверзся темный бездонный провал; что оттуда, из мрака, доносится лязганье сотен цепей, посвист бича и дальний, неуловимо-протяжный стон тысяч и тысяч людей; померещилось, что жеребец Дичко мчится над бездной, средь пустоты, забвения и холода. Нет… Не почудилось. Увы, все происходящее являлось самой что ни на есть настоящей явью.
И коня, и Добромила уже окутывала непроницаемая, без единого проблеска, жутковатая тьма. Тьма везде: сверху, снизу, по бокам, спереди, сзади… Тьма обволакивала, скользкими щупальцами вползала под легкую одежду, ледяным дыханием колола сердце, морозила и мальчика, и коня.
Добромил чувствовал: стынет тело и коченеют руки. Становится все трудней шевелиться и даже дышать.
И жеребец умерил свою бешеную скачку и перебирает ногами все медленней и медленней. Кажется Дичко застывает на ходу.
И все это происходило в странном молчании: неслышно уже ни цокота копыт, ни хрипа, что издавал Дичко несясь бешеным скачем. Будто все земные, привычные звуки заглушила эта тьма. Добромил повел глазами вниз. Даже дороги не разглядеть, будто и нет ее вовсе. Внизу только мрак, а вокруг только еле слышный, похожий на бесконечный вздох стон.
Впереди, средь тьмы, вспыхнула слабая красноватая искорка. Рядом еще одна… Затем еще… Огоньков становилось больше, они увеличивались, становились ярче, разгорались.
Добромил понял – это на пределе тьмы светят далекие неисчислимые костры. А за ними – дальше, в бесконечности, – неторопливо занималось тусклое багровое зарево.
Оно медленно и неотвратимо приближалось. И тут в еле уловимый, заунывный то ли стон, то ли вздох вплелся иной звук. Раздалось хлопанье крыльев и хриплое карканье. Княжич увидел, что высоко впереди кружил большой ворон – мудрый слуга и любимец Мораны. Уж на что беспрогляден окружающий мрак, но крылья вестника смерти черней. И тут отблески дальнего багрового зарева заполыхали на них… Крылья ворона будто затлели, казалось, с их концов слетают искры. Мальчика пробрала дрожь.
Ворон – то спускался, черной тенью перечеркивая зарево далеких костров, то вновь взмывал. Но княжич заметил – вестник смерти не может пересечь невидимую определенную черту. Не может подлететь ближе. Будто что-то не пускает его.
«Граница – там! Перед вороном!.. И я к ней приближаюсь – вернее, она близится. Дичко-то застыл, будто неживой…»
И в самом деле, конь замер в полете, не касаясь копытами земли. Если она была в этом месте, конечно. Внизу Добромил видел лишь темный провал, бездну. А над ней летел застывший Дичко..
Незримая черта, отделяющая мир мертвых от мира живых, близилась.
«Смерть! – ожгла мысль. – Это оно – преддверие пекла! Но как же? За что!..»
Ведь сейчас все происходило так, как рассказывали Добромилу сведущие люди. В том числе и его наставник – бывалый мореход Любомысл.
А уж он-то за свою долгую, богатую приключениями жизнь повидал и необъятный мир, и множество разных людей, средь которых порой встречались и отъявленные душегубы.
И выслушал Любомысл, соответственно, бездну ярких, порой казавшихся невероятными, историй. Средь них встречались и рассказы о том, куда уходят великие злодеи после земной жизни.
По-разному говорят о том месте. И у каждого народа свое предание о мире мертвых. Бродят в нем невиданные чудовища. Повелевают чудовищами жестокие боги. Мучаются за гранью мира души тех, кто при жизни не по правде жил, не по тем законам, что дал великий Род. По-разному описывают землю мертвых грешников…
В одном лишь сходятся слухи о том месте. Царят в нем – или небывалый холод, или невыносимый жар. А порой огонь и лед соседствуют. Но пламя не топит лед, а лед не гасит пламя. Не идут они друг на друга войной, а терзают души тех, кто оказался в пекле. Чтоб ни на миг не могли избавиться грешники от мук, чтоб помнили, где они, и почему очутились здесь.
Вот и сейчас: огонь еще впереди, а холод, что окутывал Добромила, набирал силу, морозил тело и сжимал сердце. Но ладно мороз – и от него можно спастись, если двигаться и шевелиться шустрей. Благо упасть с коня Добромил уже не боялся: Дичко застыл окончательно. Можно было бы похлопать себя по плечам, растереть грудь… Но не получалось…
Княжичу становилось все труднее двигать руками, сжимать и натягивать повод. Все тело будто сковали невидимые цепи. Мальчик с усилием обернулся. Сзади мрак прорезало яркое круглое пятно. Добромил понял – там выход из владений Мораны. Но как же его сюда занесло? Как выбраться? Как повернуть Дичко, который, замер каменным изваянием. Даже разметавшаяся белоснежная грива застыла, будто на тех рисунках, что украшали книги княжича.
И хотя и конь недвижим, и Добромил уже с трудом мог шевелить руками и двигать телом – только голова еще слушалась и даже что-то соображала – княжич вдруг почуял, что незримая черта, из-за которой уже не будет возврата, уже рядом, почти перед мордой Дичко…
Да, это именно так. Невидимая грань меж миров, прόклятая черта, приблизилась быстро и неуловимо. Ворон, что находился за ней, уже не взмахивал крыльями. Он парил чуть ли не над головами Дичко и княжича. Описывал большие круги, удалялся и вновь подлетал все ближе и ближе.
Любимец Мораны больше не каркал – он клекотал, предвкушая пир. Всем ведомо – нет лакомей блюда для птицы смерти, чем клевать глаза павших на поле брани. Глаза неупокоенных воинов – его добыча. Клекот нарастал…
И вдруг вспыхнул свет. Он был настолько ярок и нестерпим для глаз, что княжич поневоле зажмурился. Казалось, разом полыхнули сотни зарниц.
Вроде бы после жутковатого мрака, что царил во владениях Мораны, свет должен казаться благом. Но облегчения не наступало. Глаза резало, из них помимо воли текли слезы. Вспышка показалась невыносимо долгой.
На душе потеплело. Добромил вдруг понял, – все обойдется. Он выберется из преддверия пекла. Так или иначе – выберется. Он не достанется ни Моране, ни, тем более, ее слуге – ворону. У него есть заступник – этот неожиданный яркий свет.
«Перунов огонь! Молнии! Он меня защитит! Батюшка-Перун покровитель воинов! Он не покинет меня: ведь я хоть и мал – но воин и дружинник, как мои друзья!..»
Но этот свет отличался от молний Перуна. Когда грозный бог бьет без передышки, да еще рядом – никакие глаза не вынесут. А тут иное. Этот свет отличался от грозовых вспышек. Он более мягок, вроде бы от него исходят тепло и доброта.
При свете Добромил увидел, что совсем близко от морды Дичко – наверное, в двух-трех шагах – плещется стена мрака. Она перекатывалась темными клубами, выпускала языки, будто пыталась лизнуть княжича и коня. Немного осталось, еще чуть-чуть и…
Странно было все это видеть. Он и Дичко на светлом месте, а тьма рядом. Впереди. Но не ровная, а будто живая и тянется к ним, словно хочет ухватить. А в ней, уже поодаль все так же кружил ворон. Он уже не клекотал – как-то раздосадовано сипел.
В этом звуке слышались обида и разочарование: ведь добыча была так близка! Страх у Добромила исчез. Он почувствовал, что невидимые цепи, что сковывали тело, исчезли. И Дичко уже не несется над темной бездной, а твердо стоит на земле. Впрочем, по телу жеребца пробегала крупная дрожь – ему тоже досталось.
И тут раздался голос. Добромилу показалось – он звучит везде, долгим эхом катится по светлой стороне, на которой сейчас находились он и его жеребец. Но нет – голос звучал откуда-то сверху, из поднебесья, если, конечно в царстве Мораны существует небо.
А голос, хоть и принадлежал женщине и был мягок – но звучал твердо и властно. В нем чувствовалась сила и уверенность. Так говорят те, кто знает истину, за кем стоит правда.
– Он не принадлежит тебе, вестник.
– Все, рано или поздно будут моими, – хрипло прокаркал ворон. Он летал у самого края тьмы. Теперь ворон уже не парил неторопливо – нет! – он, как показалась Добромилу, суетливо и беспорядочно взмахивал крыльями. Видимо та, что так неожиданно пришла на помощь мальчику и коню, сильнее слуги Мораны. – Хоть на краткий миг, но будут. В этом моя сила, в этом ты не властна!
– Что ж, тут ты прав, вестник. Но в своем мире пока еще решаю я – а не твоя хозяйка. Убирайся! Убирайся и жди часа, когда тебе будет дозволено забрать его!
Добромилу показалось, что ворон зашелся в тягучем кашле. Но нет – это так смеялась птица смерти.
– Твой мир… – прохрипев горлом, наконец-то смог выдавить ворон. – Твой мир… Что от него осталось? Исчезнет он – уйдешь и ты. А власть моей хозяйки безгранична! Она вечна. Отдай мальчишку!
– Передай своей госпоже – не тем силам она стала служить! Если ей мало той власти, что она имеет – то скоро потеряет все. Даже ту малую частицу, что даровал ей Род.
– Отдай!
– Нет! Никто не властен над ним! Он не нашего мира! И не моего, и не твоей хозяйки, и не мира людей.
На Добромила пахнуло обжигающе-жарким, будто пламя, холодом. Суматошно взмахивая крыльями, ворон отпрянул от черты.
Теперь со стороны тьмы вместо хриплого досадливого клекота зазвучал иной голос. Тоже женский. Холодный и тяжелый. Лишеный, казалось, не только каких-либо чувств, но и самой жизни.
– Отдай его мне.
– Нет, Морана. Ты его не получишь. Разве мало тех могил и курганов, что ежечасно тебе дарят?
В безжизненном голосе появилась какая-то тоска.
– Курганы… – с надрывом сказала Морана. – Да, ты права. Они есть, и они будут. Не хватает лишь одного. Того, что принадлежит мне по праву. И мальчишка поможет мне овладеть тем курганом. У него сила. Это может только он. В нем бурлит кровь великого злодея и великого праведника. В нем суть беса, в нем частица демона!
– Ой ли? Зачем тревожить проснувшееся? Да и демон, о котором ты говоришь, тоже иного мира. Пролетит время и все станет как прежде!
– Отнятая у меня могила должна вернуться.
– Нет! Ты знаешь, какое место скрывает этот курган. Его трогать нельзя… Тот курган не в твоем мире, у тебя нет на него права. Как только ты возьмешь мальчика – начнется начало конца. Исчезнет порядок мироздания. Мертвые начнут оживать и вновь умирать. А живые будут умирать в рассвете лет и вновь оживать в младенчестве и старости. И так без конца. Порядок, что установил Род – порядок на все времена. Если он исчезнет, то порушится все. Уйдут и люди, и духи, и боги. Сгинет все живое и неживое. А потом исчезнет и Род, ибо невозможно создать что-нибудь вновь из ничего, исчезнешь и ты. Добромил будет твоим. Потом. На время… Но не сейчас, и не в моем мире…
Мальчик ничего не понимал. Разговор богинь – а он уже не сомневался, что Моране противостоит богиня – внушал трепет.
Вдруг княжич почувствовал, что тьма стремительно отдаляется от него, и вокруг вновь появился тот неведомый мир, в который занес его Дичко. А сзади скачет Прозор, и что-то дико кричит. Наверно, ему… Княжичу показалось, что его сердце вдруг сдавила ледяная рука, и он лишился чувств…
А Прозор уже не чаял нагнать Добромила. Уж слишком резвым жеребцом показывал себя Дичко.
Богатырь нещадно гнал своего могучего коня. Не жалел ни его, ни себя. Никогда он не мчался столь быстро! Но все попусту. Княжич уходил вперед. Все дальше и дальше.
Где-то вдали за Прозором скакали Борко и Милован. За ними гнался старик Любомысл. Они безнадежно отстали. Их кони не выдерживали бешеной скачки. Прозор оглянулся на спутников, смерил расстояние до Добромила и выдохнул сквозь зубы: – Что ж это такое?! Что за бес в Дичко вселился!..
Может, так оно и было. Может, Дичко овладели злые силы. Прозору почудилось, что округ Добромила, вровень с ним движется сумеречная тьма. Казалось, к мальчику и коню со всех сторон тянутся острые темные языки. Чуть ли не касаются их. Будто хотят облизать, но не дотягиваются.
«Точно! Дело нечисто!..»
Вдруг предводитель увидел нечто необычное, что никак не укладывалось в голове.
«А ведь Дичко-то уже не несет! Эвон, как ровно идет! И рысью, спокойно – а не скачками… И на дорогу выскочил, значит ног по кочкам не перебьет. А ну-ка!.. Не подведи, гнедой!..»
Будто услышав Прозора, будто вняв его мольбам, гнедой жеребец напрягся, вытянулся тетивой и стал медленно нагонять Дичко.
«Ух!.. Это дело! Щас я княжича перехвачу, сдерну к себе… Эк, как мой-то коняга пошел!
– Добромил! Добромил! – что было мочи заорал Прозор. – Щас тебе помогу! Я тебя схвачу, а ты в меня котом цепляйся!
Но княжич не обернулся на истошный крик дружинника. Сидел в седле ровно. Богатырю показалось – мальчик окаменел.
Так порой бывает с человеком, что полз ввысь по отвесной скале и вдруг не почуял под ногами опоры. Суматошно нащупал маленький выступ, уперся в него ногой и замер. Вниз глянуть жутко. Кругом пустота. Тогда только и остается, что вцепится в невидимые трещинки и бояться не то что шелохнуться, а даже дышать. Надо замереть, а то одно неверное движение – и уже ничего не поправишь…
А расстояние меж гнедым и Дичко сокращалось. Вот уже близко та непонятная тьма, что окружала Добромила. Уже рядом колышутся те острые языки. Один из них, словно невзначай, лизнул Прозора по лицу.
И тут могучего дружинника обуял страх. В жизни такой жути не ведал! Вдруг помнилось, что он летит высоко-высоко. Несется средь тьмы, а под ним на бесконечной темной земле горят неисчислимые костры, а еще дальше восходит мрачное багровое зарево.
Помнилось… И схлынуло! Прозор увидел, что вокруг него снова та незнакомая земля, а Добромил уже рядом – руку протяни!
Не мешкая богатырь изогнулся ловкой рысью, потянулся… И схватив княжича поперек тела, сильно – нещадно! – выдернул его из седла.
Ошибись Прозор хоть чуть-чуть! Не соразмерь свою силу и ловкость, то все… В лучшем случае на таком бешеном скаку они сверзились бы вниз так, что… А в худшем… Впрочем, времени размышлять не было.
Все обошлось. Мощные руки уложили княжича поперек крупа жеребца – будто невеликую охотничью добычу. Тут же Прозор потянул поводья. Гнедой жеребец смерил бег и встал.
А Дичко, освободившейся от ноши, вдруг пронзительно заржал и описав широкий круг подбежал к гнедому и ткнулся мордой в голову Добромила.
Прозор цыкнул на жеребца. Экий неучтивец, натворил незнамо что и ведет себя так, будто ничего не случилось! Потом виниться будешь. И до тебя черед дойдет. А сейчас не мешай.
Ловко и бесшумно соскочив на серые дорожные камни, богатырь бережно взял княжича на руки, не мешкая отнес его на траву.
У Добромила были плотно сжаты веки и казалось – он не дышит. Мальчик будто окаменел: настолько твердо и холодно его тело. Даже сквозь одежу ощущается. Будто он на морозе побывал. А ведь тепло…
Прозор утер взмокший лоб откинул разметавшиеся белые пряди волос и стал поджидать спутников. Любомысл хороший знахарь – поднимет княжича. Вон, как спешит. Старик-старик, а уже вровень с мόлодцами скачет. И правильно – видит, что вроде бы все обошлось – но что-то не так. Добромил лежит, а Прозор над ним склонился.
Богатырь поднес лезвие ножа к губам Добромила и облегченно перевел дух. Блестящий клинок сразу же запотел. Дышит княжич…
Молодцы слету спрыгнули на землю. Милован первым, а Борко чуть припозднился: с перебитой рукой не распрыгаешься.
Парни встали за Прозором. Переглядывались. Поджидали всезная Любомысла. Что ж медлит-то? Но это им казалось. Старик спешил изо всех сил – мысленно ругаясь всеми ведомыми ему нехорошими словами. Корил себя, что выбрал такую неторопливую лошадку. Но соскочил как молодой, и сразу же тронул за плечо Прозора: «Мол, что там? Отодвинься, дай я гляну!»
Прозор обернул к нему побледневшее мокрое лицо.
Любомысл понял – это не от усталости. Ее Прозор не ведал. И не от страха. За себя богатырь не боялся. Уж что-что, а в себе он уверен. И недаром: то, что говорили люди о его силе и отваге – домыслом не было, не на пустом месте выросло. Уж это Любомысл знал. Прозор ему друг. А в это слово старый мореход вкладывал особое значение. Друзей не бывает много. Этим словом не разбрасываются.
Дело в другом: в седле взбесившегося жеребца сидел не он, а княжич Добромил. Этим и объяснялось волнение Прозора. Любой венд, состоящий на службе виннетского князя, не раздумывая, отдал бы жизнь за Добромила. И не потому, что он наследник. Нет. Нечванливый, простой и доброжелательный княжич был для суровых воинов как сын.
«Прозор просто осознал, что могло случиться, – рассудил Любомысл. – Когда скакал за княжичем, то переживать было некогда. Мы тоже не думали. А вот сейчас… Прозору даже страшно подумать, что случилось бы с Добромилом, не выдержи княжич бешеной скачки, и свались оземь. И мне страшно… Ох, что за мысли голову лезут!»
Старик тяжело вздохнул.
– Да не вздыхай ты так жалобно, старче! – Это Прозор поднял к нему лицо. Дышит наш малец. Все хорошо…
– Хорошо-то хорошо… – проворчал Любомысл. – Хорошо, что с коня княжича сдернул да не покалечил. Видели… Да что ты расселся! – неожиданно прикрикнул старик. – Дай мне княжича глянуть! Поболе тебя разумею!
– Гляди! – Прозор с готовностью вскочил. – Без чувств он, и холоден как ледышка. Я это сразу почуял, еще когда с жеребца ссаживал. Не знаю, почему…
Добромил лежал бледный. Обычный румянец исчез. Тонкие черты лица заострились и вытянулись.
«Будто покойник! – испугался Любомысл. – Да что ж…»
Тут княжич неожиданно открыл глаза и Любомысл содрогнулся. Глаза такие же: серые, живые… Но… Что-то в них изменилось. Исчезла детская непосредственность и бойкость. Сейчас они были чужими. Взрослыми, что ли. И них стояла мудрость и непонятная тоска.
– Да что с тобой, княжич! – переполошился старик. – Ты что?!
А Прозор обрадовался. Княжич цел. Жив-здоров, и это главное. Облегченно вздохнули молодые дружинники – Борко и Милован.
Добромил приподнялся, посмотрел на Дичко, что понуро стоял рядом, будто чувствовал свою вину, и неожиданно для всех прижался к широкой груди Прозора.
Кругом свои, и нет больше мрака и летающего в нем ворона. Нет Мораны с ее обжигающим холодом. Нет костров и тянущего к себе темного багрового зарева вдалеке. Ничего этого нет!
Добромил осознал, какое нежданное и нешуточное испытание выпало на его долю. Последнее, что он почувствовал, это то, как сдавило сердце и как сильные руки Прозора выдернули его из седла. А он сидел оледеневший, не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. Прозор какой уже раз оберегает его от беды!
Богатырь положил руку на белокурую голову.
– Ничего княжич. Все позади, – глуховато вымолвил он. – Теперь мы на моем коне поедем. Он сильный: двоих запросто выдюжит! Я здоровый – а ты маленький. Сложить нас, да поделить – вот и выйдут два человека. Ты же видишь, меня – этакого лося носит, и ничего.
У Прозора в горле встал ком. Он уподобился своему другу – старику Любомыслу. Тоже начал говорить нараспев, будто сказку сказывал.
Добромил улыбнулся. Глаза мальчика потеплели, и к радости Любомысла в них снова появилась та детская доверчивость, что так радовала друзей княжича.
Мальчик улыбался тому, что представил удивительное зрелище. Будто бы на гнедом жеребце Прозора сидит большой добрый лось. И этот лось-предводитель ведет их по лесу, оберегая от всяческих опасностей. Ведь Прозор же из рода Лося! Эх, как ловко у него получилось сказать!
Сам того не сознавая, Прозор умудрился разом изгнать из сердца мальчика все жуткие воспоминания. Сейчас княжичу все казалось простым и нестрашным.
– Спасибо тебе, Прозор! Спасибо, что спас меня! Дичко понес, а я ничего не мог сделать. Ох, друзья! – Добромил округлил глаза. – Что я видел! Не поверите!
– Что же ты видел, дитятко? – заулыбался Любомысл. – Деревья неслись рядом, да камни эти несусветные да лиловые?
– Царство Мораны я видел! Вот что! – Добромил сдвинул брови. Сейчас он думал, а не показалось ли ему все это.
Но встретив вмиг ставшие серьезными глаза Прозора, понял – не показалось.
Богатырь вдруг потемнел лицом, и, значительно посмотрев на Любомысла и разинувших рты молодцев, кивнул. Да, так! Он тоже видел полупрозрачные темные языки. Будто густые рои мошкары вокруг Добромила вились. И еще он видел множество костров на темной земле. И темное зарево.
– Потом, Добромил, – сказал Прозор. – Потом все обсудим. Я тоже кое-что видел. А сейчас, – тут он понизил голос, – забудь. Забудь, мальчик…А то накликаешь. Она рядом ходит, не ушла…
Прозор сказал это так значительно и так проникновенно, что княжич почувствовал как стирается из его памяти страшное воспоминание. Тает. Уходит, будто далекий сон. Добромил просветлел лицом.
Мальчик обернулся к Дичко. Конь стоял неподалеку и, как ни в чем не бывало, пощипывал траву. Нет… Что-то в ней не нравилось ни ему, ни другим лошадям. Они раздували ноздри, осторожно принюхивались, фыркали и, казалось, раздумывали – а стоит ли ухватывать следующий клок? Нужен ли он? Уж больно необычно пахнет эта с виду молодая трава!
– Что ж это на него нашло-то? А? Сейчас спокойный, а был… Спасибо, Прозор, – еще раз повторил Добромил.
– Ладно, – благодушно отозвался богатырь, – не бери в голову. Сегодня я тебе помог – завтра ты меня выручишь. Забыли. Прыгай на гнедого. Возвращаемся. А то невесть куда заехали.
Прозор повернулся, и… Появившейся было радужный настрой схлынул. Лицо изменилось. Будто туча нахмурилась.
Дальний конец дороги – по которой они только что резво и не по свое воле неслись – скрывал тяжелый плотный туман.
