Сергей Григорьев
Как Ваня Осинкин доброе дело делал
Технический специалист санитарного оборудования, официальный представитель жилищно-коммунального управления номер восемьдесят пять Иван Осинкин возвращался с удачно подвернувшейся халтурной подработки. Водный смеситель, унитаз, душевая кабина, что-то там еще сверкали белизной, хромом и радовали щедрого на оплату хозяина. Настроение у Осинкина было не просто приподнятым, ему хотелось петь и даже танцевать. Поскольку особым слухом Иван не обладал, то пел он мысленно. Так же мысленно, как полагал он сам, Ваня и пританцовывал. Хотя при самом обычном, случайно брошенном на технического специалиста взгляде, не заметить сгибающиеся в присядке коленки, и подпрыгивающие в хаотичном движении руки было не возможно. Более внимательный наблюдатель мог бы сказать, что именно в таком расположении духа те, кто обладают более или менее романтическим складом характера обязательно слышат музыку. И если сейчас Ваня Осинкин её еще не слышал, то лишь потому, что человеком себя считал серьезным. Такое занятие, как музицирование – малопригодным, для себя неприемлемым.
При подходе к нерегулируемому пешеходному переходу через улицу Будапештская романтически настроенному официальному представителю жилищно-коммунального управления номер восемьдесят пять неожиданно представилась возможность продемонстрировать положительные качества своей, хоть и глубоко материальной, но вовсе не бесчувственной натуры. Невзрачного вида старушка в черных очках, не решаясь перейти опасную улицу самостоятельно, внимательно прислушивалась к нескончаемому потоку машин. Алюминиевая лыжная палка в её руках звонко теребила тротуарный бордюр. Водители притормаживали, подавали гудок с тем, чтоб невидящий человек мог понять, что переход свободен. К водительской доброжелательности старушка особого доверия не проявляла. В нерешительности оставалась на месте.
Специалист Осинкин, уже ступил на ту часть дороги, которая называется проезжей, но, услышав призывный звон металла, обернулся. Душевная часть его материалистического характера при виде столь прозаического момента всколыхнулась и издала короткий отрывистый звук. Что-то сравнимое со скрипичной струной, случайно поддетой неосторожным смычком, вздрогнуло и задребезжало по внутренней поверхности Ивановой груди. То, что теперь уже наверняка можно было бы отнести к музыке, хоть и имело оттенок снисходительности, тем не менее звучало сочувственно, призывно. Поддаваясь этому зову, Осинкин протянул руку и сказал:
– Идемте, мать.
И мать пошла. Водители подъезжающих машин, придавили тормозную педаль. Алюминиевая трость уже не сучила в поисках возможной преграды, уверенно выставленная вперед она вздрагивала в сухонькой руке и предупреждающе подскакивала вверх. Опершись на локоть случайного попутчика, старушка шла, машины стояли, а в Ивановой груди творилось что-то совершенно невообразимое, то, что когда-то он, бывало, испытывал раньше, в далеком детстве, то, что казалось давно и навсегда забытым. То ли от благодарной щедрости недавнего заказчика, то ли от того, что теперь и сам Иван совершал доброе благородное дело, к одной, случайно задетой струне, незаметно присоединилась вторая, затем, вроде бы – третья, и вот уже все четыре струны одного из самых загадочных инструментов слились в слабую, еле слышимую, но вполне различимую музыку.
– Ох, не торопитесь молодой человек, – попросила старушка, – А то, боюсь, мне станет плохо.
Иван великодушно замедлил шаг, и неясная едва уловимая скрипка в его душе заиграла более отчетливо. Рука невидимого музыканта, защемив струну, в поисках более высокой ноты поползла по деке, и Ивану показалось, будто он видит сам смычок. Смычок то мельтешил, бегал по грифу, то вдруг начинал медленно плавать перед глазами официального представителя жилищного управления. При этом он ничуть не мешал, наоборот, манил, звал…
Боясь спугнуть возникшее из собственной души видение, Иван почти не дыша, притянул повисшую на локте, старушку. Шаг его замедлился, стал плавным, осторожным. Машины не подавая гудков, почтительно стояли перед разлинованной полосой.
Старушка послушно шла за Иваном и беспрестанно благодарила своего “спасителя”. За время короткого перехода она успела несколько раз заметить, не произнесшему ни слова сопровождающему, что таких приятных в общении молодых людей теперь так просто не встретишь, и как ей несказанно повезло, что именно такой милый, обаятельный человек оказался рядом. К играющей в Осинкинской душе скрипке, под воздействием услышанного, присоединился саксофон, за саксофоном чистым ясным фоном подошел кларнет. В чем их различие Осинкин не знал, но именно такие названия, всплывали в унесшейся далеко к школьным урокам пения памяти. Они играли так отчетливо, что обладающая повышено чувствительным слухом, невидящая старушка, наверняка их слышала тоже.
Увлеченный видением, Осинкин боялся проронить лишнее слово. Он вел свою спутницу молча, а та говорила. Говорила, и в унисон её голосу разрасталось и крепло видение. Голос её мягкий, добрый, как слова мамы, в то же время мог показаться до жалости трогательным, словно плач обиженного ребенка.
– Пенсию не платят… – удаленным отголоском донеслось до находящегося где-то там, в стороне Иванова сознания.
А дальше что-то еще о бедственности, определенно нуждающихся в сторонней помощи, всех калек и инвалидов, положения. В этот момент, не разбирающийся в музыкальных инструментах, да и вообще в музыке, сантехнический специалист определенно слышал всеохватывающую теплыми объятиями виолончель и ласковую, по-детски наивную, свирель. Смычок скрипки незаметно обратился в дирижерскую палочку, и когда ноги Ивана и его спутницы ступили на противоположный тротуар, их обоих сопровождал целый симфонический оркестр. Вивальди, Брамс, Моцарт, Чайковский… имена, которые еще минуту назад вряд ли могли сказать о чем-нибудь определенном, теперь всплывали друг за другом из потаенных, уголков памяти официального представителя жилищнокоммунального управления.
Сейчас созерцая почти воочию, то чего в действительности не существовало, Осинкин готов был почти согласиться, с довольно сомнительным, фактом, что и музыканты, эти представители далеко нетрудовой профессии, тоже иногда, случается, не задаром едят свой хлеб. Под неслышимый посторонним оркестр Иван отвел старушку подальше от дороги и здесь в тени посаженных его управлением деревьев черемухи вспомнил еще одну имеющую отношение к музыкальному сочинительству фамилию. Бах! Под торжественный и возвышенный, совершенно оторванный от земной повседневности орган, рука Осинкина сама потянулась в карман и извлекла оттуда желто-оранжевую купюру достоинством сто рублей и протянула её старушке. Вообще-то Иван хотел предложить не сто, десять рублей. Купюру надо было бы заменить, но орган… Инструмент не терпящий малодушия, презирающий мелочность и суету, призывал к другому:
– Возьмите, мать, – прочувственно произнес Иван.
Старушка недоверчиво пощупала купюру, а прощупав растрогалась, назвала Ивана “благодетелем” и вроде бы заплакала.
– Не надо, мать, – успокаивал Ваня свою спутницу.
А старушка благодарила и в благодарности своей мяла Иванов локоть и приговаривала:
– Кто б мог подумать…, кто б мог…
Затем она убрала купюру в потайной карман юбки и спросила Ивана сколько ему лет и, не дожидаясь ответа, продолжила:
– Вспомните, какими мы были. Кто б мог подумать? Ох, каких-нибудь лет двадцать, двадцать пять…
Старушка снова взяла Ивана под руку и предложила проводить её до улицы Димитрова. Именно в этом направлении необходимо было идти и Ивану. К тому же то приятное ощущение, которое посетило его при переходе, до сих пор не покинуло то ли голову, то ли грудь. Оно до сих пор где-то там пребывало и где-то там звучало.
Старушка рассказывала о своей молодости, спутник кивал, но вроде бы не в такт. Нельзя сказать, что бы он её не слушал. Нет, он слышал её голос, улавливал некоторые слова, но кивал в унисон тому, что происходило у него внутри. Мыслями уносился Ваня туда, где был, по выражению своей спутницы, “совсем недавно” сам; то ли в конец шестидесятых, то ли начало семидесятых, в маленький пригородный поселок на высоком берегу почти вечной Невы окруженный сосновым лесом, и с цветущими, тогда не запрещалось, красными маками на клумбах; туда, где был он непросто молод, совсем юн. Так они шли по тротуару, вдоль улицы Будапештской к улице Димитрова, и говорили, и думали каждый о своем и, одновременно, об одном и том же.
– . -
Каждый, кто хоть немного связан со строительством, наверняка, знает, откуда в городе, да и во всей области берется самый дешёвый силикатный кирпич. Придатком кирпичного завода можно назвать пригородный поселок Павлово-на-Неве.
В семидесятые годы уходящего столетия, в пик своего развития Павловский завод исправно снабжал таким кирпичом все городское и областное строительство. Не прекращая своей работы даже ночью, сушильные печи выдавали столь необходимую продукцию в три смены. Кирпич шел, страна жила. И никакие катаклизмы не могли сколь-нибудь поколебать уверенность рабочего-силикатчика в порядке и справедливости, которые и на завтра останутся такими же непременными атрибутами молодого, но уже развитого, стремящегося к абсолютному совершенству демократического централизма государства.
Силикатчики, как и представители любой другой остро востребованной профессии, знали свое дело, знали, что они нужны и были этим горды и счастливы. Они умели работать и умели отдыхать.
Вполне естественно, что всесоюзный день Строителя, помеченный в начале августа чернильным крестиком в отрывном календаре секретаря заводской партийной организации, отмечался в поселке, как один из самых великих праздников человечества.
Подготовка к этому дню начиналась задолго до его наступления, пожалуй, сразу после дня Рыбака. Уже на второй или на третий день после торжественного выхода из местного карьера главного рыбного хозяйственника Нептуна и избрания им лучшего рыбака, которого под всеобщее улюлюканье затаскивали в воду, художник местного дома культуры закрашивал стенды с изображением рыболовных сетей, рыбаков, русалок и начинал работу над новой серией единства рабочего человека с теми, кто им руководит, с теми, кто его направляет.
И был художник в своем творческом порыве откровенен, и полагал, что занятие его приносит пользу; и еще долгое время будет востребованным; и быть может даже его не забудут потомки. То ли от такого далекого запроса, то ли от строгого соблюдения канонов плоского изображения, выходили его работы более похожими на другое, нежели плакатное, искусство.
И хотя присутствие их на главной площади перед домом культуры, а также на стадионе, у школы, у магазина, у парикмахерской, на пляже, и на самом заводе, ввиду их привычности почти не замечалось; зато отсутствие таковых, при очередной замене сразу же вызывало оживление сельчан и любопытное их ожидание.
Фотоателье в поселке не было. Фотографа для обновления стенда передовиков производства приглашали из Отрадного. Фотограф, так же как и художник, к работе своей относился с уважением, чего требовал и от остальных. Всех прибывших на съемку без галстука категорически выбраковывал и лишь после вмешательства секретаря парткома соглашался выдать провинившемуся свое дежурное джентльменское украшение. Сам его завязывал, сам поправлял воротник, опять таки дежурной, рубашки, от чего непривычные к такому вниманию силикатчики невольно напрягались. Мастер включал специальную в пол киловатта лампу, говорил: “Ап!”. Передовик вздрагивал, после чего парторг мог быть уверенным, обновленный стенд передовиков, так же как и творчество местного художника, без внимания населения не останется.
В ожидании начала, завезенного в дом культуры, фильма сельчане будут толпиться перед стендом; подолгу, порой не без зависти, обсуждать одинаковые у всех силикатчиков яркие галстуки, их напряженные, с заботой о мире, вдумчивые взгляды, и от чего-то испуганно дрогнувшие губы. Обсудив по представленным фото все сколь-нибудь обсуждению поддающееся, одни сельчане отойдут. За ними подойдут другие, обсуждение возобновится. И какими бы комментарии ни оказались: приятными, или, наоборот, нелестными, возможно, даже обидными; основная идея будет достигнута: поселок узнает и запомнит своих героев в лицо.
На этот раз отрадненский фотограф с выполнением заказа задержался. Сначала закончилась глянцевая фотобумага. Потом ателье закрылось на профилактическую обработку. А потом пропал и сам фотограф. Проникновенно ответственный подход к празднику соседей оказал на него пагубное воздействие и увел в глубокий творческий запой.
Сельчане о случившемся в фотоателье катаклизме не знали. Вопросов для обсуждения хватало и без отрадненских проблем. К тому же в дом культуры завезли новый кинофильм про заграницу. Там двое грабителей не поделили уносившую их от погони лошадь. «Боливар не выдержит двоих» – решил один из них и застрелил товарища. То же самое затем сказал банкир и разорил партнера.
Хищная сущность капитализма не подлежала сомнению. Что ни говори тут было, что обсудить. Модные джинсы и остроносые сапоги грабителей, узорчатый галстук банкира, большие кубинские сигары. Там за границей, понятно, это все есть, здесь нету. Но зато какие там дикие нравы!
Здесь же если что плохое и случается, то обязательно проходит. Даже в Отрадном. Там снабженец завез бумагу, СЭС завершила обработку, фотографу перестали давать в долг. В последний перед праздником день парторг силикатного завода получил пачку, пахнущих хлоркой, фотографий. Глянцевых изображений тех, кем вскоре будут гордиться; тех, кому кто-то будет завидовать; тех, над кем кто-то будет посмеиваться; в общем, тех, кто на долгое время, теперь уже до Октября, останутся в центре внимания, всего без исключения поселка.
– . -
От проходной завода к дому культуры ведет широкая заасфальтированная, не имеющая названия дорога. Вдоль безымянной по обеим сторонам, помимо обновленных стендов, тянутся газоны с грядами. Гряды засажены разнообразными цветами, основной среди которых, проращенный в теплицах, красный мак. От безымянной уходят, посыпанные угольным шлаком, дорожки. Там что-то наподобие палисадников, с засаженными маргаритками и анютиными глазками клумбами.
И там, и тут – работники отдела озеленения. Отдел имеет двух или трех сотрудников. В летний период к штату профессионалов присоединяются ученики местной восьмилетней школы. Руководит работой, ввиду ответственности момента, сам Федор Ифанович, начальник местного жилищно-эксплуатационного отдела. В его солидной внешности имеется ярко выраженная отличительная черта, подчеркивающая особую строгость характера. Зрачок одного глаза поврежден никому неизвестными давними событиями и покрыт белесой завесой, от чего взгляд начальника ЖЭО таит в себе в два раза больше непредсказуемости часто меняющихся решительных умозаключений и действий. Его указания не подлежат сомнению, с ним лучше не спорить. Работнику выполнившему поставленную задачу, лучше срочно найти себе другое задание самостоятельно, нежели дожидаться, когда Федор Ифанович, не смотря на естественные трудности с охватом зрения, заметит его и грозно спросит:
– Ты, кто?
А затем сверкнет забелененным глазом и толи не узнав работника, толи намекая на премиальные невыплаты, добавит:
– Ну, ну!
Учениками руководит, прихрамывающий на одну ногу учитель ботаники Николай Андреевич. Он так же не желает спорить с Федором Ифановичем. Несмотря на то, что тот проявляет к нему демонстративное уважение, при его приближении, Николай Андреевич начинает заметно нервничать. Он оглядывается по сторонам, пересчитывает учеников, пересчитав, облегченно произносит:
– Все.
Начальник ЖЭО на него долго пристально смотрит. Ботаник, не выдержав взгляда, отходит в сторону. Нога его заметно прихрамывает. На этом начальник ЖЭУ, очевидно, что-то вспомнив, доброжелательно, несколько извинительно произносит:
– Ну, ну.
По самой безымянной прогуливается, женщина средних лет. Темные волосы ее короткой стрижки чуть вьются. Легкая черная ткань летнего платья усыпана крупным белым горохом. Следом за ней идет девочка с мороженым в руке и в панаме. Женщина оборачивается, называет девочку Мариной, спрашивает у нее: “Где Сережа?” Из двух детей Марина – старшая, а если учитывать, что по окончании лета она пойдет учиться в первый класс, так и вообще – большая. Марина возвращается немного назад, находит Сережу возле клумбы, куда он подъехал с игрушечным, но очень большим железным самосвалом. По своей детской открытой доброте Сережа моментально сориентировался: именно здесь люди нуждаются в помощи грузовой техники. Он остановил машину у кучи собранных с клумбы сорняков и подал её под погрузку. В куче, помимо сорняков, находится много чего интересного, такого как пивная крышка, или смятая пачка от сигарет “Друг”. Все наиболее достойное внимания складывается в кабину. Пачка от “Друга”, с изображением на лицевой панели восточно-европейской овчарки, удостаивается хранения в кармане, от чего на шортах нового морского костюмчика появляется широкая грязная полоса.
– Мама заругает, – с сожалением произносит подошедшая сестра, – Вставай.
Сережа поднимается. Марина осматривает пыльную полосу возле кармана на шортах брата.
– Если мама увидит, мороженого не купит, – заявляет она, после чего принимается отряхивать шорты брата от грязи.
Грязь – сухая, легко, почти без следа, сходит с ткани, чему Сережа очень радуется и на радостях хвалится перед сестрой найденным “Другом”. Осмотрев мятую пачку, Марина заявляет, что лицевую панель можно вырезать и наклеить в альбом, остальное лучше выкинуть. С мнением сестры Сережа соглашается, пачку оставляет ей на хранение, сам же снова приседает, продолжает погрузку транспорта.
– Пойдем, мама ждет, – говорит Марина.
– Би-биб, – отзывается Сережа, и поскольку кузов наполнен лишь наполовину, решает все же не оставлять столь необходимое для родного поселка занятие. Осколок разбитого зеркала в руке мальчика ловит солнечный луч, запускает зайчика в темную кабину самосвала.
– Би-биб, – довольный находкой произносит Сережа.
– Идем, – повторяет Марина.
Солнце над присевшим мальчиком неожиданно закрывается чем-то большим тяжело дышащим, и в следующий момент кто-то грозно произносит:
– Вы кто?
Сережа поднимается, оборачивается. Раньше ему не доводилось встречаться с начальником ЖЭО и теперь…
Тут, я думаю, необходимо заметить, что в свои неполные пять лет Сережа уже умел считать, читать и даже писать печатными буквами, в связи с чем мог довольно свободно изъясняться на родном русском языке. Причем не только прозой, но и, заученными в средней группе детского сада, стихами. Такие достижения сына, в числе прочего, занимали немалую долю в бюджете семейной гордости и постоянно подталкивали к их демонстрации перед гостями.
Гости бывали часто, и так же часто брат с сестрой, по их просьбе, в угоду родительскому, да и своему, самолюбию, представляли перед публикой разнообразные артистические номера собственного изобретения. Номеров было много с заранее подготовленным текстом, или с импровизированной в ходе самого выступления пантомимой. Бывали номера с песнями и даже с игрой на пианино.
На пианино играла сестра. В новом школьном платье с белым фартуком садилась Марина на подвинутый Сережей специальный винтовой стул, опускала руки на клавиши, играла проигрыш. Сережа в темных шортах с лямочками, белой рубашке с бантиком-киской под воротником выходил вперед чуть вправо перед сестрой, дожидался окончания проигрыша и начинал петь:
Козлик рогатый по садику бродит,
А котик мохнатый за козликом ходит…
Сережа не всегда улавливал ноты, и это конечно же, не оставалось незамеченным. Но дети так старались, что гости дружно от души смеялись и просили продолжения концерта. Заканчивались представления обычно лучшим номером младшего ребенка, хитом сезона – стихотворением “Мишка косолапый”. По просьбе мамы, под одобрительные взгляды гостей забирался Сережа на, установленный в центре комнаты, табурет. Под знакомые всем два небольших четверостишия, “собирал” и “укладывал” в корзину, рассыпанные между елей и сосен, шишки. Затем, одна из них, не успевшая свалиться ко времени сбора урожая, падала, как известно, “прямо мишке в лоб”. Мишке было больно и обидно, что и без лишних слов моментально отражалось на проникнувшемся лесной трагедией лице ребенка. Со всем, на какой способна детская фантазия, возмущением топал Сережа ножкой по табурету; и понимали гости насколько опасно бродить по неизведанным тропам; насколько суровы и непредсказуемы лесные законы. Гости аплодировали, папа сиял, мама вносила торт или, в зависимости от повода сбора гостей, пироги.
Да что там “Козлик рогатый” или “Мишка косолапый”!? В отсутствие посторонних брат с сестрой начинали разучивать настоящую взрослую песню “Полюшко поле”. Недостаток слуха певца не смущал. Марина уверяла, что слух можно развить. Главное слушаться её и стараться. Сережа пытался слушаться и, как мог, старался. Марина играла, Сережа пел. Пел столько, сколько необходимым считала сестра. По пять, по восемь раз наигрывала Марина на пианино первый куплет. По пять и восемь раз напевал Сережа тот куплет, стараясь петь не только громко, но и попадать музыке в такт:
Полюшко поле,
Полюшко широко поле.
Едут, едут по полю геро-о-ои,
Это Красной Армии герои…
Пел Сережа, и рисовалась в его воображении картина. По широкому недавно скошенному полю проходил конный отряд. Кони ладно, в такт подпрыгивали легкой рысцой. Впереди в серо-коричневой гимнастерке перетянутый ремнями ехал командир. На околыше фуражки виднелась красная звездочка. Уверенная посадка всадников, добродушие в их лицах, бодрая поступь коней, все это вместе изливало поток хорошей праведной силы; силы призванной защитить, предохранить; силы ведущей к миру и благоденствию; силы дарующей свободу, несущей восторг, торжество.
Проехав по полю отряд входил в березовую рощу. И теперь среди берез можно было видеть, как легко перебирая ногами, подаваясь то в лево, то в право несут кони своих всадников. И ничто не собьет отряд с пути, ничто не остановит их в борьбе за единственно верную истину. Изящество гарцующих коней, грациозная посадка всадников, на фоне высоких раскидистых берез и того же большого великого поля воспринимались маленьким певцом как верх изумительной порядочности, изысканной чистоты, всеобъемлющей добродетели, как эталон красоты…
Так вот теперь, этот всесторонне развитый ребенок, привыкший к общению со взрослыми; ребенок, обильно обласканный любящими родителями, их друзьями и знакомыми, отчего глубоко убежденный в доброте и приличии взрослого человека, при виде начальника жилищно-эксплуатационного отдела в один миг забыл про свой огромный интеллектуальный, творческий потенциал. Теперь он не знал, что ответить на элементарный вопрос. Вместо ответа Сережа настороженно потянулся к старшей сестре, взялся за её руку и произнес единственное, что смог вспомнить:
– Би-биб.
И немного подумав, на всякий случай, сценически сердито топнул ножкой.
Ожидаемых аплодисментов не последовало. Напротив, тяжело дышащий склонился, почти навис над маленьким актером и пристально принялся рассматривать потенциальную жертву. Марина испугалась не меньше брата, она крепко сжала его ладонь и негромко позвала “Мама”. На помощь к детям, припадая на одну ногу подошел учитель ботаники Николай Андреевич.
– Федор Ифанович, – обратился к начальнику ЖЭО ботаник, – Это дети.
Федор Ифанович, перевел свой единственный, но не ставший от этого менее проницательным глаз на подошедшего. Изучающе, словно видит впервые, посмотрел ему в лицо. Невидящий белесый глаз остался в том же, обращенным к детям, положении.
Ужас, поначалу охвативший Сережу, заставивший его забыть почти все слова, на фоне подоспевшей поддержки, сменился интересом. С нескрываемым любопытством Сережа принялся рассматривать невиданное ранее зрелище.
Начальник же ЖЭО столь заинтересовавший ребенка продолжал пронзительно всматриваться в подошедшего ботаника.
– Это дети Виктора Семеновича, – сказал Николай Андреевич, – Учителя физики.
Сообщение Николая Андреевича особого впечатления на начальника ЖЭО не произвело. Он все так же внимательно изучал того, кто это сообщение сделал и как бы спрашивал: «А ты кто?» Сделавший сообщение смутился. Западая на одну ногу, он чуть отступил. И тут в глазе тяжело дышащего человека что-то прояснилось.
– Ну, ну, – сказал человек, и протянул детям конфету.
– Пойдем, – потянула Сережу Марина.
– Спасибо, – сказал Сережа.
На безымянной улице, на дорожке к палисаднику, показалась женщина в черном в крупный горох платье. Она позвала детей. Марина потянула Сережу, Сережа сказал “Би-биб”, привязанная к машине веревка натянулась, и весь кортеж тронулся в направлении ждущей мамы.
– Добрый день, Таисия Ивановна, – поздоровался, ботаник, – А где Виктор Семенович?
– На рыбалке, – ответила Таисия Ивановна, – Вчера ничего не поймал, сегодня решил с утра. В вечер на танцах дежурить.
– Здрасте, – поздоровался начальник ЖЭО.
Сережа обернулся и снова с любопытством оглядел то, что недавно его так напугало.
– Идем, идем, – тянула Сережу Марина, – Мама, а Сереже мороженое, сегодня еще не покупали.
Сережа, гремя железным самосвалом, откровенно оборачиваясь на начальника ЖЭО послушно шел за сестрой.
– Давай конфету, – сказала Сереже Марина, – Нельзя брать конфеты у чужих.
– Моя, – ответил Сережа.
– Ладно, откуси половину, остальное давай, – согласилась сестра…
– . -
Поскольку фотографии передовиков были представлены лишь к вечеру предпраздничного дня, обновление стенда происходило утром уже в сам праздник. Парторг вместе с комсоргом вынимали из рамок тех, кто считались передовиками на день Рыбака и заменяли их передовиками дня Строителя. Впрочем, многие лица оставались на своем месте, заменялись лишь обновленные их фото. Так начальник планового отдела Петр Степанович не сходил со стенда уже, пожалуй, на протяжении нескольких лет. А рабочий кузнечного цеха Василий Николаевич Вертолетов, в прошлом уволенный из рядов Советской Армии за пьянство, в связи с чем, теперь совершенно не употребляющий спиртное, обновлялся на стенде уж и не вспомнить с каких пор. Наверняка, с тех самых, как только разменял армейские погоны на кузнечный станок. Среди старожил стенда ярко выделялся своей особой отличительной чертой и начальник жилищно-эксплуатационного отдела.
К парторгу с комсоргом, заменяющим фотографии, подошел директор дома культуры Гена.
Фамилию и отчество Гены, к сожалению, за давностью лет теперь уже не вспомнить. Но думаю, он не обидится, и не покажется ему такое обращение фамильярностью, ибо был он тогда довольно молод, и по отчеству его называли разве что только дети, приходящие в его заведение на различные творческие кружки, кукольные спектакли или торжественные собрания. Во время собраний директор Гена, бывало, играл на аккордеоне. А иногда, по просьбе детей, изображал на своем инструменте орган. И воспринимался в такие моменты Генин аккордеон как необыкновенное чудо.
Подойдя к стенду, Гена поздоровался.
– Привет Гена, – отозвался комсорг.
– Ну, что, Гена? – спросил вместо приветствия парторг.
– Все в порядке, – сообщил директор дома культуры, – “Невские зори”. К вечеру будут. С ударником и электрогитарами.
“Невскими зорями” называлась фирма, располагавшаяся на Владимирском проспекте в Ленинграде. Занималась обслуживанием праздничных вечеров и торжественных встреч. Одной из услуг предоставляемых фирмой являлось направление на праздник к заказчику вокально-инструментального ансамбля для исполнения, как отмечалось в смете, патриотических и застольных песен.
– С электрогитарами? – переспросил парторг, и услышав утвердительный ответ, сообщил, что если все пройдет хорошо, то возможно, директору дома культуры, так же стоит подумать о цветастом галстуке и дежурной рубашке отрадненского фотографа.
– Я уж лучше в своем, – чуть улыбнувшись, ответил директор.
Со стороны палисадника, к обновленному стенду, тяжело дыша стремительно направлялся начальник жилищно-эксплуатационного отдела. Поравнявшись с директором дома культуры, не произнеся ни слова, начальник ЖЭО принялся внимательно всматриваться в его молодые тщательно выбритые щеки. Не найдя в щеках директора чего-то ему необходимого, начальник ЖЭО перекинул свой глаз на комсорга. Затем, так же ничего не сказав – на парторга. И тут брови его и губы осенила улыбка.
– Здрасте, – поздоровался, в лице парторга, со всеми присутствующими начальник ЖЭО, – Я, вот что придумал. Надо бы цветы. Цветы надо. В теплице, дам команду, нарвут. Вручим лучшему рабочему.
По предложенному вопросу развернулось обсуждение. Парторг согласился, что предложение довольно дельное. Комсорг заметил, что лучший рабочий не определен, ибо вопроса о таком определении не поднималось. Директор клуба вспомнил, что цветы желательно дарить женщинам. Парторг принял к сведению и то и другое, в связи с чем обсуждение пошло в направлении определения лучшего рабочего завода женского пола по происхождению. Пока продолжалось обсуждение, зачинщик его увлеченно рассматривал обновленный стенд. Найдя среди прочих фотографию с собственным изображением начальник ЖЭО удовлетворенно произнес: