Сергей Николаевич Прокопьев
Не надейтесь на князей, на сынов человеческих
Кстати, с владыкой я однажды столкнулся у святого источника. Он шёл с каким-то важным человеком. А я выруливаю в застиранном рваном подряснике… В монастыре в свободном доступе были подрясники для использования в качестве рабочих халатов. Я вырядился в подрясник последней ветхости и везу на тележке в трапезную картошку. Владыка меня подзывает… Над источником купол, его изнутри покрасили… По задумкам маляра был изображён небесный цвет, на самом деле небесным и не пахло. Что-то зелено-жёлтое. Митрополит подзывает меня:
– Ну-ка посмотри, что-то мне цвет не глянется.
– Да, владыка, – говорю, – намешали какой-то бодяги.
– Я тоже чувствую – не то.
И говорит спутнику:
– Вот, видите, трудник тоже не согласен.
Шла подготовка к 1000-летию Крещения Руси. Монастырь ожидал много гостей. Не исключего, как раз спутник владыки приложил руку к покраске купола. Я его, получается, подставил, сам того не ведая. Владыка откровенно спросил, я честно ответил.
Возвращаясь к матушкам-коровницам надо сказать, работали с утра до вечера не за страх, а за совесть. Послушание – не позавидуешь. Кроме коровника ещё и свинарником командовали. Монахам мясо не положено в рационе, поросят для семинаристов откармливали. На коровнике да свинарнике матушки закалили железный характер. Железобетонный.
Я жил рядом с коровником. Бывало, ночью попадал под раздачу: то корова телится, то ещё какая загогулина. Только прилёг, тарабанят в раму, да так, что того и гляди – все стёкла полетят по закоулочкам: «Вставай, бисова семя! Коривка мукает, порося хрюкает, вин лэжит!» У матушек неподалёку, тут же на территории монастыря, стоял домик, огороженный отдельным забором, к домику вёл от коровника проулочек. Всё под охраной злющих собак – никто свободно не мог пройти ни к матушкам в келью, ни на коровник. Меня, отца Арсения, отца Иону, отца эконома собаки хорошо знали, проблем не возникало. Хотя однажды я забылся… Был такой Рекс, самый злющий пёс, я с ним отлично ладил – запросто его гладил, ещё кусочек какой-нибудь дам в знак дружбы. Но не вздумай приближаться к нему, если кость грызёт. Я в тот вечер забылся, подхожу, Рекс меня хвать. Дружба дружбой, но косточки врозь… Посчитал, претендую на его лакомство. Кость бросил и в первое, что было ближе всего, вонзил клыки. Страшно повезло, прокусил туфлю в миллиметре от пальцев. Летние лёгкие туфли, как сейчас помню, чешские фирмы «Цебо», поизносились уже, вид не парадный имели, только на коровник ходить. Рекс клыками прошил верх и подошву, рычит, тащит на себя. Я на задницу упал, пытаюсь вырваться… Руками в землю упираюсь. Боюсь, подтянет меня и цапнет за живое – отчекрыжит полступни. Зубы такие, свиные косточки, как сушки хрумкают. И туфлю, как ни силюсь, не могу сбросить – Рекс в землю ногами упирается и со страшной силой тянет на себя. Кое-как удалось мне исхитриться, при помощи другой ноги, освободился от туфли. Отпрыгнул и бежать. Рекс туфлю в будку затащил. На следующий день как ни в чём не бывало, завидев меня, завилял хвостом. А туфля у будки валяется, в мочалку её превратил, так был зол – на его кость позарились.
Основная братия вообще о монастырском коровнике имели туманное представление. Тем более прекрасно знали про охрану – не собаки, а смерть. Если возникала срочная необходимость, допустим, отца Арсения искали, на забор, отделяющий коровник, залазили и кричали оттуда.
Сколько раз, особенно по первости, монахини жаловались на меня. Могли настоятелю настучать, а то и митрополиту – трудник ведёт себя не должным образом, дерзит, норовит по-своему делать. Отец Виталий придёт на коровник и ну отчитывать: «Шо ж ты зробыл окаянный, как тебе не стыдно?» Я начну каяться: «Виноват, батько, всё исправим!» Пошумит-пошумит, увидит, монахини отошли, не слышат, сменит тон: «Не журысь, Виталий, опять наговорили владыке. На, поешь». Сунет пару пирожков или горсть конфет. Владыка Сергий поручил ему отреагировать на жалобу коровниц, он, выполняя наказ митрополита, демонстративно отчитал меня.
И отец Арсений меня подкармливал. Подоит коров, баночку молока оставит, причём, с учётом острых языков коровниц. Им всё равно – архимандрит или кто. Ничего не стоило сказать, что отец Арсений монастырское молоко разбазаривает почём зря, тогда как каждый литр на учёте. Он баночку накроет от бдительных глаз, а мне тихонько скажет: «Попей, брат, парного, под скуфьёй оставил». Или грушу принесёт в качестве угощения, гроздь винограда зимой, а то из одежды что-нибудь: «На, пригодится».
Отец Арсений в своё время спас батюшку Иону. Его сразу не приняли трудником в монастырь, жил в пещере, вырытой в обрывистом берегу. Её можно было увидеть со стороны моря: высоченный яр, в нём пещера. А под стеной монастыря со стороны коровника были заросли грецких орехов с густыми кронами, Паломники из сёл располагались под ними на ночлег, а утром шли на раннюю службу. Отец Иона больным пришёл под стену. Спал, подложив под себя фуфайку. И занемог так, что температура под сорок, всего лихорадит, ослаб… Отец Арсений увидел его и на свой страх и риск взял доходягу на коровник. Того уже ноги не держали, на себе дотащил, уложил в ясли на сено. Отпаивал парным молоком и молился за здравие раба Божия Владимира, батюшка при рождении Владимиром был крещён. Отмолил его отец Арсений. Батюшка пошёл на поправку, начал крепнуть, фигуристость появилась. Хотел остаться в монастыре, но его не взяли. В шестидесятые хрущёвские годы был строжайший запрет властей брать в монастырь трудников и послушников… Батюшка лишь в 1971 году попал в обитель…
***
Монастырь – незабываемо счастливый отрезок жизни. Не знаю, дала бы столько семинария. У семинариста другой статус. Учёба отгородила бы от батюшки Ионы, остальной братии, с кем был рядом в повседневной работе, в церкви… Первое время думал, ну ещё месяц побуду, да поеду в Омск. Месяц пролетит, а уезжать не хочется. Потом назначил срок до весны. Наступила весна, продлил до осени, руководствуясь мыслью: разве плохо лето провести у моря… Жизнь обители незаметно захватила, вовлекла в свой ритм. Это как в семье, ты становишься частью родного коллектива…
В два года столько хорошего вместилось, а сколько светлых людей узнал… В семинарии несла послушания Анна Храмцова. В монашестве матушка Мариам, насколько помню. Почему-то не отложилось доподлинно в памяти. Моя землячка, родом с Урала, а после войны осела в Одессе. По-матерински ко мне относилась. Дня через два, как познакомились, подзывает и дарит сорочку с длинными рукавами. Красивую и модную. Я опешил:
– Зачем, не надо! У меня есть!
– Бери, бери, – настояла, – ты молодой, должен красиво одеваться.
Ещё раза три-четыре дарила отличные сорочки. Собираясь на Одесскую киностудию, обязательно одевал какую-нибудь из ею подаренных. Жила матушка Мариам в городе. Неоднократно ездил к ней в гости. Старался чем-нибудь помочь по дому – прибить полочку, розетку поставить новую, прокладку в кране поменять. Несколько лет переписывались с ней, как вернулся в Омск. Рассказывала монастырские новости, я описывал свою жизнь. Наставляла: «Виталя, что бы ни было, от Бога не отходи, от церкви не отдаляйся!» Радовалась, что на клиросе пою: «Как можешь, славь Бога!» Её слова воспринимались материнским наказом.
В монастыре был монах Лаврентий. Рослый, красивый парень. Семинарию окончил. Артистически красивый, Бог наделил и лицом, и статью. Девчонки табунами бегали. Да назойливые, приставучие. Сказано – одесситки. Оторви да брось девки. А он скромняга. У матушки от бесстыдниц прятался. В буквальном смысле скрывался, был в ту пору ещё послушником. Не давали прохода, как бесы неотступно кружили около него, на всё были согласны, только бы в монастырь не пустить. Предлагали себя в качестве матушек, дескать, не ходи в монахи, что ты себя заживо хоронишь? Лучше давай на крайний случай в белые священники! А то бросай к едрене фене монастырь… Искушали со страшной силой. И девки-то одна другой краше. Одесские штучки. Особенно активизировались перед постригом, почувствовали, ускользает парень из рук. Готовы были выкрасть. Матушка Мариам одну такую привязчивую отогнала и говорит: «Виктор, поехали ко мне! Не дадут хабалки покоя! А у меня не достанут!» Прятался у неё до самого пострига. Так ведь и там нашли. Матушка Мариам жила на первом этаже, приехали под вечер и давай в окна стучать. Матушки не было. Виктор, как подпольщик, забился в дальний угол и сидел, не дыша.
Я был на его постриге. Потом под впечатлением ходил. Только что был Виктором, и вот – Лаврентий. Тот же человек, и другой… Во всяком случае в моём восприятии. Что-то поменялось на мистической уровне… Возможно, не присутствуй на постриге, не было бы такого впечатления… Вместе с Лаврентием были пострижены в монахи Зосима и Савватий. Савватий никак не мог смириться, что имя Зосима не ему дали. Как ребёнок обижался. Очень хотел быть Зосимой. Крепкий из себя мужчина, нёс послушание кузнеца. Трудяга редкостный… За любую работу брался. Свидетелем был, ему поручили сделать слив из алтаря Свято-Успенского собора. Начал рыть траншею и вышел на глыбу бетона, как уж и когда оказалась под землёй… Можно было обойти, я бы никогда не стал долбить напрямую. Он не свернул, продолбил.
Матушка Мариам рубахи мне даже в Омск присылала. Семинаристы после выпуска уедут, бросят, ничего им уже не надо, она постирает, выгладит. Одни рубахи сам носил, другие раздавал знакомым. Молодость матушки совпала с войной, сполна хлебнула фронтовых скорбей, а воевала в морском десанте. Два боевых ордена у неё, медали. После войны потянулась к Богу. Смерть родных, смерть боевых товарищей заставили на многое посмотреть по-новому. Начала ходить в церковь. И не от случая к случаю… Однажды вызвали на дисциплинарную комиссию, насколько помню, при горисполкоме. Пришла бумага из соответствующих органов – провести с несознательной гражданкой разъяснительную работу. Случилось это, когда Хрущёв грозился искоренить церковь до последнего попа, а того показывать по телевизору, как музейный образец былой дремучести. Председательствовал в комиссии генерал. Он припозднился, без него поставили Анну Храмцову на лобное место и начали прорабатывать. Набросились ретивые борцы за нравственный облик строителя коммунизма. «Как вам, советскому человеку, не стыдно, – встал один, – государство щедро наградило вас орденами и медалями, а вы по церквям да монастырям, как насквозь тёмная бабка! Позор!» Первый не успел договорить, второй поспешно перебил, боясь, загодя заготовленное раньше него скажут: «Порочите честь защитника Родины и Отечества!» Тут же третий впрягся в обличительно-разоблачительную упряжку, тоже не терпелось внести свою лепту: «Какой вы подаёте пример подрастающему поколению?! Какой?! Вы что не можете другую себе работу найти, в семинарии за попами полы моете!»
Матушку подмывало возразить: не с барского плеча давали ей ордена и медали, кровью заслужила! Да прекрасно знала: ничего не докажешь пустозвонам. Настроилась держать себя в руках. Избрала смиренный стиль поведения – не ввязываться, терпеть словоблудие. Решила, если только Бога хулить станут, тогда перейдёт в наступление, даст отпор, мало не покажется, а так пусть себе резвятся. Ведь сами не ведают, что творят.
И тут заходит генерал. Извинился за опоздание, бросил взгляд на объект суда и вдруг возгласом: «Аннушка, ты ли это!» – пошёл раскинув руки для объятий, на пропесочиваемую. Сгрёб в охапку, на глазах изумлённых членов комиссии расцеловал. Комиссия только лишь распалила себя в праведном гневе, вошла в азарт врезать отсталому элементу по первое число, чтобы раз и навсегда запомнил: никто не будет терпеть церковных закидонов, никто на самотёк не пустит вопрос мракобесия! И вот тебе, на тебе – председатель комиссии бросился целоваться с «тёмной и отсталой»… Да раз её поцеловал, да второй, да третий…
А всё почему? «Отсталая» жизнь спасла генералу. В войну погон генеральских он не носил, а воевал храбро, в одном из боёв тяжело ранило, матушка вынесла его на себе и не успокоилась, пока не сделали в госпитале операцию. После войны потеряли друг друга. Ветераны на День Победы в ту пору не собирались, да и праздника как такого до 1965года не было. Генерал думал, Аннушка-спасительница погибла. И вот встреча. Председатель комиссии тут же закрыл заседание, саму комиссию в решительной форме выпроводил за дверь. А затем достал из сейфа коньяк…
Отметили однополчане встречу, по-фронтовому выпили за Победу, помянули погибших товарищей.
«После этого, – рассказывала матушка, – меня больше никто не трогал и морали не читал».
***
Замечательные люди подвизались в монастыре. Отец Ефимий отвечал за виноград и вино. Старенький, борода белая до последнего волоска, молдаванин. Что бы я не накосячил, никогда голоса не повысит. По жизни я много раз сталкивался с молдаванами, в армии, на реке, в монастыре – никогда проблем с ними не было. Всегда ладил. Народ спокойный, бесхитростный. В Молдавии, где много солнца, винограда, и люди солнечные. Труженики, и вера в Бога у них твёрдая. Был в монастыре игумен Серафим, регент, тоже молдаванин. Кто бы ни пришёл в хор – семинарист ли захочет петь, монах, трудник, послушник – всех брал. Ему не важно, хороший у тебя голос или совсем слабенький, хочешь петь – вставай. Но если кто-то начинал гнуть из себя: я – Робертино Лоретти, а неумехи мне мешают, – мог запросто выгнать: раз мешают – иди отсюда. Клирос был основным послушанием лишь у двух отцов – Варахиила и Митрофана, у одного тенор, у второго баритон, – остальные клирошане ходили по собственному желанию, и никому отец Серафим не сказал: ты нам не подходишь. Сам был в церковном пении профессор, окончил духовную семинарию. Невысокого роста, крепкий телом, светлый душой. Когда начались шатания, развал Союза, делёж на национальные квартиры, игумен Серафим покинул монастырь и уехал в Кишинёв.
Его земляк отец Ефимий, главный винодел монастыря, часто призывал меня в помощники. Одна из причин – я никогда не просил вина. Это отец Ефимию нравилось. Другого позовёшь, говорил, а у него все мысли на одно заточены, когда будет выпивка. Зачем искушать слабого человека. У отца Ефимия виноград собирал, давил его, бетонные столбики на винограднике ставил… А в самый первый раз помогал бочки ремонтировать. Поработали до обеда, донышко у двух бочек заменили, несколько клёпок новых поставили. Плотно потрудились.
Отец Ефимий деловым тоном бросил:
– Брат Виталий, прежде чем на трапезу идти, надо молотки смазать.
Надо так надо. Молотки разнокалиберные: лёгкие, тяжёлые, головки разной формы – круглые, квадратные, прямоугольные… И все медные… Собрал вместе, штук восемь получилось. Отец Ефимий направился в подвал, я за ним с охапкой молотков. На улице жара, в подвале благодать – прохлада. Два ряда бочек друг над другом. Батюшка подходит к одной подставляет кружку объёмом стакана на два, наполняет, ко мне поворачивается:
– Виталий, ты шо? Да брось ты молотки, зачем притащил? На, выпей! Смажь молотки!
Над винным подвалом был небольшой цех отца Ефимия, в нём ставил агрегат для отжима винограда. Не единожды довелось вращать его ручки с семинаристами. По сторонам в цехе располагались комнатушки, в них отец Ефимий чаем поил, вином угощал земляков-паломников из Молдавии. Среди семинаристов немало училось молдаван. Я иногда просто так заглядывал к нему, угощал вином или чаем, беседовали. О Сибири расспрашивал.
А ещё отец Ефимий был кровельщиком. Однажды вместе с ним крышу семинарскую ремонтировали. Это накануне 1000-летия крещения Руси. В тот период высотные работы для меня шли одна за другой. На главных монастырских воротах двенадцать больших икон установлены, отец эконом поручил к празднику обновить: раз ты художник – давай. В помощники выделил семинаристов, вместе красили, подрисовывали. Затем пришла в монастырь бригада специалистов по золочению куполов. Им потребовался специалист «подай-принеси», но выставили жёсткое требование – непременно лёгкий и подвижный, чтобы на самый верх по лесам лазить. Во мне тогда и семидесяти килограммов не было. Довелось и у куполов соборов монастыря побывать, полюбоваться красавицей Одессой с птичьего полета. В одну сторону глянешь – море до края неба волнами ходит, в другую – расчерченный улицами город в зелени утопает…
Вечером говорю батюшке Иону:
– Сверху смотришь на мир, вот бы птицей полететь – райская красота. Но человек не может не нагадить в ней.
Батюшка улыбнулся:
– Не будет, Виталий, рая на земле, не будет. Ни у коммунистов, ни у капиталистов. Все жадные, алчные, всем деньги подавай, или за мячом футбольным бегать будут. А Бога им не надо…
Он это не один раз повторял:
– Рая на земле не будет!
– Для меня монастырь, как рай, – скажу.
– Трудись и молись, – покивает головой, – только так можно спастись. Но молитва первым делом.
Учил простоте, учил быть не стяжательным, не гоняться – вкуснее поесть да помягче поспать. Не возноситься: я хороший-расхороший. Ходить в храм, исповедоваться, причащаться, Родину любить, почитать великих полководцев Суворова, Макарова, Ушакова, Нахимова.
Был монархистом. Ещё разговора, даже в церковной среде не было о прославлении царской семьи, почитании царских мучеников. В меня тогда было вбито: царь – отжившая форма власти. Батюшка говорил: царь – помазанник Божий, всегда за народ, свою страну, ему бежать некуда, а эти меняются один за другим: сегодня один красуется, завтра, ещё хуже придёт. Я с недоверием слушал, думал, что он такое несёт? Слава Богу, хватало ума не лезть в спор. Не рвать рубаху на груди, как же так: царь – и вдруг хорошо, да уже царей в цивилизованных странах не осталось.
Батюшка часто повторял о духовном возрастании православного человека. Сам постоянно читал духовную литературу и призывал к этому. Часто вручит книгу: на, почитай, расскажешь потом. Учил радоваться тому, что Господь каждый день жизни даёт. «Виталий, – скажет, – не пугайся ничего. Надо копать землю – копай и не сетуй на судьбу. Господь посчитает нужным – экскаватор на помощь пришлёт. Заставляет жизнь идти дворником – иди, а завтра, если достоин, Господь поставит начальником ЖЭКа. Господь, если обращаешься к нему, не оставит без внимания, не оставит без еды, без помощи! Будь всегда с Господом!»
Рядом с ним в монастыре было легко. Молился за меня. Сегодня я это хорошо понимаю. Старался следовать его наставлениям. Какое бы ни дали послушание – не крутил носом. Надо – на лошади поеду, надо – на машине грузчиком. Читать пошлют – читаю. Не рвался в алтарники, поближе к архимандритам, наместнику, митрополиту. Считал себя недостойным. Вообще редко-редко в алтарь заходил. Только лишь, когда скажут ковры вынести или занести, что-то подобное сделать.
Уроки батюшки Ионы не все открылись сразу, но запомнил на всю жизнь, по сей день помогают. Батюшка часто ставил в пример преподобного Кукшу, тогда ещё не прославленного в святых. Говорил: надо быть как Кукша, столько скорбей выпало на его долю, всё вытерпел, всё прошёл, Богу не изменил, и в общении с людьми всегда был простым, сердечным. Народ любил его, шёл к нему. С преподобным Кукшей батюшка встречался, от него получил благословением на монашество.
***
Не могу не упомянуть ещё об одной колоритной личности монастыря – архидиаконе Пимене. Перевели его в Одессу из Почаевской лавры, понятно – не в качестве поощрения, как раз наоборот – за какую-то провинность. Заметная внешность – рыжие волосы, из себя представительный, каким и должен быть архидиакон. Густой баритональный бас. Энергичный, подвижный. Иду с коровника, он навстречу бежит:
– Брат, – голосом, каким кличут на пожар, блажит, – трэба взять драбыну и поднять шпакивню!
И срывается с места в карьер, я следом за ним. Не знаю, что за зверь «драбына» и с чем едят «шпакивню», но бегу.
Отец Пимен несётся со всех ног, еле поспеваю. Подбегаем к здоровенной лестнице, хватаем её. Архидиакон за один конец, я за другой. Он впереди, я сзади. Летим, вот-вот от земли оторвёмся. Его пожарное нетерпение передаётся мне посредством вибрирующей лестницы. На бегу перевариваю услышанное, рисую жуткую картину падения неведомой «шпакивни» на умопомрачительную глубину. Делаю предположение: нам предстоит лезть едва не в преисподнюю за ней. Хорошо, если не тяжелая сама по себе, управиться вдвоём, а если нет… Лестница длиннющая, меня мотает из стороны в сторону, заносит на поворотах. У отца Пимнена все мысли о трагедии со «шпакивней», посему не ввёл в полётное задание поправочный коэффициент на габариты доставляемого к цели груза – лестницы – и наличие свёртков на маршруте. Приходилось время от времени притормаживать галопирующего архидиакона, дабы вписаться в очередной поворот и не очутиться в кустах. Несмотря на бешеную скачку, голова моя не утратила мыслительной функции, сделала умозаключение, что «драбына» – это есть тот самый предмет, с которым летим по аллеям монастыря, остаётся развеять туман в отношении провалившейся в тартарары «шпакивни».
Подбегаем к высоченному ореху, отец Пимен приставляет «драбыну» к стволу, быстро взбирается по ней…
Я-то думал, неведомая «шпакивня» в результате ЧП оказалась значительно ниже уровня поверхности земли, на самом деле – высоко над ней, но в положении «или-или», в любой момент может сорваться и удариться оземь…
«Шпакивня» – ни что иное как скворечник. Он висел на честном слове. Это трагическое обстоятельство и привело к переполоху, который отец Пимен устроил в монастыре… Таща «драбыну» мы пол обители распугали.
Так что мы с отцом Пименом и благородное дело совершили – спасли скворчат от падения вместе со «шпакивней», а ещё я обогатил словарный запас двумя украинскими словами, которые вписались в меня намертво.
Отец Пимен был знаменит тем, что имел феноменальную память: все службы знал наизусть. Псалтирь с любого места мог читать. По его разумению Псалтирь каждый монах должен знать наизусть.
Любую службу вёл, не заглядывая ни в какие требники, служебники. Больше такого феномена я за двадцать пять лет службы в церкви ни разу не встречал.
***
Старец Михей, как и отец Пимен, переводом попал в Одессу. Был самым возрастным насельником монастыря, шутка ли – сто два года человеку. Родился ещё в XIX веке в царствование Александра III, современник Толстого, Чехова, патриарха Тихона… Ходил с большим трудом, его или паломницы водили под руки, или послушник. Раза два меня просил помочь. В хрущёвские времена его выслали в Одессу из Троице-Сергиевой лавры. Обладал редким даром – отчитывал бесноватых. Это раздражало власть предержащих, посему отправили монаха подальше от Москвы. Занимался отчиткой в Одессе или нет – не знаю, не скажу…
При мне точно нет, совсем старенький был. Чудил, время от времени в трапезной мог взорваться ни с того ни с сего:
– Вы хотите келью мою забрать? Ждёте не дождётесь, когда умру!
Его убеждают: нет-нет, ничего подобного! Он не верит:
– Ждёте-ждёте, я знаю.
По этим истеричным выпадам, я считал, выживает человек из ума, оно и понятно – столько лет, вполне объяснимо… Оказывается, ничего подобного. Ум был вполне. Однажды батюшка Михей несказанно удивил меня. Было это перед Успением Божьей Матери, отец эконом отправил меня на просфорню. Успение Богородицы – престольный праздник обители, тысячи паломников стекается в монастырь, просфор понадобится как никогда много, посему на просфорне аврал. Постоянное послушание по выпечке просфор нёс отец Аркадий, не простой монах – духовную академию окончил. Человек добрый, красивый, но исповедь, надо сказать, жёстко вёл. Было дело, я проштрафился, он мне за это триста поклонов назначил. Я по простоте душевной рассчитывал: отец Аркадий сам по себе мягкий – покаюсь ему и дело с концом, пронесёт. Ничего подобного, получил по полной. Жёсткий отец Аркадий в этом плане оказался. Грешным делом после той исповеди стал остерегаться его. В первый раз ринулся к нему, думал, человек добрый, к тому же очередь к нему коротенькая. И получил епитимию. А так по жизни ко мне хорошо относился. При встрече останавливал, проявлял неподдельный интерес, расспрашивал о моих планах, о храмах Омска. Интеллигентный человек. Но не мягкотелый. Не случайно его в девяностые годы поставили наместником Одесского Свято-Пантелимоновского монастыря, что рядом с железнодорожным вокзалом. Основан был в XIX веке греческими монахами с Афона. Когда-то в нём была Одесская семинария, но в 1961 году в хрущёвские гонения, монастырь закрыли, а семинарию перевели в Свято-Успенский монастырь. Отец Аркадий возрождал обитель.
Кроме него на профсорне подвизался отец Тит, мой земляк-сибиряк. Он в семинарии преподавал, но летом нёс послушание на просфорне. Тит родом из Красноярска. Немногословный, основательный, будто рождён для монашеской жизни. Я по натуре общительный, работали с ним на винограднике, начал расспрашивать его, откуда приехал, чем по жизни занимался? Он коротко, в двух словах сказал о себе, потом бросил:
– Прости, брат, прости, давай лучше помолимся.
Мне показалось, что-то трагическое у него в жизни произошло. Молодой, моложе меня лет на пять, и ревностный в вере. Не бука, всегда приветливо здоровался, читалось по лицу – искренне рад тебе. Ужепосле меня он стал архимандритом.
А тогда перед Успением Божьей Матери меня и ещё двух братьев бросили на подмогу отцу Титу и отцу Аркадию. Просфрня особое место в монастыре, это и понятно – богослужебный хлеб выпекается, всего два раза удосужился я поработать там. В тот раз прихожу и, Бог ты мой – старец Михей. Причём, не дореволюционную молодость вспомнить пришёл, не в сторонке безучастно наблюдает, как братья просфоры выпекают, нет, он в свои сто два года рулит процессом – вся просфорня под ним ходит. Отцов просфорников гоняет как мальчишек. Сам помолодел, преобразился, прилив сил у него. Заставил нас, вновь прибывших, первым делом ногти остричь, дал ножницы и выгнал на улицу: быстро привести себя в порядок! Вернулись – проверил каждый палец, после чего скомандовал тщательно вымыть руки с мылом. Только что артериальное давление не отправил измерять. По его команде молитву прочитали и принялись за Богоугодное дело.
***
Всегда с радостью и благодарностью вспоминаю отца Геннадия. Держался в монастыре отшельником и молчальником. Своего рода юродство. Ходил в видавшем виде замызганном подряснике. Вместе с братией никогда не трапезничал. Он нёс послушание – содержать водопровод и канализацию в должном порядке. Посему считал, ни к чему распространять в трапезной запахи своего далёкого от тонких благоуханий хозяйства. На службу ходил чин чинарём, вымоется (баней сам заведовал), облачится в рясу… У него был друг отец Тихон, такой же старенький, они частенько пикировались. Отец Тихон увидит отца Геннадия в рясе, обязательно начнёт подначивать: «О, вырядился сантехник! А вдруг канализация прорвёт! И что тогда?» Они были полной противоположностью друг друга: отец Тихон говорун, балагур, увидит тебя и ну что-то живо рассказывать, всегда у него были в загашнике новости, истории. Вдвоём с отцом Геннадием они топили монастырскую баню, а перед этим пилили дрова на циркулярке. Иногда вызывался помогать им. Кино было наблюдать за этой парой. Отец Тихон говорит-говорит, задаёт вопросы отцу Геннадию, сам на них отвечает, его собеседник лишь кивает головой, редко-редко удосужится уронить скупое слово. Оно и не надо отцу Тихону, его монолог без того не оскудевает.
Отца Геннадия с ранней весны, как тепло устоится, до холодов чаще можно было застать в его традиционной позе – сидящим на доске… Доска лежала прямо на земле: толстая (пятидесятка), широкая, длинная. Ноги вытянет вдоль неё, голову на грудь уронит… Сидел и дремал у стенки рядом с входом в подвал, в его мастерскую. Чего только в ней не было – верстак с тисками, газовые ключи разных номеров, самый разный инструмент ждал своего часа… Тут же склад с задвижками, заглушками, вентилями, кранами, прокладками, патрубками, паклей… Ночью молился отец Геннадий, а днём вот так, сидя в теньке, добирал сон. Батюшка Иона, бывало, также. К примеру, давим виноград, порцию сделали, ждём, пока отец Ефимий заливает сок в баки из нержавейки. В это короткое время отец Иона дремлет. Голову на грудь уронит, рука повиснет, или обопрётся о руку… Ночью молился, а днём в перерывах, если была возможность, досыпал. Часто повторял: труд и молитва – вот наши два крыла. Вечером придёшь к нему, он свечи отливает. Было у него маленькое устройство, ниточки-фитильки натягивает, воском заливает, меня при этом просил почитать из святых отцов. Научил читать по-церковнославянски. Подарил молитвослов Киево-Печерской лавры, давних времён издания, в кожаном переплёте. Подписал «На молитвенную память Виталию». Храню. Церковных книг тогда днём с огнём нельзя было купить, но ему паломники частенько приносили, дарили. Он мог тут же тебе отдать: на! Да и любую вещь в келье. Любил подарки делать.
Отца Геннадия особо уважал. И всегда спешил к нему на помощь (меня прихватывая), если у того форс-мажор – трубу прорвёт или какая другая неполадка. Тут уж дрёма с отца Геннадия слетала, как и не было, бежал к нам: выручайте, братья! И тогда лезем в колодец или подвал… Отец Геннадий указывает, что делать, какой вентиль крутить, где хомут ставить. У него сил уже не хватало. Или канализация выйдет из строя, забьётся. Шуруем проволокой, устраняя затор, возвращаем в штатное состояние столь важную для жизнедеятельности монастыря коммуникацию. Сделаем, выберемся на свет Божий с головы до ног неизвестно в чём… Идёшь мыться и думаешь, чтоб я ещё хоть раз вот так согласился…
Отец Геннадий говорили о себе: я – человек грешный, окаянный, недостойный. Но этот вечно дремлющий дедок был редким молитвенником. Я удивился, когда архимандрит отец Арсений, окончивший кроме семинарии ещё и духовную академию, будущий духовник Свято-Успенской обители, на мою жалобу о личных нестроениях сказал:
– Ты попроси отца Геннадия помолиться, и всё наладится.
Думаю: да не может быть. Но ведь наладилось.
Уверен, в том числе по его молитвам я священником стал. Пусть не сразу, но стал. Когда второй раз собрался в семинарию поступать, молился на могиле Кукши, просил старца, тогда ещё не святого, посодействовать. А также просил молитв отца Геннадия. Помню, от ректора семинарии плетусь горем убитый, тот сказал окончательное «нет», поставил шлагбаум моему обучению, иду мимо отца Геннадия, он по своему обыкновение сидел на доске.
– Что опять не получилось? – спросил.
Начал ему жаловаться:
– Отец Александр сказал, что нельзя мне.
