Сергей Ручко
Чтения по «Обломову»
Глава 7
– Два несчастья вдруг! – говорил он, завертываясь в одеяло совсем с головой. – Прошу устоять!
И. Гончаров. Обломов.
Суть дела состоит не в доказательствах, а в том, что для Обломова и Штольца мотиваторами поведенческого опыта являются такие события, о которых мы утверждаем их (событий) не существование. С точки зрения рационалиста нет никакого голубого детского сонного умиротворения, которое постоянно приходит во снах к Обломову; нет никакого будущего достатка, о котором печется наяву Штольц.
Но что означает это самое «нет» при условии, что все эти, якобы, несуществующие представления являются обычными представлениями обычного человека, который что-то делает, имея их как цели и средства, а то и вовсе – причинами ничего не делать вообще. Если у рационалиста есть критерий соответствия, то он здесь вряд ли имеет право быть по одной простой причине – самого критерия не существует. Не может быть критерия соответствия для такого рода отношений, потому что они субсистируют благодаря самим себе и находят в этом субсистирование элементы, которые обеспечивают сохранение устойчивости.
Мы выше привели в пример двух абсолютно автономных авторов, написавших «Обломова». Сколько, однако, у нас получилось «Обломовых»? Очевидно, мы имеем дело с одним «Обломовым», поглощающим двух авторов, изымающим их отношения, связанные друг с другом творческим актом вне всяких (даже возможных) отношений. Это означает отсутствие трансценденции эго и, как следствие данного отсутствия, невозможность эмпатии. Сам Обломов не стал бы на сторону Обломова. Потому что он ничего не знает реального об этой обломовской стороне.
Публичный образ здесь разваливается напополам. С одной стороны, он критически относится к другим, с другой стороны, сам себя идентифицирует посредствам фантазии, в которой он неизменно предстаёт вообще в различных образцах – от абсолютного благодетеля крепостных крестьян и своей прислуги до неспособного на экспрессию индивидуума. Как мы видим, в реальности нет ни первого, ни второго. Все действо превращается в театральную фантасмагорию, собранную на фундаменте рациональной науки.
Да, да, очень важно понять обломовские сны как отражение рациональной науки с её кантовским лейтмотивом разума, предписывающего законы самой природе. И вот в этом рациональном научном сне появляется утопия, которая рассказывает о том, как правильно и невозмутимо совершается годовой круг; как по указанию календаря наступает в марте весна; как узаконивается пора тепла; как грозы бывают постоянно в одно и то же установленное время, даже число и сила ударов каждый год у них одни и те же.
Научный рационализм и сама наука как основание сновидений при ближайшем рассмотрении нам кажется не иначе что глупой шуткой. Но речь здесь идет, судя по всему, о различных науках. Естествознание может быть и способно мимикрировать к естественным природным явлениям, заключая их в кандалы рациональности. А вот с социологической наукой в сказанном выше смысле и вовсе получается сущая нелепость. Почему-то на ум приходит призыв вождя пролетариата двигать науку в жизнь. Это что вообще означает? Двигать одно сновидение в другое сновидение. Так сказать инвольвировать сон в сон, как матрешку в матрешку. Или перейти от эволюции к инволюции (в кантовском смысле).
Мы сталкиваемся с наивным человеком науки, для которого публичный образ им же самим произведенный, не имеющий ни приложения во внешней среде, ни капли соответствия с ней, ни веры в обратное, стремящийся рационально доказать свою веру, придавая ей характер ясности и очевидности, выступает заместителем всех его чаяний. Вознамерившись единственный раз, единственною формулою разрешить все тупиковые вопросы, он толкует одно через другое, другое через третье, в третьем, возвращаясь к первому. Ему невдомек, что солнце не восходит в 6 утра. Оно просто есть. Оно никуда не ходит, нигде не восходит и на стрелки часов не глядит. Солнце – это абсолютно автономный объект, находящийся за пределами человеческого. А представьте себе все эти социологические исследования общественной жизни. То есть жизни, которую поместили в формулы, представив их на всеобщее обозрение истинами, могущими быть оспоренными не здравым умом, а другими формулами.
Штольц человек науки. В конце романа он пытается вытащить Обломова из его Обломовки. Не получается. Штольцу горько от этого факта. Но почему горько-то? Ну, пошел Обломов своею дорогою, какая ему милее, и пусть себе идёт. Какая в этом может быть трагедия для Штольца? У него ведь всё кипит, бурлит, строится. Он встречает рассвет новой эры – эры капитального строительства и всемирного торгашества. Экономический бум не за горами. А Штольц горюет. Он печален, ибо понимает, что вместе с уничтожением Обломовки погибает и Обломов. Штольц из последних сил пытается вытащить Обломова из мира, который гибнет. Но Обломов выбирает иррациональное – погибель вместе с тем миром. И когда Обломов говорит Штольцу о том, что тот желает его смерти в штольцевском мире, тогда нам становится ясной вера Обломова в бессмертие его мира. В нём он до времени спрячется от смерти.
Пока есть Обломовы, любящие и верующие в Обломовку, Обломовка не сгинет, потому как будет несмотря ни на что противостоять Штольцам-губителям. Штольц – губитель с циничным разумом. Он пытается якобы спасти Обломова, но в то же самое время этим якобы спасением он тешит свое самолюбие, пытается доказать самому себе, что всё он делает правильно и благочинно. Однако для этого ему необходимо признание со стороны. Циничный разум оказывается имеет низкую самооценку, а вся его бравада – лишь интеллигентная поза, накидывающая пуху на то из чего она состоит.
Штольц идентифицируется наподобие того как идентифицируют человека экзистенциалисты. Для них человек – это то, что он делает. Обломов для этой теории не человек вовсе. Но субсистенциализм заявляет нечто другое, а именно что сущность человека субсистирует за пределами человеческого. Для этой сущности действия человека, его существование, сознание и прочее не имеют никакого значения, они для неё иррелевантны.
Сон Обломова описывает Обломовку как закрытое от внешних влияний царство благодати. Это Царство существует как аутопоэзная система. Замкнутая благодаря самой себе, она не имеет контакта с другими и не определяется относительно других. Она субсистирует благодаря самой себе, имея представление лишь о самой себе. Кроме неё для неё никого и ничего нет.
Гончаров Обломова представляет «обломовским Платоном». Но он еще и обломовский картезианец или всё вместе – обломовский Декаплатон. С одной стороны, как Декарт, он верит в существование того, о чем он мыслит и что, если нечто для него является ясным, то это и истинно, и верно, и правильно. С другой стороны, как Платон, он верит в мир идей, трансцендентных сущностей, делающих кривое ровным, а злое благим. К тому же он верит в существование русской Атлантиды, которая приходит к нему во снах в образе запредельно счастливой Обломовки. Разумеется мы сталкиваемся в публичном образе Обломовки со всеми теми ассоциациями с русской Атлантидой, которыми наводнена русская литература, а именно:
А) Широко известный град Китеж – утопический сказочный русский город, который исчез, покрытый Богородицей. По приданиям его может увидеть лишь праведник, то есть, тот, кто чист сердцем и душой. Когда праведник будет смотреть на озеро, тогда он увидит град Китеж и поразится ослепительным великолепием его. А грешник, глядя на озеро, будет видеть только лишь гладь озера.
Б) Сказочный остров Буян. По преданиям на острове хранится железный сундук с чудодейственными вещами. Они помогают героям бороться со злыми силами. Это вещи: мировая гора, могучий дуб – Мировое древо, священный «бел-горюч» камень Алатырь (янтарь с древнеславянского), исполняющий желания.
В) «Златокипящая» Мангазея. Мангазея – это богатый город ремесленников. Его украшали златоглавые купола православных храмов, дороги были устланы деревянными досками, в домах признавалось хорошим тоном иметь библиотеку и музицировать. Жители играли в шахматы, вели бойкую торговлю, изготавливали изделия из кожи, украшения, посуду и прочее.
Г) Город под землей Чичабург – ровесник Трои, прадедушка Новосибирска, безопасный город, защищенный со всех сторон мощными оборонительными сооружениями – рвами, валами и стенами.
Обломовка из сна Обломова – это собирательный образ, по частям включающий все эти четыре града. Все вместе они создают то, что в субсистенциализме называется субсистенциальным суждением, так же определяющимся четырьмя субсистами: высвобождение, поглощение\изъятие, обращение и заключение.
Но основное, что их объединяет, это изоляция от внешней среды, – за пределами Обломовки никого и ничего нет, самоорганизация, – нет элементов чиновничьей бюрократии (власти), – морально-нравственное законодательство традиций (уклада), – нет криминального закона, преступности.
Так понятый образ Обломовки отправляет нас к весьма неоднозначной мысли по поводу морально-нравственного основания жизни закрытых обществ. К таким обществам мы можем смело относить историческое японское и современное советское общества. Они были обществами, закрытыми от внешних влияний, в больше мере управляемые морально-нравственными императивами, которые насаждались самою общественною жизнью.
Глава 8
Илья Ильич ничего не берет от Штольца. Отказывает ему. Просит лишь присмотреть за сыном. Он (Обломов), скорее всего, страшится любых подношений. Бойтесь данайцев дары приносящих, ящик Пандоры, Троянский конь – это всё известные мотивы одного и того же явления – ничего не брать у внешнего. Все благо от того, что ты дал сам себе и всё зло от того, кто подносит дары тебе. Поэтому Обломов не принимает даров Штольца.
На самом деле проблема заключается в следующем: Обломов, судя по всему, понимал, что Штольцы не строят новые миры, они уничтожают старые и настоящие. Слово производить имеет своим значением про-изводить – «про то, что изводит». Про-изводство изводит что-либо, для того чтобы из этого что-либо про-извести другое что-либо. Уничтожение настоящего мира это – зло. Когда большевики уничтожали казачество, крестьянство или великодержавный шовинизм, они вместе с этими мирами изводили миллионы казаков, крестьян, аристократов и прочих людей, а вместе с ними и объекты их быта, типовые вещи их жизни, согласно которым они идентифицировали себя.
Дело здесь не касается вовсе проблемы власти, как может показаться на первый взгляд; дело идёт об историческом публичном образе русского смятения, где как в сказке раскрываются чудодейственные рецепты. Это образ рационального немца-западника, который высвобождает (возрождает) из обшарпанной, неустроенной, обветшалой, не имеющей будущего Обломовки настоящую русскую Мангазейю. Берет этот взрослый, правильный немец за руку русского мальчика – персону ни на что не способную, – и вводит в этот златокипящий град. Нет больше русской инициативы, нет больше ничего русского в этом граде, нет древней русской Обломовки, нет и Обломова (тоже, между прочим, ни на что не способный человек). Такова суть этого дела, а именно полнейшее неверие в Россию и безусловная вера в западных помощников.
Этим чаянием бредили русские дворяне, русские большевики, которые боролись с дворянами, советские коммунисты, никакого отношения ни к первым, ни ко вторым не имеющие, и современные русские пролетарии, по совместительству алкоголики, крестьяне-трактористы, по совместительству трезвенники, и домохозяйки, по совместительству мимо пробегающие за покупками в магазин. И вот российская власть есть источник, который перманентно во все времена имеет практические возможности (и употребляет их) для реализации этого чудесного плана в реальной жизни.
Образ же Обломова абстрагируется от власти. Гончаров то ли нарочно отрывает его от властных функций, то ли как-то бессознательно он получился у него срисованным с рантье. Обломов как бенефициар властных функций находится за пределами Обломовки, и никак не управляет её жизнью, а только мечтает об улучшении этой самой жизни, оформляя из писем обломовского старосты свои представления о негативной жизни в Обломовке. Не зная, иными словами, подлинной жизни, барин все время мучается терзаниями по поводу переустройства её. В этом смысле, просто очень хорошо, что Обломов не употребляет властные функции относительно своего имения! А то мог бы уподобиться царю, который под страхом смертной казни закрыл выгодную торговлю между Мангазейей и Архангельском, чем добился того, что некогда процветающий город превратился в город-призрак, существующий лишь в воображениях художников. В России немало таких городов, над которыми поглумились самые разные властители. Есть, например, затопленный город Молога, который был принесён в жертву цивилизации и электрификации страны.
Гончаров не довел роман до логического заключения. Следующий том несуществующего романа «Обломов» описывает жизнь в новой Обломовке. В ней все надписи на наружной рекламе выполнены латиницей; магазины, рестораны, кафе и бары кормят посетителей блюдами, название которых эти посетители не понимают; все обломовцы разоделись в импортную одежду, заимели импортные телефоны, и прочую бытовую технику. В речь входят иностранные слова, люди придумывают основанные на них неологизмы. Дома построились на западный манер. Мебель в этих домах установилась заморская. Города спроектировали иностранцы. Брички, экипажи, тарантасы – все сплошь иностранные, чаще, немецкие. Навигаторы, правда, в них китайские с китайским переводом на русский язык. В ходу доллары, фунты, марки. Посуда, часы, носки, сигареты и это всё сплошь заморское. Обломовцы счастливы. Ни тебе производств, ни тебе других работ; сиди в лавке торгуй завезенным из-за моря ширпотребом и более ничего ненужно.
Таким вот легким образом обломовцы обратились в придаток западной экономики. Буржуй Маркс, у которого, словами Маяковского, в «усах капуста где-то недокушанных, недоеденных щей», им объяснил, что таково подлинное положение дел. А отчуждение и вовсе – великая аутентичная истина, которой необходимо им обязательно следовать. Люди теперь должны всенепременно отчуждать от себя собственность, идентичность, способности, рабочие функции, сам труд, вместе с ними – желания, чувства, эмоции и даже сам светоч рода человеческого – разум. Ведь буржуа уже не продает или покупает людей на базарной площади, а заключает с ними свободный договор на платную временную финансовую аренду их способностей, рабочей силы, времени. Всё, стало быть, измеряется уже не лошадиной силой, а рабочей силой.
Когда обломовцы поняли, что с ними происходит что-то не то, – вместо совершенствования они пришли к иному виду деградирующего рабства, – заморские заклятые «друзья-братья-партнеры» просто лишили их вещей. Вследствие чего Обломовка погрузилась в хаос тёмных времен. И исчезла, даже не став призраком. И если Обломовка Обломова просуществовала века, то Обломовка Штольца не просуществовала и полувека.
Мир не виновен в том, что власть в нем имеет значение. Поскольку человеческие устремления плюс-минус имеют властную природу, производящую культ личности, сама эта человеческая особенность отправляет нас прямиком в животное царство, венцом которого, разумеется, является человек. Насколько это приятно человеку – не нам судить. Потому как если он вообще находит в этом что-либо позитивное и положительное, то нам следует здесь и вовсе умолкнуть, более не кидая слов на ветер.
С другой стороны, у нас присутствуют в наличие публичные образы, которые животное царство производить не способно; оно может производить множественные формы мимикрии, создавая иллюзию соответствия одного другому. Публичный же образ человеческого мира – это нечто такое, которое стремится к трансцендентному, полагая трансцендентное происхождение самого себя, вследствие которого он субсистирует [сохраняет устойчивость благодаря самому себе].
Публичный образ гончаровского романа порождает чисто английское различие между «существованием (existence)» и «субсистенцией (subsistence)». На самом деле это различие всегда было более радикальным, потому что subsistence ранними европейскими философами и теологами произносилась как субсистирование объекта, а не его существование. То есть тип различия сводится к инакости общего абстрактного типа существования (existence) и частному типу минимальных потребностей для жизни, в которой объект (не обязательно люди) сохраняет устойчивость благодаря самому себе – субсистирует. Таким образом, существовать и субсистировать – различные вещи. Если экзистенциалисты existence полагают исключительно в человеческую реальность, производят из existence также и субъекта, то subsistence (или лучше говорить на латыни subsistere), наоборот, отказывает людям в привилегированном статусе иметь некоторое для себя отдельное существование. Вместо этого субсистенция распространяется на другие нечеловеческие индивидуальности. Например, среди коренных народов Юкона “пение животным" не является чем-то необычным. Песни животным поются для того, чтобы привлечь их внимание, напомнить об их присутствии, поблагодарить их. Потому что животные, реки, ледники, растения и озера рассматриваются как разумные существа, которые с "первого дня" взаимодействуют с людьми, чтобы обеспечить взаимное и мирное существование людей и их окружения.
Обломов поэтому субсистирует. Он обходится в своей жизни минимальными потребностями. Их ему достаточно, для того чтобы сохранять устойчивость благодаря самому себе. Любая реакция на внешний раздражитель заставляет его выходить на хрупкий лед, не зная о его толщине. Такую реакцию Обломова мы обнаруживаем на любовь к нему Ильинской.