Сергей Нечаев
Письма о любви
Жуковский нашел в себе силы приветствовать этот брак.
25 апреля 1817 г. Дерпт
Василий Жуковский – Ивану Тургеневу
Трудно было решиться, но минута, в которую я решился, сделала из меня другого человека, и, к несчастию, эта перемена сделалась слишком скоро. Я хлебнул из Леты и чувствую, что вода ее усыпительна. Душа смягчилась. К счастью, на ней не осталось пятна; зато бела она, как бумага, на которой ничто не написано. Это-то ничто – моя теперешняя болезнь, столь же опасная, как первая, и почти похожая на смерть <…> Мое теперешнее положение есть усталость человека, который долго боролся с сильным противником, но, боровшись, имел некоторую деятельность; борьба кончилась, но вместе с нею и деятельность. К этой деятельности душа моя привыкла: эта деятельность была до сих пор всему источником <…> Но не бойся! Я не упаду. По крайней мере, я надеюсь воскреснуть <…> Я смотрю на счастие, которое мне не принадлежит, спокойно; в те минуты, в которые способен я живо чувствовать, оно только радует меня, и никакое другое чувство не смешано с этою радостью. Но вообще нахожу в себе равнодушие, для меня тяжелое, и это равнодушие – во мне самом; внешних причин искать не надобно. Оно похоже на сон, который производит иногда прекрасная музыка. Музыка моя молчит, и я сплю! Из этого сна должно непременно выйти!
В 1820 году Мария Андреевна сильно болела после первых тяжелых родов.
1 ноября 1820 г. Берлин
Василий Жуковский – Марии Мойер
Маша, милый друг, напиши мне о своем малютке. За неимением твоих писем перечитываю твою книжку и, кажется, слышу тебя: это бесценный подарок! Тут вся ты, мой милый друг и благодетельный товарищ. В твоем сердце ничто не пропало; еще, кажется, ты стала лучше; настоящая твоя жизнь, исполнение твоих должностей усовершенствовали тебя, и ничто не пропало в пустоте рассеяния. Читать твою книжку есть для меня оживать. И много милых теней восстает.
А 18 марта 1823 года Мария Андреевна, родив мертвого мальчика, скончалась. Жуковский, который незадолго до этого гостил у Мойеров и за десять дней до смерти Марии покинул Дерпт, не успел на ее похороны.
О том, как Жуковский переносил это горе, свидетельствует письмо А. П. Елагиной.
28 марта 1823 г. Дерпт
Василий Жуковский – Авдотье Елагиной
Кому могу уступить святое право, милый друг, милая сестра, я теперь вдвое против прежнего говорить с вами о последних минутах нашего земного Ангела, теперь небесного <…> Она с нами на все то время, пока здесь еще пробудем. Не вижу глазами ее, но знаю, что она с нами и более наша, – наша спокойная, радостная, товарищ души, прекрасный, удаленный от всякого страдания <…> Не будем говорить: ее нет! C’est blaspheme![7] Слезы льются, когда мы вместе и не видим ее между нами <…> Ее могила будет для нас местом молитвы <…> На этом месте одна только мысль о ее чистой, ангельской жизни, о том, что она была для нас живая, и о том, что она ныне для нас есть небо.
Последние дни ее были веселы и счастливы. Но не пережить родин своих было ей назначено, и ничто не должно было ее спасти. Положение младенца было таково, что она не могла родить счастливо; но она не страдала, и муки родин не сильные и не продолжительные. В субботу 17-го марта она почувствовала приближение решительной минуты; поутру были легкие муки – к обеду уже успокоилось <…> К вечеру сделались муки чаще, но и прежде и после их была потеря крови, и в ней-то причина смерти. Ребенок родился мертвый – мальчик. В минуту родин она потеряла память – пришла через несколько времени в себя; но силы истощились, и через полчаса все кончилось! Они все сидели подле нее, смотрели на ангельское спящее помолодевшее лицо, и никто не смел четыре часа признаться, что она скончалась. Боже мой! А меня не было! В эти минуты была вся жизнь, а я должен был их не иметь! Я должен был не видеть ее лица, ясного, милого, веселого, уверяющего в бессмертии, ободряющего на всю жизнь. Саша говорит, что она не могла на нее наглядеться.
Шесть лет после этого Жуковский не сочинял стихи, идущие из сердца, писал только заказанные царским двором дежурные строки. Какое-то время он жил в деревне со своими родными. Позже, перебравшись в Санкт-Петербург, он получил назначение преподавателя русской словесности для императрицы Александры Федоровны (тогда великой княгине). Когда наступила пора воспитывать ее сына, великого князя Александра Николаевича, Жуковский был избран в наблюдатели за преподаванием наук будущему Александру II. Во время поездок за границу для поправления здоровья он познакомился в Дюссельдорфе с дворянином Герхардом (Евграфом Романовичем) Рейтерном, в Отечественную войну 1812 года служившим в одном из русских полков и в сражении потерявшим правую руку. А познакомившись позже и с семейством Рейтернов, Жуковский встретил наконец свое семейное счастье.
В 58 лет Жуковский решился венчаться в православной церкви при русском посольстве в Штутгарте с 20-летней Елизаветой, старшей дочерью отставного полковника Рейтерна. Они соединили свои судьбы, когда было кончено воспитание его императорского высочества. Последние годы своей жизни Жуковский провел в кругу, избранном его сердцем, и Богу было угодно благословить его брак: у него родилась дочь Александра, а потом сын Павел.
Александр Грибоедов
Александр Сергеевич Грибоедов, автор знаменитой комедии «Горе от ума», был дипломатом и служил в 1822 году в Тифлисе, где часто посещал дом наместника Нахичеванской и Эриванской областей князя Александра Герсевановича Чавчавадзе. Они близко сошлись, ибо князь Александр сам был поэтом-романтиком и более других мог понять и оценить его. Кроме того, Грибоедов давал Нине, дочери князя, родившейся в 1812 году, уроки музыки. Вернувшись из Персии в 1828 году, Александр Сергеевич провел несколько месяцев в Тифлисе. Снова посетив дом друга, он был поражен красотой выросшей Нины. По воспоминаниям Н. Н. Муравьева-Карского, Грибоедов поначалу распускал слухи о своей влюбленности в Нину, чтобы позлить другого ее поклонника – Сергея Ермолова, сына знаменитого генерала. Но 16 июня 1828 года он решился признаться ей в любви, а затем получил согласие отца на брак.
22 августа (3 сентября) 1828 года влюбленные торжественно обвенчались в тифлисском соборе Сиони. Грибоедову было 33 года, а Нине – всего 15 лет.
Казалось бы, чего еще можно желать? Слава, значительность положения, радость семейной жизни – все это устроилось для Грибоедова в 1828 году. Но счастье продолжалось недолго: всего восемь месяцев.
Вскоре после свадьбы по служебной надобности Грибоедов был вынужден снова поехать в Персию. Молодая жена сопровождала его в пути до Тебриза, уже будучи беременной и часто болея. Не желая подвергать Нину тяготам опасного путешествия и жизни на чужбине, Грибоедов в декабре 1828 года отправился в Тегеран один, попрощавшись с женой и оставив ее в городе, где она прожила несколько месяцев.
В одном из редких писем из Тегерана Грибоедов посоветовал ей возвращаться в Тифлис, так как его миссия в Персии затягивалась. При содействии отца Нине удалось благополучно вернуться в Грузию.
24 декабря 1828 г. Казбин
Сочельник
Александр Грибоедов – Нине Чавчавадзе
Душенька. Завтра мы отправляемся в Тегеран, до которого отсюда четыре дни езды. Вчера я к тебе писал с нашим одним подданным, но потом расчел, что он не доедет до тебя прежде двенадцати дней, так же к m-me Macdonald, вы вместе получите мои конверты. Бесценный друг мой, жаль мне тебя, грустно без тебя как нельзя больше. Теперь я истинно чувствую, что значит любить. Прежде расставался со многими, к которым тоже крепко был привязан, но день, два, неделя, и тоска исчезала, теперь чем далее от тебя, тем хуже. Потерпим еще несколько, ангел мой, и будем молиться Богу, чтобы нам после того никогда боле не разлучаться.
Пленные здесь меня с ума свели. Одних не выдают, другие сами не хотят возвратиться. Для них я здесь даром прожил, и совершенно даром.
Дом у нас великолепный и холодный, каминов нет, и от мангалов у наших у всех головы пересохли.
Вчера меня угощал здешний визирь, Мирза Неби, брат его женился на дочери здешнего Шахзады, и свадебный пир продолжается четырнадцать дней, на огромном дворе несколько комнат, в которых угощение, лакомство, ужин, весь двор покрыт обширнейшим полотняным навесом, вроде палатки, и богато освещен, в середине театр, разные представления, как те, которые мы с тобою видели в Табризе, кругом гостей человек до пятисот, сам молодой ко мне являлся в богатом убранстве. Однако, душка, свадьба наша была веселее, хотя ты не Шахзадинская дочь и я не знатный человек. Помнишь, друг мой неоцененный, как я за тебя сватался, без посредников, тут не было третьего. Помнишь, как я тебя в первый раз поцеловал, скоро и искренно мы с тобой сошлись, и навеки. Помнишь первый вечер, как маменька твоя и бабушка и Прасковья Николаевна сидели на крыльце, а мы с тобою в глубине окошка, как я тебя прижимал, а ты, душка, раскраснелась, я учил тебя, как надобно целоваться крепче и крепче. А как я потом воротился из лагеря, заболел, и ты у меня бывала. Душка!..
Когда я к тебе ворочусь! Знаешь, как мне за тебя страшно, все мне кажется, что опять с тобою то же случится, как за две недели перед моим отъездом. Только и надежды, что на Дереджану, она чутко спит по ночам и от тебя не будет отходить. Поцелуй ее, душка, и Филиппу и Захарию скажи, что я их по твоему письму благодарю. Если ты будешь ими довольна, то я буду уметь и их сделать довольными.
Давеча я осматривал здешний город, богатые мечети, базар, караван-сарай, но все в развалинах, как вообще здешнее государство. На будущий год, вероятно, мы эти места вместе будем проезжать, и тогда все мне покажется в лучшем виде.
Прощай, Ниночка, ангельчик мой. Теперь 9 часов вечера, ты, верно, спать ложишься, а у меня уже пятая ночь, как вовсе бессонница. Доктор говорит, от кофею. А я думаю, совсем от другой причины. Двор, в котором свадьбу справляют, недалек от моей спальной, поют, шумят, и мне не только не противно, а даже кстати, по крайней мере, не чувствую себя совсем одиноким. Прощай, бесценный друг мой, еще раз, поклонись Агалобеку, Монтису и прочим. Целую тебя в губки, в грудку, ручки, ножки и всю тебя от головы до ног. Грустно.
Весь твой А. Гр.
Завтра Рождество, поздравляю тебя, миленькая моя, душка. Я виноват (сам виноват и телом), что ты большой этот праздник проводишь так скучно, в Тифлисе ты бы веселилась. Прощай, мои все тебе кланяются.
А в начале 1829 года Нина узнала о разгроме русской миссии в Тегеране толпой фанатиков и об убийстве мужа (это от нее пытались скрыть, опасаясь за ее здоровье). Страшные новости привели к преждевременным родам и смерти ребенка.
Что же произошло?
30 января (11 февраля) 1829 года в русской дипломатической миссии устроили резню исламские фанатики, среди погибших оказался и глава миссии, Александр Сергеевич Грибоедов.
Основной задачей Грибоедова было добиться от шаха выполнения статей мирного договора, и в частности, выплаты контрибуции по итогам Русско-персидской войны. Кроме того, начиная с января 1829 года, в посольстве находили убежище армяне, просившие Грибоедова о помощи в возвращении на родину, которая к тому времени стала частью Российской империи. Несмотря на возможность опасных последствий для себя и посольства в целом, Грибоедов разрешил армянам укрыться в посольстве. Именно это и послужило причиной для недовольства исламских фанатиков, которые начали настраивать население против русских на базарах и в мечетях.
В результате толпа тегеранцев, возглавляемая людьми Аллаяр-хана, напала на русское посольство. Зачинщики беспорядков быстро потеряли контроль над толпой. Охрана русской миссии, состоявшая из 35 казаков, оказала сопротивление, но силы были неравны. Град камней все усиливался, и Грибоедов напрасно старался обращаться к народу: «никакой голос не мог бы быть внятным в такую страшную суматоху».
Из всей русской миссии спасся лишь секретарь И. С. Мальцов, сумевший спрятаться во время резни (он завернулся в ковер в углу комнаты, где стояли другие свернутые ковры).
Александр Пушкин
Весной 1820 года Александра Сергеевича Пушкина, работавшего в Коллегии иностранных дел, но при этом уже известного поэта, написавшего стихи «К Чаадаеву», «Вольность» и работавшего над поэмой «Руслан и Людмила», отправили за его едкие эпиграммы из столицы на юг, в кишиневскую канцелярию генерала И. Н. Инзова. А в 1824 году он был сослан в имение своей матери, в Михайловское.
Александр Сергеевич очень тяготился очередной ссылкой и самовольно покинул Михайловское, решив, что пришла ему пора жениться. В 1828 году он посватался к молоденькой Анне Олениной, но получил отказ: родители не хотели, чтобы их дочь вышла замуж за «гуляку праздного» (пусть и признанного поэта), который к тому же был под надзором полиции. Отказали Пушкину и в других местах, где он пытался искать счастья.
Вскоре Пушкин посватался к бесприданнице Наталье Николаевне Гончаровой, которую встретил в декабре 1828 года на балу.
В апреле следующего года он попросил ее руки, но и тут не нашел понимания.
Конец августа 1830 г. Москва
Александр Пушкин – Наталье Гончаровой
Я отправляюсь в Нижний, не зная, что меня ждет в будущем. Если ваша мать решилась расторгнуть нашу помолвку, а вы согласны повиноваться ей, я подпишусь под всеми предлогами, какие ей будет угодно выставить мне, даже и в том случае, если они будут настолько же основательны, как сцена, сделанная ею мне вчера, и оскорбления, которыми ей угодно было меня осыпать.
Может быть, она права, а я был неправ, думая одну минуту, что я был создан для счастья. Во всяком случае, вы совершенно свободны; что же до меня, то я даю вам честное слово принадлежать только вам или никогда не жениться.
Через год Пушкин вторично сделал предложение, и лишь тогда согласие на брак было получено. Венчание состоялось 18 февраля (2 марта) 1831 года. Оно произошло в московской церкви Большого Вознесения, что до сих пор стоит у Никитских Ворот. Говорят, при обмене кольцами кольцо Пушкина упало на пол, а потом у него погасла свеча, а это, как известно, плохие предзнаменования…
Осенью 1831 года Пушкины переехали в Санкт-Петербург и поселились в доме на Галерной улице. Красота Натальи Николаевны произвела впечатление в обществе, и поэт поначалу очень гордился светскими успехами своей жены.
19 мая 1832 года Наталья Николаевна родила дочь Марию, а 6 июля 1833 года – сына Александра.
17 апреля 1834 г. Из Петербурга в Москву
Александр Пушкин – Наталье Пушкиной
Что, женка? Каково ты едешь? Что-то Сашка и Машка? Христос с вами! Будьте живы и здоровы и доезжайте скорее до Москвы. Жду от тебя письма из Новагорода. <…> Поутру сидел я в моем кабинете, читая Гримма и ожидая, чтоб ты, мой ангел, позвонила, как явился ко мне Соболевский с вопросом, где мы будем обедать? Тут вспомнил я, что я хотел говеть, а между тем уж оскоромился. Делать нечего; решились отобедать у Дюме[8]; и покамест стали приводить в порядок библиотеку. Тетка приехала спросить о тебе и, узнав, что я в халате и оттого к ней не выхожу, сама вошла ко мне – я исполнил твою комиссию, поговорили о тебе, потужили, побеспокоились; и решились тебе подтвердить наши просьбы и требования – беречь себя и помнить наши наставления. Потом явился я к Дюме, где появление мое произвело общее веселие: холостой, холостой Пушкин! Стали потчевать меня шампанским и пуншем и спрашивать, не поеду ли я к Софье Остафьевне? Все это меня смутило, так что я к Дюме являться уж более не намерен и обедаю сегодня дома, заказав Степану ботвинью и beafsteaks. Вечер провел я дома, сегодня проснулся в семь часов и стал тебе писать сие подробное донесение.
19 апреля 1834 г. Из Петербурга в Москву
Александр Пушкин – Наталье Пушкиной
Душка моя, посылаю тебе два письма, которые я распечатал из любопытства и скупости (чтоб меньше платить на почту весовых денег), также и рецепт капель. Сделай милость, не забудь перечесть инструкцию Спасского и поступать по оной. Теперь, женка, должна ты быть уже около Москвы. Чем дальше едешь, тем тебе легче; а мне!.. Сестры твои тебя ждут; воображаю вашу радость; смотри, не сделайся сама девочкой, не забудь, что уж у тебя двое детей, третьего выкинула, береги себя, будь осторожна; пляши умеренно, гуляй понемножку, а пуще скорее добирайся до деревни. Целую тебя крепко и благословляю всех вас. Что Машка? Чай, куда рада, что может вволю воевать! Теперь вот тебе отчет о моем поведении. Я сижу дома, обедаю дома, никого не вижу, а принимаю только Соболевского. Третьего дня сыграл я славную штуку со Львом Сергеевичем[9]. Соболевский, будто ненарочно, зовет его ко мне обедать. Лев Сергеевич является. Я перед ним извинился как перед гастрономом, что, не ожидая его, заказал себе только ботвинью да beafsteaks. Лев Сергеевич тому и рад. Садимся за стол; подают славную ботвинью; Лев Сергеевич хлебает две тарелки, утирает осетрину, наконец требует вина; ему отвечают, нет вина. – Как, нет? – Александр Сергеевич не приказал на стол подавать. И я объявляю, что с отъезда Натальи Николаевны я на диете – и пью воду. Надобно было видеть отчаяние и сардонический смех Льва Сергеича, который уже ко мне, вероятно, обедать не явится. Во все время Соболевский подливал себе воду то в стакан, то в рюмку, то в длинный бокал – и потчевал Льва Сергеича, который чинился и отказывался. Вот тебе пример моих невинных упражнений. С нетерпением ожидаю твоего письма из Новагорода <…> Покамест – прощай, ангел мой. Целую вас и благословляю. Вчера был у нас первый гром – слава богу, весна кончилась.
20 и 22 апреля 1834 г. Из Петербурга в Москву
Пятница
Александр Пушкин – Наталье Пушкиной
Ангел мой женка! Сейчас получил я твое письмо из Бронниц – и сердечно тебя благодарю. С нетерпением буду ждать известия из Торжка. Надеюсь, что твоя усталость дорожная пройдет благополучно и что ты в Москве будешь здорова, весела и прекрасна. Письмо твое послал я тетке, а сам к ней не отнес, потому что репортуюсь больным и боюсь царя встретить. Все эти праздники просижу дома. К наследнику являться с поздравлениями и приветствиями не намерен; царствие его впереди; и мне, вероятно, его не видать. Видел я трех царей: первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий хоть и упек меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвертого не желаю; от добра добра не ищут. Посмотрим, как-то наш Сашка будет ладить с порфирородным своим тезкой; с моим тезкой я не ладил. Не дай бог ему идти по моим следам, писать стихи да ссориться с царями! В стихах он отца не перещеголяет, а плетью обуха не перешибет. Теперь полно врать; поговорим о деле; пожалуйста, побереги себя, особенно сначала; не люблю я Святой недели в Москве; не слушайся сестер, не таскайся по гуляниям с утра до ночи; не пляши на бале до заутрени. Гуляй умеренно, ложись рано. Отца не пускай к детям, он может их испугать и мало ли что еще. Пуще береги себя во время регул – в деревне не читай скверных книг дединой библиотеки, не марай себе воображения, женка. Кокетничать позволяю, сколько душе угодно. Верхом езди не на бешеных лошадях <…> Сверх того прошу не баловать ни Машку, ни Сашку и, если ты не будешь довольна своей немкой или кормилицей, прошу тотчас прогнать, не совестясь и не церемонясь.
Воскресение
Христос воскрес, моя милая женка, грустно, мой ангел, грустно без тебя. Письмо твое мне из головы нейдет. Ты, мне кажется, слишком устала. Приедешь в Москву, обрадуешься сестрам; нервы твои будут напряжены, ты подумаешь, что ты здорова совершенно, целую ночь простоишь у всеночной, и теперь лежишь врастяжку в истерике и лихорадке. Вот что меня тревожит, мой ангел. Так, что голова кругом идет и что ничто другое в ум не лезет. Дождусь ли я, чтоб ты в деревню удрала! Нынче великий князь присягал; я не был на церемонии, потому что репортуюсь больным, да и в самом деле не очень здоров. Кочубей сделан канцлером; множество милостей; шесть фрейлин, между прочими твоя приятельница Натали Оболенская, а наша Машенька Вяземская все нет. Жаль и досадно. Наследник был очень тронут; государь также. Вообще, говорят, все это произвело сильное действие. С одной стороны, я очень жалею, что не видел сцены исторической и под старость нельзя мне будет говорить об ней как свидетелю. Еще новость: Мердер умер; это еще тайна для великого князя и отравит его юношескую радость. Аракчеев также умер. Об этом во всей России жалею я один – не удалось мне с ним свидеться и наговориться. Тетка подарила мне шоколадный бильярд – прелесть. Она тебя очень целует и по тебе хандрит. Прощайте, все мои. Христос воскрес, Христос с вами.
30 апреля 1834 г. Из Петербурга в Москву
Александр Пушкин – Наталье Пушкиной
Жена моя милая, женка мой ангел – я сегодня уж писал тебе, да письмо мое как-то не удалось. Начал я было за здравие, да свел за упокой. Начал нежностями, а кончил плюхой. Виноват, женка. Остави нам долги наши, якоже и мы оставляем должником нашим. Прощаю тебе бал у Голицыной и поговорю тебе о бале вчерашнем, о котором весь город говорит и который, сказывают, очень удался. Ничего нельзя было видеть великолепнее. Было и не слишком тесно, и много мороженого, так что мне бы очень было хорошо. Но я был в народе, и передо мною весь город проехал в каретах (кроме поэта Кукольника, который проехал в каком-то старом фургоне, с каким-то оборванным мальчиком на запятках; что было истинное поэтическое явление). О туалетах справлюсь и дам тебе знать. Я писал тебе, что у меня в клобе украли деньги; не верь, это низкая клевета: деньги нашлись и мне принесены. Напрасно ты думаешь, что я в лапах у Соболевского и что он пакостит твои мебели. Я его вовсе не вижу, а подружился опять с Sophie Karamzine. Она сегодня на свадьбе, у Бакуниной. Есть еще славная свадьба: Воронцов женится – на дочери К. А. Нарышкина, которая и в свет еще не выезжает. Теперь из богатых женихов остался один Новомленский, ибо Сорохтин, ты говоришь, умре. Кого-то выберет он? Александру ли Николаевну или Катерину Николаевну? Как думаешь? Это письмо, вероятно, получишь ты уже в Яропольце <…>
Прощай, жена, целую и благословляю тебя и вас.
А.П.
Около 5 мая 1834 г. Из Петербурга в Ярополец
Александр Пушкин – Наталье Пушкиной
Что это, жена? Вот уже пять дней как я не имею о тебе известия. Надеюсь, что хлопоты отъезда и приезда одни помешали тебе ко мне писать и что ты и дети здоровы. Пишу к тебе в Ярополец. Не знаю, куда отправить тебе деньги, в Москву ли, в Волоколамск ли, в Калугу ли? На днях на что-нибудь решусь. Что тебе сказать о себе: жизнь моя очень однообразна. Обедаю у Дюме часа в два, чтоб не встретиться с холостою шайкою. Вечером бываю в клобе. Вчера был у княгини Вяземской, где находилась и твоя графиня Соллогуб. Оттуда поехал я к Одоевскому, который едет в Ревель. Тетку вижу часто, она беспокоится, что давно нет об тебе известия. Погода у нас славная, а у вас, вероятно, еще лучше. Пора тебе в деревню на лекарство, на ванны и на чистый воздух.
12 мая 1834 г. Из Петербурга в Ярополец
Александр Пушкин – Наталье Пушкиной
Какая ты дура, мой ангел! конечно я не стану беспокоиться оттого, что ты три дня пропустишь без письма, так точно как я не стану ревновать, если ты три раза сряду провальсируешь с кавалергардом. Из этого еще не следует, что я равнодушен и не ревнив. Я отправил тебя из Петербурга с большим беспокойством; твое письмо из Бронницы еще более меня взволновало. Но когда узнал я, что до Торжка ты доехала здорова, у меня гора с сердца свалилась, и я не стал сызнова хандрить. Письмо твое очень мило; а опасения насчет истинных причин моей дружбы к Софье Карамзиной очень приятны для моего самолюбия. Отвечаю на твои запросы: Смирнова не бывает у Карамзиных, ей не встащить брюха на такую лестницу; кажется, она уже на даче; графиня Соллогуб там также не бывает, но я видел ее у княгини Вяземской. Волочиться я ни за кем не волочусь. У меня голова кругом идет. Не рад жизни, что взял имение, но что ж делать? Не для меня, так для детей. Тетка вчера сидела у меня, она тебя целует. Вчера был большой парад, который, говорят, не удался. Царь посадил наследника под арест. Сюда ожидают прусского принца и много других гостей. Надеюсь не быть ни на одном празднике. Одна мне и есть выгода от отсутствия твоего, что не обязан на балах дремать да жрать мороженое.
16 мая 1834 г. Из Петербурга в Ярополец
Александр Пушкин – Наталье Пушкиной
Давно, мой ангел, не получал я от тебя писем. Тебе, видно, было некогда. Теперь, вероятно, ты в Яропольце и уже опять собираешься в дорогу. Такая тоска без тебя, что того и гляди приеду к тебе. Говорил я со Спасским о Пирмонтских водах; он желает, чтобы ты их принимала; и входил со мною в подробности, о которых по почте не хочу тебе писать, потому что не хочу, чтоб письма мужа к жене ходили по полиции. Пиши мне о своем здоровье и о здоровье детей, которых целую и благословляю.
18 мая 1834 г. Из Петербурга в Ярополец
Александр Пушкин – Наталье Пушкиной
Мой ангел! Поздравляю тебя с Машиным рождением, целую тебя и ее. Дай бог ей зубков и здоровья. Того же и Саше желаю, хоть он не именинник. Ты так давно, так давно ко мне не писала, что несмотря на то, что беспокоиться по-пустому я не люблю, но я беспокоюсь. Я должен был из Яропольца получить по крайней мере два письма. Здорова ли ты и дети? Спокойна ли ты? Я тебе не писал, потому что был зол – не на тебя, на других. Одно из моих писем попалось полиции и так далее. Смотри, женка: надеюсь, что ты моих писем списывать никому не дашь; если почта распечатала письмо мужа к жене, так это ее дело, и тут одно неприятно: тайна семейственных сношений, проникнутая скверным и бесчестным образом; но если ты виновата, так это мне было бы больно. Никто не должен знать, что может происходить между нами; никто не должен быть принят в нашу спальню. Без тайны нет семейственной жизни. Я пишу тебе, не для печати; а тебе нечего публику принимать в наперсники. Но знаю, что этого быть не может; а свинство уже давно меня ни в ком не удивляет.
Вчера я был в концерте, данном для бедных в великолепной зале Нарышкина, в самом деле великолепной. Как жаль, что ты ее не видала. Пели новую музыку Вьельгорского на слова Жуковского. Я никого не вижу, нигде не бываю; принялся за работу и пишу по утрам. Без тебя так мне скучно, что поминутно думаю к тебе поехать, хоть на неделю. Вот уж месяц живу без тебя; дотяну до августа; а ты себя береги; боюсь твоих гуляний верхом. Я еще не знаю, как ты ездишь; вероятно, смело; да крепко ли на седле сидишь? Вот запрос. Дай бог тебя мне увидеть здоровою, детей целых и живых! Да плюнуть на Петербург, да подать в отставку, да удрать в Болдино, да жить барином! Неприятна зависимость; особенно, когда лет 20 человек был независим. Это не упрек тебе, а ропот на самого себя. Благословляю всех вас, детушки.
3 июня 1834 г. Из Петербурга в Полотняный завод
Александр Пушкин – Наталье Пушкиной
Что это, мой друг, с тобою делается? Вот уж девятый день, как не имею о тебе известия. Это меня поневоле беспокоит. Положим: ты выезжала из Яропольца, все-таки могла иметь время написать мне две строчки. Я не писал тебе потому, что свинство почты так меня охолодило, что я пера в руки взять был не в силе. Мысль, что кто-нибудь нас с тобой подслушивает, приводит меня в бешенство <…> Начала ли ты железные ванны? есть ли у Маши новые зубы? и каково перенесла она свои первые? У меня, отгадай, кто теперь остановился? Сергей Николаевич, который приехал было в Царское Село к брату, но с ним побранился и принужден был бежать со всем багажом. Я очень ему рад. Шашки возобновились. <…> Я большею частию дома и в клобе. Веду себя порядочно, только то нехорошо, что расстроил себе желудок; и что желчь меня так и волнует. Да от желчи здесь не убережешься. Новостей нет, да хоть бы и были, так не сказал бы. Целую всех вас, Христос с вами. Отец и мать на днях едут в деревню; а я хлопочу. Лев ходит пешком в Царское Село, а Соболевский в Ораниенбаум. Видно, им делать нечего. Прощай, мой ангел. Не сердись на холодность моих писем. Пишу скрепя сердце.
8 июня 1834 г. Из Петербурга в Полотняный завод
Александр Пушкин – Наталье Пушкиной
Милый мой ангел! Я было написал тебе письмо на четырех страницах, но оно вышло такое горькое и мрачное, что я его тебе не послал, а пишу другое. У меня решительно сплин. Скучно жить без тебя и не сметь даже писать тебе все, что придет на сердце. Ты говоришь о Болдине. Хорошо бы туда засесть, да мудрено. Об этом успеем еще поговорить. Не сердись, жена, и не толкуй моих жалоб в худую сторону. Никогда не думал я упрекать тебя в своей зависимости. Я должен был на тебе жениться, потому что всю жизнь был бы без тебя несчастлив; но я не должен был вступать в службу и, что еще хуже, опутать себя денежными обязательствами. Зависимость жизни семейственной делает человека более нравственным. Зависимость, которую налагаем на себя из честолюбия или из нужды, унижает нас. Теперь они смотрят на меня как на холопа, с которым можно им поступать как им угодно. Опала легче презрения. Я, как Ломоносов, не хочу быть шутом ниже у Господа Бога. Но ты во всем этом не виновата, а виноват я из добродушия, коим я преисполнен до глупости, несмотря на опыты жизни.
Благодарю тебя за весы, роскошную вывеску моей скупости. Мне прислала их тетка без записки. Вероятно, она теперь в хлопотах и приготовляет Наталью Кирилловну к вести о смерти князя Кочубея, который до вас не доехал, как имел намерения, и умер в Москве. Денег тебе еще не посылаю. Принужден был снарядить в дорогу своих стариков. Теребят меня без милосердия. Вероятно, послушаюсь тебя и скоро откажусь от управления имения. Пускай они его коверкают как знают; на их век станет, а мы Сашке и Машке постараемся оставить кусок хлеба. Не так ли? Новостей нет <…> Петербург пуст, все на дачах. Я сижу дома до четырех часов и пишу. Обедаю у Дюме. Вечером в клобе. Вот и весь мой день. Для развлечения вздумал было я в клобе играть, но принужден был остановиться. Игра волнует меня – а желчь не унимается. Целую вас и благословляю. Прощай. Жду от тебя письма об Яропольце. Но будь осторожна… вероятно, и твои письма распечатывают: этого требует государственная безопасность.
11 июня 1834 г. Из Петербурга в Полотняный завод
Александр Пушкин – Наталье Пушкиной
Нашла за что браниться!.. За Летний сад и за Соболевского. Да ведь Летний сад мой огород. Я, вставши от сна, иду туда в халате и туфлях. После обеда сплю в нем, читаю и пишу. Я в нем дома. А Соболевский? Соболевский сам по себе, я сам по себе. Он спекуляции творит свои, а я свои. Моя спекуляция удрать к тебе в деревню. Что ты мне пишешь о Калуге? Что тебе смотреть на нее? Калуга немного гаже Москвы, которая гораздо гаже Петербурга. Что же тебе там делать? Это тебя сестры баламутят, и верно уж моя любимая. Это на нее весьма похоже. Прошу тебя, мой друг, в Калугу не ездить. Сиди дома, так будет лучше. Тетка на даче, а я у ней еще не был. Еду сегодня с твоими письмами <…> Сегодня едут мои в деревню, и я их иду проводить, до кареты, не до Царского Села, куда Лев Сергеевич ходит пешечком. Уж как меня теребили; вспомнил я тебя, мой ангел. А делать нечего. Если не взяться за имение, то оно пропадет же даром, Ольга Сергеевна и Лев Сергеевич останутся на подножном корму, а придется взять их мне же на руки, тогда-то напла́чусь и наплачу́сь, а им и горя мало. Меня же будут цыганить. Ох, семья, семья!
Пожалуйста, мой друг, не езди в Калугу. С кем там тебе знаться? С губернаторшей? Она очень мила и умна; но я никакой не вижу причины тебе ехать к ней на поклон. С невестой Дмитрия Николаевича? Вот это дело другое. Ты слади эту свадьбу, а я приеду в отцы посаженые. Напиши мне, женка, как поживала ты в Яропольце, как ладила с матушкой и с прочими. Надеюсь, что вы расстались дружески, не успев поссориться и приревновать друг к другу <…> Прощай, жена. У меня на душе просветлело. Я два дня сряду получил от тебя письма и помирился от души с почтою и полицией. Черт с ними. Что делают дети? Благословляю их, а тебя целую.
Около (не позднее) 19 июня 1834 г.
Из Петербурга в Полотняный завод
Александр Пушкин – Наталье Пушкиной
Грустно мне, женка. Ты больна, дети больны. Чем это все кончится, бог весть. Здесь меня теребят и бесят без милости. И мои долги и чужие мне покоя не дают. Имение расстроено, и надобно его поправить, уменьшая расходы, а они обрадовались и на меня насели. То – то, то другое. Вот тебе письмо Спасского. Если ты здорова, на что тебе ванны. Тетку видел на днях. Она едет в Царское Село. Прощай, женка.
А.П.
30 июня 1834 г. Из Петербурга в Полотняный завод
Александр Пушкин – Наталье Пушкиной
…Благодарю тебя за милое и очень милое письмо. Конечно, друг мой, кроме тебя в жизни моей утешения нет – и жить с тобою в разлуке так же глупо, как и тяжело. Но что ж делать? После завтрого начну печатать Пугачева, который до сих пор лежит у Сперанского. Он задержит меня с месяц. В августе буду у тебя. Завтра Петергофский праздник, и я проведу его на даче у Плетнева вдвоем. Будем пить за твое здоровье. С хозяином Оливье я решительно побранился, и надобно будет иметь другую квартиру, особенно если приедут с тобою сестры. Из деревни имею я вести не утешительные. Посланный мною новый управитель нашел все в таком беспорядке, что отказался от управления и уехал. Думаю последовать его примеру. Он умный человек, а Болдино можно еще коверкать лет пять.
Прости, женка. Благодарю тебя за то, что ты обещаешься не кокетничать: хоть это я тебе и позволил, но все-таки лучше моим позволением тебе не пользоваться. Радуюсь, что Сашку от груди отняли, давно бы пора. А что кормилица пьянствовала, отходя ко сну, то это еще не беда; мальчик привыкнет к вину и будет молодец, во Льва Сергеевича. Машке скажи, чтоб она не капризничала, не то я приеду и худо ей будет. Благословляю всех вас – тебя целую в особенности.
30 июня
P. S. Пожалуйста, не требуй от меня нежных, любовных писем. Мысль, что мои распечатываются и прочитываются на почте, в полиции, и так далее – охлаждает меня, и я поневоле сух и скучен. Погоди, в отставку выйду, тогда переписка нужна не будет.
Около (не позднее) 14 июля 1834 г.
Из Петербурга в Полотняный завод
Александр Пушкин – Наталье Пушкиной
Ты хочешь непременно знать, скоро ли буду я у твоих ног? Изволь, моя красавица. Я закладываю имение отца, это кончено будет через неделю. Я печатаю Пугачева; это займет целый месяц. Женка, женка, потерпи до половины августа, а тут уж я к тебе и явлюсь и обниму тебя, и детей расцелую. Ты разве думаешь, что холостая жизнь ужасно как меня радует? Я сплю и вижу, чтоб к тебе приехать, да кабы мог остаться в одной из ваших деревень под Москвою, так бы Богу свечку поставил; рад бы в рай, да грехи не пускают. Дай, сделаю деньги, не для себя, для тебя. Я деньги мало люблю – но уважаю в них единственный способ благопристойной независимости. А о каком соседе пишешь мне лукавые письма? кем это меня ты стращаешь? отселе вижу, что такое. Человек лет 36; отставной военный или служащий по выборам. С пузом и в картузе. Имеет 300 душ и едет их перезакладывать – по случаю неурожая. А накануне отъезда сентиментальничает перед тобою. Не так ли? А ты, бабенка, за неимением того и другого, избираешь в обожатели и его: дельно. Да как балы тебе не приелись, что ты и в Калугу едешь для них. Удивительно! – Надобно тебе поговорить о моем горе. На днях хандра меня взяла; подал я в отставку. Но получил от Жуковского такой нагоняй, а от Бенкендорфа такой сухой абшид, что я вструхнул, и Христом и Богом прошу, чтоб мне отставку не давали. А ты и рада, не так? Хорошо, коли проживу я лет еще 25; а коли свернусь прежде десяти, так не знаю, что ты будешь делать и что скажет Машка, а в особенности Сашка. Утешения мало им будет в том, что их папеньку схоронили как шута и что их маменька ужас как мила была на аничковских балах. Ну, делать нечего. Бог велик; главное то, что я не хочу, чтоб могли меня подозревать в неблагодарности. Это хуже либерализма. Будь здорова. Поцелуй детей и благослови их за меня. Прощай, целую тебя.
А.П.
Пушкин и предположить тогда не мог, что жить ему осталось всего неполных три года.
