Сергей Снежкин
Любовь Советского Союза
Тасина рука повисла в воздухе… Ковров повернулся к ней и переспросил:
– Что вы сказали?
– Ничего, – закусив губу, чтобы не расплакаться, ответила несчастная Таисия.
– Товарищи! – напомнил о себе молоденький летчик. – Я тост произнес!
– Да, Сережка тост произнес! – согласился Костецкий. – Давайте выпьем!
– Я не слышал тоста! Я спал! – запротестовал Ковров. – Я не буду пить тост, который я не слышал!
– Повторяй! – махнул рукой Костецкий.
– Товарищи! – опять волнуясь, начал розовощекий. – Я поднимаю тост…
– Поднимают стакан, а тост провозглашают! – поправил его Костецкий.
– Я провозглашаю тост за замечательных актрис советского кино, товарищей Лактионову и Аграновскую! Ура, товарищи!
И все летчики, и даже «заломный» специалист, встали и прокричали троекратное «ура!».
– А-а! Вот откуда я вас знаю! – как-то просто сказал окончательно проснувшийся Ковров. – А я проснулся и подумал – я ее знаю!
– И я вас знаю, – призналась Галина.
– Откуда? – удивился Ковров.
– В газетах ваши фотографии чуть ли не каждый день печатают, – объяснила Галина.
– Да, – вспомнил Ковров. – Почему вы такая печальная?
– Устала. Много работы, – соврала Галина.
– Репетиции! – сообразил Ковров.
– И репетиции тоже, – подтвердила Галина.
– Можно, я к вам в театр приду? – попросился Ковров.
– Ну почему же нет? – спокойно ответила Галя. – Приходите. Вам будут рады.
– Я к вам на спектакль хочу прийти… где вы играете, – настаивал Ковров.
– Вот с этим будет сложнее, – стараясь казаться беззаботной, ответила Галина.
– Почему? – не понял Ковров.
– Долго рассказывать, – попыталась улыбнуться Галина, – а в театр обязательно приходите. Театр хороший.
Сидевший напротив них летчик с обожженным лицом рассказывал своему соседу:
– Колеса шасси дисковые, и их гидравлика лучше, чем у американцев, да и у немцев тоже. Мы ихний «Юнкерс» испытывали… у нас гидравлика лучше…
Сумрачный дядька отвлекся от селедки и сурово сказал:
– Не болтай!
– Так он же в серии, – возразил ему обожженный, – уже на вооружение поступил.
– Все равно не болтай!
– Ладно… – обиделся летчик. – Нельзя – не буду. Но он все равно на вооружение поступил.
– Толя, спой, голуба! – попросил, пресекая нарождающийся конфликт, Костецкий, – а то сейчас как пойдут разговоры про шасси да винтомоторную группу… девчата же не на аэродроме, в конце концов, а в гостях!
– У летчиков в гостях! – задорно напомнила Таисия.
– Врачи, Тасечка, когда они вне лечебницы, никогда промеж себя о болезнях не говорят. Для этого есть работа! Так и летчики, когда собираются вместе, говорят о чем угодно, только не о самолетах, – развил свою мысль Костецкий.
– О чем же говорят летчики, если не о самолетах? – не отставала Таисия.
– О девушках, – совершенно серьезно отвечал Костецкий, – о кино, о прочитанных книжках, о театрах! Вот о чем говорят советские летчики, когда они на отдыхе. Толя, пой!
– Чего петь? – поинтересовался Ковров, принимая гитару.
– «Кармелу»! – на разные голоса просили летчики.
– Демьяныч, можно? – слегка кивнув в сторону девушек, спросил Ковров.
– Нельзя, конечно, – вздохнул дядька, – но уж больно песня хорошая… пой! – махнул он рукой. – Пой под мою ответственность!
Ковров, как человек, чувствующий аудиторию, запел не сразу… некоторое время он крутил колки, настраивая струны, взял два-три невнятных аккорда и только после этого, выдержав значительную паузу, запел…
У него оказался красивый, от природы поставленный голос. Он пел странную, никогда прежде не слышанную девушками песню. Но что-то было связано с этой песней для собравшихся за столом летчиков. Вроде ничего не изменилось в их лицах – никто не пригорюнился, а уж тем более не заплакал, никто не сидел, оперев голову на тяжелый кулак… Однако в их глазах появилось то жесткое, даже жестокое выражение, которое всегда является предвестником мести за погибших товарищей, за нанесенную однажды обиду, за те смерти и обиды, которые еще не случились, но уже очень скоро произойдут.
Через несколько лет, вспоминая эту первую встречу с Ковровым, Галина поняла, что именно тогда она в первый раз почувствовала надвигающуюся катастрофу – войну. А пока она старалась не смотреть на Анатолия, который пел только для нее и не сводил с нее глаз, и она чувствовала это…
– Какая красивая песня! – плача и сморкаясь в платочек, призналась Таисия, – как вы красиво и душевно поете, Анатолий! У вас безусловный вокальный талант! У нас в театре никто из актеров так не поет, правда, Галина?
Галина молча кивнула, боясь посмотреть на Коврова.
– А на каком языке вы пели песню? – всхлипывая, спросила Таисия.
Все замолчали и посмотрели на нее. Таисия, утираясь платочком, со страхом осмотрела сидящих за столом и дрожащим голосом, жалко улыбаясь, спросила:
– Я что-нибудь не то сказала?
Ковров посмотрел на смурного дядьку. Демьяныч только махнул рукой.
– На испанском, – коротко ответил Ковров.
– Ох! – тоненьким голоском ахнула Таисия. – Это значит… вы… там… были! – она показала пальчиком куда-то вверх и сторону.
Ковров молча кивнул.
– И товарища Долорес Ибаррури[17] видели?
Ковров кивнул.
Демьяныч обхватил голову руками.
– И, может быть, говорили с нею?
Ковров тяжело вздохнул.
– Вот здорово! – вдруг закричала Таисия. – Как здорово, товарищи!
И все с облегчением вздохнули и тут же разом заговорили, стали разливать вино, включили радиолу невероятных размеров в футляре красного дерева с надписью «Вестингауз», разом закурили.
Сразу же несколько человек приглашали Таисию танцевать. Обожженный доказывал своему соседу преимущество монопланов перед бипланами, румяный летчик прилаживал сломанный каблук к Тасиной туфле.
– Разрешите? – встал перед Галиной Ковров.
Галя покачала головой и показала свои ноги в одной туфле.
Из-за застольного галдежа время от времени прорывались фамилии: Муссолини, Лемешев, Козловский, географические названия, связанные с начавшейся в Европе войной, технические термины и просто громкий беззаботный смех физически и нравственно здоровых людей.
Белобрысый и уже сильно пьяненький летчик, глядя на Галину, танцующую босиком с Ковровым, с завистью сказал соседу по столу:
– Ну и что? Вот я воевал под Халхин-Голом… если б я сейчас по-монгольски запел, разве она со мною пошла бы танцевать?
– Нет, – с уверенностью ответил сосед.
– Вот и я говорю, – печально подытожил белобрысый.
А они между тем не танцевали. Просто стояли, покачиваясь в такт музыке, глядя друг на друга, не слыша никого вокруг себя.
– Как-то я оказался не готов к такой встрече, – удивился сам себе Ковров.
– Я тоже, – серьезно ответила Галина.
– Да, но я-то спал! – возразил Ковров. – Просыпаюсь… и вижу…
– Что? – встревожилась Галина. – Что вы увидели?
– Я увидел свою мечту, – серьезно ответил Ковров.
Галина остановилась, убрала руки с плеч партнера.
– Что? – встревожился Ковров. – Я обидел вас?
– Нет, – улыбнулась Галина. – Просто… вам лучше помечтать о ком-нибудь другом.
– Я не понял, – окончательно расстроился летчик. – Я ведь это серьезно сказал! Я так чувствую!
– Готово! – радостно оповестил румяный летчик, поднося к Галине починенную туфлю.
Галина надела туфли и, стараясь не привлекать внимания, проскользнула в прихожую.
– Я провожу вас? – попросил Ковров.
– Нет, – взмолилась Галина, – не надо меня провожать! Ничего не надо!
И захлопнула за собою дверь.
Ковров остался один. Он был похож на обиженного ребенка, которого не пустили на детский праздник. Он вошел в комнату, остановился в дверях, внимательно глядя на счастливую, танцующую с Костецким Таисию.
Таськины туфли были малы и страшно жали… Галина, осторожно ступая, шла по безлюдной улице. На перекрестке остановилась, сняла обувь и дальше пошла босиком, старательно обходя лужи.
С фронтона кинотеатра «АРС» рабочие с длинных качающихся лестниц снимали афишу «Девушки с характером». Огромное полотно с улыбающейся Галиной с хрустом рухнуло на мокрый асфальт. Галина остановилась около поверженного плаката, рабочие спустились с лестниц, с любопытством поглядывая на босоногую девушку, начали сворачивать плакат в рулон.
– Почему вы сняли плакат? – дрожащим голосом спросила Галина.
– Другое кино будет, – ответил один из рабочих. – Простудишься… – кивнул он на ее босые ноги.
– Ничего, – ответила Галина и пошла дальше.
Клавдия ждала ее…
– Где твои туфли? – спросила она, когда Галя вошла в прихожую.
– Таське отдала, – Галя села на стул и накрыла ноги вязаным платком, снятым с вешалки, – она в них танцует. Уезжаешь? – спросила она мать.
– Да. Сейчас автобус придет. – Мать закурила. – Что в театре?
– Собрание на завтра перенесли, – неохотно ответила Галя.
– Плохо? – спросила мать.
– Да, – ответила Галина.
– А Арсеньев? – зная ответ, спросила мать.
– Его не было. Он не пришел, – пожала плечами Галя.
– Понятно, – Клавдия встала. – Если что… сразу бери билет и приезжай ко мне… там будешь решать, как дальше жить.
– Останься, мам! – заплакала Галя. – Мне так плохо! Я так боюсь! Останься!
– Ну как? – застонала Клавдия. – Как я останусь, маленькая моя, меня и так почти со всех ролей сняли после ареста Антона Григорьевича. Это же гастроли! Как мне не поехать?
Они плакали тихо, чтобы не разбудить спящих тетушек.
Погудел с улицы автобус… Клавдия торопливо ушла, и Галина осталась одна.
Комсомольский актив театра, уже одетый и загримированный для вечернего спектакля, томился в зрительном зале в ожидании начала продолжения комсомольского собрания.
На сцене, посереди декорации «дом Гордея Карповича Торцова», торчал стол, покрытый красным сукном. За столом сидели члены комитета комсомола театра и секретарь партийного комитета, тоже, кстати, загримированный и в рваном армяке[18] – он играл представителя эксплуатируемого крестьянства. Галина примостилась тут же, в кресле купца первой гильдии – хозяина дома.
Секретарь горкома ВЛКСМ запаздывал. Наконец появился и он. Секретарь сосредоточенно шел по проходу между рядами кресел, слегка помахивая увесистым портфелем. Дойдя до сцены, он поднял глаза и увидел бородатого секретаря партийного комитета. Повернулся к залу, в котором сидели комсомольцы в паневах[19], кокошниках, армяках и длиннополых сюртуках.
– Это что за… – он запнулся, подыскивая в своем нехитром комсомольском словарном запасе подходящее определение, – маскарад?
– У нас в семь часов спектакль сегодня, – начал оправдываться секретарь комитета комсомола театра. – Неизвестно, сколько времени займет собрание, поэтому актеры решили загримироваться и подготовиться к спектаклю.
– Начинайте, – после недолгого раздумья разрешил секретарь и занял свое место за кумачовым столом. Секретарь о чем-то долго шептался с комсомольским вожаком театра.
– Ты с ней говорила? – прошептал Паша Таисии. – Каяться будет?
– Молчит. Даже не поздоровалась, – прошептала в ответ Таисия.
– Значит, не будет, – закачал головой Паша.
– Продолжаем общее собрание комсомольцев Театра имени Ленинского комсомола, – провозгласил секретарь комитета комсомола театра, – на повестке дня один вопрос – персональное дело комсомолки Лактионовой. Присутствуют тридцать семь членов комсомольской организации театра. Отсутствует один. По уважительной причине – у подшефных колхозников перенимает искусство игры на гармони-трехрядке для спектакля «Домна номер пять-бис», который готовится к постановке в нашем театре…
Секретарь что-то пометил в своих бумагах, одобрительно кивая.
– Секретарь собрания – товарищ Сазонтьева, – продолжил комсомольский вожак. – Мы остановились на голосовании об исключении Лактионовой из рядов комсомола, кто за исключение Лактионовой…
– Подождите! – прервал его секретарь горкома. – Лактионова так и не рассказала нам о преступной связи с врагом народа Косыревым. Говори, Лактионова! – приказал он.
– Все, – прошептала Таисия, – они ее сожрут и не подавятся! Выгонят Гальку из комсомола с волчьим билетом, ни одна Самара не примет! Не надо ей было сегодня приходить!
– Ну не пришла бы… – печально прошептал Паша, – все равно бы выгнали.
– Зато не так противно было бы! – прошипела верная Галина подруга.
Галя молчала.
– Будешь говорить, Лактионова? – повторил секретарь горкома.
– Буду, – согласилась Галина, – у Алексея Михайловича Косырева связь была не со мной, а со всем театром. Ему очень нравился наш театр, он часто бывал у нас. Между прочим, если кто не знает, имя Ленинского комсомола было присвоено театру по его предложению…
За фоном[20], стараясь ступать неслышно, появился Арсеньев. Остановился, слушая происходящее на сцене…
– Он часто посещал комсомольские собрания в театре, подолгу беседовал с актерами… и с вами он подолгу беседовал, – обратилась она к секретарю парткома театра.
Загримированный секретарь испуганно дернулся в сторону секретаря горкома.
– Я помню, после одной из таких бесед вы вышли из своего кабинета и сказали нам, актерам: «Каких великолепных коммунистов, как Алексей Косырев, воспитала партия за столь короткий срок!», и мы все с вами согласились… – Галина улыбнулась.
– Он маскировался! – выкрикнул побелевший партийный секретарь.
– А ты не улыбайся, Лактионова! – начал хрипеть ноздрями секретарь горкома.
– Я не улыбаюсь, – покорно ответила Галина.
– Вот и не улыбайся! – повторил секретарь горкома. – Ничего смешного пока не происходит. Секретарь ваш, товарищ Седельников, конечно, виноват в том, что потерял бдительность, и степень его вины определит городской комитет! В этом, товарищи, можете не сомневаться! Но товарищ Седельников потерял бдительность здесь, в театре, на рабочем месте! А ты, Лактионова, как мы доподлинно знаем, общалась с врагом народа Косыревым дома… и не раз, и не два!
Сазонтьева, которая до этих слов секретаря неотрывно, с наслаждением смотрела на Галину, вдруг смешалась, потупила глаза и начала перекладывать бумаги перед собою.
– Что же это получается? – продолжал секретарь. – Мать твоя общается с врагом народа на дому, ты общаешься с разоблаченным на том же дому… это уже не дом получается, а какое-то… троцкистское гнездо! Что ты на это ответишь, Лактионова?
– Я все сказала, – устало ответила Галина, – делайте что хотите.
– Э-э, нет! – обрадовался секретарь горкома. – Так дело не пойдет! Ты своим молчанием, Лактионова, своей неискренностью вынуждаешь нас для выяснения истинного положения дел обратиться в органы! – чеканя каждое слово, говорил секретарь, – а у органов и без тебя, Лактионова, забот хватает!
Галя ничего не успела ответить. Двери распахнулись, и в зрительный зал вошли улыбающиеся военлеты первого класса, товарищи Ковров и Костецкий. У каждого на груди висели звезды Героев, а в руках огромные букеты цветов. Они прошли почти к самой сцене и уселись, подобно зрителям, ожидающим начала спектакля.
Секретарь горкома, а за ним и весь президиум, сообразив, кто вошел в зрительный зал, встали. Галя испуганно и непонимающе смотрела на Коврова, не сводившего с нее глаз. Костецкий крутил головой по сторонам, пока не заметил смутившуюся Таисию, а заметив, тут же начал слать воздушные поцелуи.
Надо было что-то делать.
– Э-э… – начал секретарь комитета комсомола театра, – я, конечно, извиняюсь, товарищи… но… как бы сказать… спектакль начнется только через два часа.
– Мы подождем, – миролюбиво сказал Костецкий.
– Да, – согласился секретарь, но тут же поправился: – но у нас понимаете… комсомольское собрание общее…
– Так мы тоже комсомольцы! – обрадовался удачному стечению обстоятельств Костецкий. – А Толик у нас даже секретарь комсомольской ячейки эскадрильи! Правда, Толик?
– Правда, – ответил Ковров, по-прежнему глядя на Галину и улыбаясь ей.
Секретарь комитета комсомола театра повернулся к секретарю горкома. Секретарь горкома вспомнил, что единственный раз в жизни он видел этих людей вживую, а не на страницах газет, во время похорон Чкалова, где он стоял в толпе специально отобранных скорбящих комсомольцев. Кроме того, по взглядам Коврова он понял, к кому они пришли, а еще он сообразил, что если уж эти люди похоронили Чкалова и несли вместе со Сталиным его гроб, то для его, секретаря горкома, похорон понадобится только один телефонный звонок одного из этих красивых и счастливых людей.
– Да мы, собственно, уже и заканчиваем… – по-доброму улыбнулся секретарь, – внимательнее надо быть, Лактионова, и к товарищам, и к товарищеской критике! И вообще… внимательнее надо быть!
Секретарь горкома замолчал, раздумывая, и предложил:
– Предлагаю поставить товарищу Лактионовой на вид. Кто за?
За были все.
Галя сошла со сцены в сомнамбулическом состоянии, оглядываясь на секретаря горкома, в задумчивости собиравшего бумаги в портфель. Внизу ее встретил Ковров. Отдал букеты, взял за руку и повел за собою… прочь из этого зала. А за ними Костецкий, как верный оруженосец – с букетами наперевес.
– Как красиво! Как волнительно! – воскликнула чувствительная Таисия. – Просто роман!
У входа в театр стояла огромная, сверкающая хромом и полированными боками, открытая машина невероятного красного цвета. Ковров открыл дверцу пассажирского сиденья, приглашая Галину.
– Это что же, ваша? – испугалась Галина.
– Наша, – подтвердил Ковров, – подарок испанского правительства.
– За бои? – сообразила Галина.
– За исполнение испанских песен, – пояснил Костецкий, приложив палец к губам.
– Да ладно! – хлопнул его по плечу Ковров. – Чего ты? Демьяныча-то нету. Садись, – приказал он Галине.
– У меня спектакль через час, – напомнила Галя.
– Управимся, – посмотрев на часы, уверенно ответил Анатолий.
– А куда мы поедем? – не в силах противиться его воле, спросила Галина.
– В загс, – коротко ответил Ковров, усаживаясь за руль.
– Я же в гриме! – ужаснулась Галина и тут же вскрикнула: – Стойте! В какой загс?
Но автомобиль уже мчался по улице.
– В какой загс? – кричала Галина.
– На Гнездниковском. Он самый близкий, – резко свернув в переулок, пояснил Ковров.
Женщина-делопроизводитель подняла голову от бумаг, увидела Галину в театральном костюме и гриме и в недоумении спросила:
– Это что значит?
Потом перевела взор и увидела Коврова.
– Вы к нам? – все, что смогла сказать она, вставая со стула и стаскивая нарукавники.
– К вам, – подтвердил Ковров.
– А зачем? – испугалась работница загса.
– Жениться, – терпеливо пояснил Ковров.
– Вы? – поразилась женщина.
– Я, – рассмеялся Ковров.
– Товарищ, у нас времени мало, – вмешался Костецкий. – Нам еще невесту в театр везти.
– В какой? – все больше теряла ощущение реальности делопроизводитель.
– Товарищ, какая разница! – вскипел Костецкий. – Начинай процедуру, товарищ!
Женщина собрала остатки воли и сказала:
– Нужны свидетели.
– Я свидетель, – успокоил ее Костецкий.
– А со стороны невесты? – чуть не плача, указала на Галину делопроизводитель.
– Сейчас будет, – пообещал Костецкий и выбежал из комнаты.
– Я не понимаю, зачем все это? – наконец заговорила Галя.
– А по-моему, все понятно, – уверенно и даже грубовато ответил Ковров, – я люблю тебя и хочу, чтобы ты стала моей женой.
– Но мы только вчера познакомились! – напомнила ему Галина. – Вы ничего обо мне не знаете! Ничегошеньки!
– Я все про тебя знаю! Все! Все, что мне надо знать! – негромко и очень нежно сказал летчик.
– Что вы знаете про меня? – чуть не застонала Галя.
– Что я тебя очень люблю!
– Но нельзя же за один день… дня не прошло! За несколько часов принимать такие серьезные решения! – пыталась сопротивляться Галина.
– Можно, – посуровел Ковров, – если любишь – то можно! Необходимо! И потом я истребитель! Все решения обязан принимать мгновенно… иначе погибну…
– Ну, как свидетель? – закричал, вваливаясь в комнату, Костецкий.
Он притащил с собою женщину-мороженщицу в белом переднике, с белыми нарукавниками и тележкой на велосипедных колесах, которую она не бросила на улице, а приволокла с собою.
– Первый класс! – поднял большой палец Ковров.
– Начинайте, товарищ! – распорядился Костецкий. – А то мороженое тает!
* * *
По Москве мчался чудо-автомобиль, обгоняя глупые, набитые горожанами автобусы, важные правительственные автомашины, смешные тупорылые грузовики «АМО», которые, подобно муравьям, везли груз, в три раза превышающий их по размерам, многочисленных в то время извозчиков и, конечно, замечательные деревянные трамвайчики с мальчишками на «колбасе»[21].
За рулем теперь сидел Костецкий, а Галина с Анатолием сзади, как и полагается молодым. Летчики поглощали сладкие трофеи, зажатые между двумя вафельными кружками, Галина смотрела на своего теперь мужа, пытаясь понять, что же с ней произошло за эти два дня, и не могла насмотреться.
– Братцы! – вдруг закричал Костецкий. – Вы посмотрите какое чудо! – и он резко нажал на тормоза.
Галина, едва не вылетевшая из автомобиля, ошеломленно смотрела на мороженое, которое протягивал ей Костецкий. На одном вафельном кружке было выдавлено «Толя», а на другом «Галя».
– Вот так! – многозначительно сказал Костецкий. – Вот и не верь после этого приметам.
Он переключил скорость, нажал на газ, и машина рванула вперед.
– И что будет дальше? – спросила Галина.
– У тебя спектакль, – напомнил Ковров.
– А после спектакля? – прокричала Галя.
– Жизнь! – закричал и засмеялся в ответ Ковров. – Долгая, счастливая жизнь!
Костецкий крутанул руль вправо, машина, визжа покрышками, влетела в переулок, Галину, согласно законам аэродинамики, бросило на Анатолия, и дальше, до самого театра, он не раскрывал объятий.
А потом был спектакль. Галя играла Любовь Гордеевну в той самой декорации, посереди которой четыре часа назад стоял стол под красным сукном, а за столом сидел президиум, мечтавший исключить ее из комсомола, а дело ее направить в органы.
– Нет, Митя, я нарочно. Я знаю, что ты любишь меня; мне только так хотелось пошутить с тобой, Митенька! Митя, что же ты молчишь? Ты рассердился на меня? Я ведь говорю тебе, что шучу! Митя! Да ну скажи же что-нибудь!
– Эх, Любовь Гордеевна, не шутки у меня на уме! Не такой я человек! – гордо отвечал Митя.
– Черт принес! – выругался заведующий труппой, отлетая от дырки в занавесе, через которую он наблюдал за зрительным залом. – Кто их пригласил в театр? Что за сволочь? Своими руками придушу!
– Кого? – переспросил выпускающий, отходя от своего пульта.
– Героев! – почти кричал заведующий труппой.
– Каких героев? – недоумевал выпускающий.
– Сам посмотри! – огрызнулся заведующий труппой и исчез в закулисье.
Выпускающий приник к дырке… Увиденное испугало его. Зритель смотрел не на сцену, зритель смотрел в сторону ложи, в которой восседали два Героя Советского Союза, два великих летчика – Ковров и Костецкий.
Все взгляды, бинокли, пальцы были направлены в их сторону.
– Пропал спектакль, – пробормотал многоопытный выпускающий.
– Какая гордость теперь, Митенька! До гордости ли теперь? Ты, Митенька, не сердись на меня, не попомни моих прежних слов: не шутки с тобой шутить, а приласкать бы мне тебя, бедного, надо было! А ну как тятенька не захочет нашего счастья? – плакала Любовь Гордеевна.
– Что загадывать вперед, там как Бог даст. Не знаю как тебе, а мне без тебя жизнь не в жизнь, – отвечал Митя.
С этими словами актеры покинули сцену, уступая место следующим персонажам пьесы Островского.
Галина вихрем, гремя бесчисленными накрахмаленными юбками, промчалась к выходу, пронеслась по коридору, ворвалась в ложу.
– Немедленно уйдите отсюда! – зашипела она.
– Что случилось? – испугался Ковров.
– Посмотрите! – захлебывалась шепотом и гневом Галина. – Они не смотрят спектакль! Они смотрят на вас.
Летчики посмотрели в зал.
– Мать моя! – прошептал Костецкий.
Зал смотрел на них.
А на сцене тем временем решалась судьба Митеньки и Любови Гордеевны… суровый Вукол Наумович Чугунов вершил судьбы униженных и оскорбленных.
Старушки-гардеробщицы на манер вражеских снайперов наблюдали через театральные бинокли за Ковровым, ходившим взад-вперед по фойе мимо курящего на банкетке Костецкого.
– Как она играла! – восхищался Анатолий. – Как! Мороз по коже! Я думал, что люблю ее сильно, а сейчас понимаю, что люблю ее в два раза сильнее, чем прежде! Как она играла!
– Э-э, друг! – внимательно посмотрел на него Костецкий. – Ты, я вижу, влюблен не на шутку!
– Да! – воскликнул Ковров. – Я как будто в штопор вошел! Ног под собой не чую… во как забрала!
– Пойду я, – встал деликатный Костецкий, – сейчас я тебе не нужен.
– Не нужен! – радостно подтвердил Ковров. – Иди, Валерка. Завтра увидимся. Мне сейчас никто кроме Гали не нужен! Извини!
Они обнялись, и Анатолий остался один.
Из-за дверей гулкой волной докатились аплодисменты… спектакль закончился.
Анатолий уверенно открыл дверь с табличкой «Посторонним вход воспрещен. Служебные помещения».
– Как мне найти Лактионову Галину?
– Вы ей кто? – строго спросила вахтерша.
– Я ей муж! – гордо ответил Анатолий.
– Когда это она замуж успела выйти? – удивилась вахтерша. – С утра вроде холостая была?
– Четыре часа назад, – сообщил Ковров. – Так где мне ее искать?
– По коридору налево, на дверях написано, – указала озадаченная вахтерша.
На двери в стальной рамочке значились фамилии актрис, обитавших в этой гримуборной. Ковров поднял было руку, чтобы постучать, но передумал, достал из кармана гимнастерки толстенный «Паркер», зачеркнул фамилию «Лактионова» и рядом написал «Коврова Г. В.», и только после этого постучал.
– Здравствуйте, товарищи, – поздоровался он.
– Здрасте… – прошелестели актрисы.
– Мне очень понравилось… – сообщил Ковров, – то, что я успел посмотреть.
– Спасибо… – поблагодарил коллектив гримерной и, затаив дыхание, замер в ожидании следующих слов влюбленного летчика.
– Я у машины буду ждать. – Ковров неловко повернулся: – До свидания, товарищи. Еще раз спасибо за спектакль.
– У машины! – прошептала Таисия. – Роман! Я такое только в книжках читала! Какая же ты счастливая, Галька!
Соседки по гримерной вздохнули, Галина исподлобья посмотрела на свою подругу.
Рывком открыла ящик гримерного столика и высыпала в него содержимое пузатого концертного чемоданчика, собранного ею вчера вечером.
Ковров ждал ее у машины, Галя подошла к нему совсем близко.
– Что теперь? – улыбнулась она.
– Поехали, – осторожно обнял ее Ковров.
– Куда? – улыбнулась Галина.
– С родителями знакомиться! – уверенно ответил Анатолий.
– У меня только мама, – тихо сказала Галина.
– Поехали к маме! – легко согласился Ковров.
– Мама в Ленинграде, на гастролях, – торжествуя, сказала Галя.
– У тебя спектакль завтра есть? – озадаченно спросил Ковров.
– Нет, а что? – насторожилась Галина.
– Поехали в Ленинград. – Ковров посмотрел на часы: – Как раз на «Стрелу» успеваем!
Пурпурный «Крайслер Империал» въехал на пандус Ленинградского вокзала и резко затормозил.
– А машина? – спросила Галина. – Как ты ее оставишь?
– Машина? – переспросил Ковров. – Я и не подумал… Товарищ! – позвал он милиционера в белой гимнастерке и в белом «колонизаторском» шлеме с огромной красной звездой.
Милиционер подбежал и отдал честь.
– Товарищ, прими пост. Мне в Ленинград на денек съездить надо, а с начальством твоим я по возвращении договорюсь, – попросил Ковров.
– Есть! – взял под козырек милиционер и встал по стойке «смирно» у капота автомобиля.
У вагона к ним подбежал запыхавшийся дяденька в серой железнодорожной тужурке и черной фуражке с молоточками.
– Товарищ Ковров, начальник поезда «Красная стрела» интендант путей сообщения третьего ранга Никифоров! – на одном дыхании выпалил он. – Какие будут указания?
– Указания? – удивился Ковров, подумал и сказал: – Принеси нам, товарищ Никифоров, два стакана чая с лимоном.
Никифоров четко, по-военному, повернулся и побежал почему-то в сторону паровоза.
– Мне надо рассказать вам… – начала Галина.
– Кому? – нахмурился Ковров.
– Тебе, – поправилась Галина.
– Так-то лучше… а то «вам»! – возмутился Анатолий. – Ты же замуж за меня вышла! Забыла? Мы теперь на «ты»! Рассказывай!
– Мне надо рассказать о себе… – вновь начала Галина, – ты ведь ничего не знаешь обо мне…
– О себе в поезде расскажешь… когда в вагон сядем, – прервал ее Ковров.
Галя заплакала.
– Что с тобой? – испугался Анатолий.
Силы человеческие не беспредельны… эту простенькую истину Галя ощутила сейчас на платформе Ленинградского вокзала. Все страшные события последних суток соединились вместе, и у нее подкосились ноги.
Ковров подхватил ее, дотащил до тележки, опершись о которую скучал ее хозяин – грузчик в белом переднике с огромной бляхой на груди; осторожно посадил на тележку.
– Что? – Он обнял ее лицо ладонями. – Тебе плохо? Почему? Я тебя обидел?
– Никто меня не обидел, – призналась Галина. – Мне просто страшно. Я боюсь.
– Чего ты боишься, любимая? – Он поцеловал ее. – Я не понимаю!
– Я боюсь, что все это кончится, – призналась Галина.
– Почему? – удивился Ковров.
– Потому что так не бывает, – убежденно ответила Галина.
– Бывает, – спокойно ответил Ковров. – Бывает и будет.
– Товарищ, – осторожно напомнил о себе носильщик, – за врачом сбегать?
– Что? – не понял Ковров – Да, окажи любезность.
Носильщик, топая сапогами, побежал к вокзалу.
– Что случилось? – сунулась к ним строгая женщина в кожаном пальто и берете. – Девушке плохо?
– Нет, – улыбнулась Галина, – мне как раз хорошо.
– Бледная, – разглядела женщина, – нашатырь ей дайте.
– Я буду охранять нас, – вдруг решила Галина, – нашу любовь, нашу семью. Мне это счастье не по заслугам, поэтому я буду относиться к нему трепетно и осторожно.
– Хорошо, – быстро согласился озадаченный Анатолий. – Сейчас врач будет.
– Я поеду в Ленинград одна, – Галина начала подниматься с тележки.
– Почему? – как-то по-детски расстроился Ковров. – Я не могу тебя одну отпустить.
Она встала при помощи Анатолия.
– Я поеду одна, – упрямо повторила Галя. – Не возражай мне. Я так решила.
Посмотрев на мужа, она поняла, что нужно объясниться:
– Я уже была замужем… недолго, правда… я привела его домой и сказала маме: «Это мой муж», а через неделю мы расстались, даже расписаться не успели… понимаешь?
– Понимаю, – согласился Ковров, но было видно по обиженному детскому лицу, что не понимает.
– Мне надо поговорить с мамой… так, боюсь, она не поймет… не примет. Когда поговорю, сообщу тебе, и ты приедешь, – уговаривала Галина.
– Чай, товарищ Ковров! – отдавая честь свободной рукой, доложил интендант третьего ранга.
– Ты его чего, из паровоза наливал? – поднимая стакан, спросил Ковров.
– Шутка? – хихикнул Никифоров.
– Шутка, – подтвердил Ковров. Он отпил глоток, обжегся, вернул стакан испугавшемуся коменданту и сказал: – За чай спасибо. У меня к тебе просьба, товарищ Никифоров…
– Слушаю, – напрягся начальник поезда, отдавая стаканы с чаем проводнику и извлекая из кармана тужурки блокнот с надписью «Красная стрела».
– Доверяю тебе самое дорогое, что у меня есть – мою жену! – очень серьезно говорил Ковров. – Довези ее до колыбели трех революций быстро и без происшествий.