Сергей Валерьевич Белокрыльцев
И смерть смертен
Чтец снега
Крякнуло человечество. Крякнуло хрипло и надсадно. И грянул оркестр Апокалипсиса под руководством фиолетовых огняков и сестры их, вируса. Оглушительно и безжалостно. Наплевав на мелодичность, слушателей и всяческий такт. Всерьёз его никто не ждал, кроме параноиков и предсказателей конца света (но вот настал праздник и на их улице! Как, наверное, они обрадовались, как обрадовались!). И с этим ничего не поделать. Конец света происходит не так уж и часто. Обычно, если кому-то выпадает редчайшая возможность поучаствовать в Апокалипсисе, это случается лишь однажды и длится до самой смерти, которая, впрочем, тут как тут. Конец света категоричен и строг: никаких сторонних наблюдений, только непосредственное участие; никаких отдельно взятых материков, только планета целиком – это минимальный масштаб серьёзного Апокалипсиса.
А ничего не подозревающее человечество, между прочим, находилось на пике процветания. Уровень жизни поднялся как никогда высоко, а уровень преступности пал как никогда низко. Многие преступники, затаившись на дне, краснели от стыда и, сжимая кулаки, клялись небу в том, что всё это временно и скоро они дадут о себе знать, да так дадут, что города содрогнутся. Особенно они содрогнутся наиболее своими ценными частями, структурами и внутренностями наряду с их владельцами. Сюда следует отнести и такое понятие как власть, тоже являющаяся ценной собственностью.
Но клятвы оставались клятвами, как и положено клятвам. Совсем исчезнуть преступность не могла. Недовольные найдутся всегда. Даже если обеспечить самого капризного человека всеми его капризами, он раскулится, что ему незачем развиваться и не к чему стремиться. Всё есть, а интересов никаких. Пресытился. Жизнь пуста и всего лишь сон. И начнёт тогда человек с тоски устраивать всякие рискованные штуки, нарушать закон, покушаться на честь и жизнь… Преступность бы и сама рада исчезнуть, но человеку разумному так не хочется её отпускать. Тем более, для кого-то криминал единственное средство к существованию, а для кого-то единственное развлечение.
Итак, преступность скатилась в предутопический период. Она жила в… в общем, там, откуда мы все являемся на свет. В лоне. И совершала очченно редкие вылазки. Но хватит о преступности, бог с ней. Каким образом человечество пришло к этому, история длинная, фантастическая, и не о том речь. Перейдём к науке.
Наука развивалась со скоростью наркомана, худеющего от героина. С ранних лет искушенные всевозможными развлекухами (высокий уровень жизни, бесплатная виртуальная реальность, дешёвые путешествия), некоторые граждане от скуки всё же начинали интересоваться чем-то дельным. И многие из этих некоторых с головой окунулись в омут науки, отчего та только выиграла. Это была добавка к прирождённым умникам. Свежие веяния, оригинальные идеи, своеобразное мышление. Качество разбалтывалось количеством. Одно от другого отщипывало кусочки и потихоньку переваривало, размышляя о том, чего бы эдакого из этих кусочков сварганить.
На ту пору наиболее успешных денежных воротил уже настолько воротило от денег, что даже собственная их жадность казалась им бессмысленной (Уточнение “денежных” необходимо; ассенизаторы тоже воротилы. Они воротят “ночное золото”). И у науки появилась целая кодла спонсоров, большинство из которых было так далеко от науки, что знало о ней лишь то, что она нуждается в финансировании. И давало деньги на что попало. Даже на исследования, выявляющие способность к чтению у макак и к сочинению музыки у свиней.
Процветая, человечество плодилось и размножалось как никогда. И как никогда теснило само себя. Строили подводные, подземные, надводные и надгородные города. И наднадгородные города тоже строили. А всё новые младенцы лезли со всех дыр.
Чем сильнее поджимает, тем быстрее прогрессируешь. В кратчайшие сроки обнаружили пригодные для жизни планеты и построили звездолёты. Детишки в очередной раз напрягли ленивых взрослых. Изначально правительства хотели законодательно ограничить рождаемость, но решили, что это будет огромный шаг в тёмное и жуткое прошлое, когда люди от добра добра не ждали и, соответственно, делать добро особого смысла не видели. А в официальных ограничениях тем более добра не видели.
Вот тут всё и началось. Вернее, закончилось. Человечество крякнуло. Хрипло и надсадно. Когда первая партия космонавтов, будущих героев, покорителей далёких звёзд, лучших из лучших, должна была вот-вот стартовать на первой дюжине звездолётов и зачать великую эпоху колонизации планет, человечество утратило контроль над единственной своей планетой. Да что там планета!.. Оно себя потеряло. Впрочем, терять себя ему как раз и не привыкать. Это его обычное состояние. Слишком уж много всякой всячины в человечестве намешано. И от того оно расползается, как содержание, лишённое формы.
А началось всё с града, в несколько недель выпавшего на территории едва ли не всех стран, причём независимо от погодных условий. Град выпал в Африке, выпал даже в Долине Смерти, где температура в 40-50 градусов по Цельсию естественна, как соль для повара. По техническим причинам град не смог выпасть в подводных городах. Впрочем, позже град научился нырять, но об этом позже.
Обильно посыпав равнины и леса, горы и пустыни, площади и дороги, крыши и мосты, град таять не торопился, а его ледяные ядра таинственно светились фиолетовым светом, пробивающимся сквозь льдисто-снежную толщу, похожую цветом на подмоченный сахар. Многие поспешили растащить такое вот природное чудо по домам, положили на тумбочки перед кроватями, на столы перед мониторами компьютеров, в морозильники перед продуктами, на подоконники перед улицей. Корифеи от науки и дилетанты от любопытства колотили по щебню небес молотками, опускали его в кислоты, обливали щелочами, варили, облучали, жарили, перчили, запекали в пирогах, а самые отчаянные, то бишь самые идиоты, глотали. Безрезультатно. Бело-матовые горошины с мутно-фиолетовым нутром обладали абсолютной неуязвимостью. А вот идиотов поубавилось. Идиотов всегда много. Всегда слишком много. Может, оттого и мрут они часто.
Обождав с пару недель, градины раздались в размерах, словно набухли от земного воздуха, затрещали, как кукурузные зёрна в микроволновке, и раскололись, выпустив из себя фиолетовые шарики размером с нут. Новорождённые светляки тут же сплотились в стаи от нескольких сотен до нескольких тысяч экземпляров и вплотную занялись людьми. Рой природного чуда настигал жертву и облеплял её в некое подобие солидольной густоты кокона. И человек исчезал.
Беда не приходит одна. Разразившаяся пандемия оказывала посильную помощь фиолету в истреблении человечества. Неизвестный вирус убивал людей по всему миру. Заражённый кашлял, страдал острой болью в желудке, задыхался, ощущал стеснение в лёгких, давление в висках, покрывался красными пятнами, терял память, ногти его чернели и размягчались. Заболевшие умирали в течение месяца. Отказывало сердце. По примерным подсчётам, из ста людей шестьдесят убивал вирус, двадцать поглощал фиолет. За девять месяцев, как фиолет вылупился из града, и восемь месяцев со дня регистрации первого случая заражения вирусом пурафрой (с искаж. лат. “сестра фиолета”), население Земли погибло на 82 процентов. СМИ, в том числе интернет и телевидение, постепенно пропадали из эфира. Продолжали работу редкой самоотверженности радиостанции и журналы, сумевшие адаптироваться к новым условиям и выходящие в виде листовок. Связь граждан с властями окончательно оборвалась. Светящиеся дети небесного щебня фиолетовыми стаями облетали улицы и устраивали засады в магазинах, переулках и подъездах.
Среди множества теорий, объясняющих происходящее, особую популярность обрела теория атаки инопланетной расы, или иногалактической, если угодно. Действительно, человечество, наконец-то, созрело, расцвело, обнаружило пригодные для жизни планеты, создало звездолёты, как тут же подверглось массовому и весьма эффективному нападению. Был ещё один вопрос: огоньки – это оружие пришельцев или сами пришельцы? Совершенно очевидно, что бОльшую часть людей иногалактические захватчики истребляли вирусом, а кого-то похищали с помощью фиолета. Вполне вероятно, захватчики остро нуждались в рабах.
Успеху нападения агрессоров способствовали сами люди. Ведь именно они занесли в дома фиолет в неимоверных количествах, хотя правительства, военные и учёные настойчиво предупреждали граждан об опасности, которую мог представлять неестественно выглядящий град. Но высокий уровень жизни сыграл злую шутку. Люди стали безалаберны и настойчивость приняли за назойливость. Тут в них проснулись предки из тёмного и жуткого прошлого, не особо доверяющие правительствам, военным и учёным. Предков поддержали бесы противоречия и демоны анархии. Внести ведёрко ненормально выглядящих градин в дом – да что тут опасного?! Это же просто маленькие не тающие ледышки, светящиеся фиолетовым. Аномалия, чудо! Вот детишки порадуются. И детишки порадовались вместе со взрослыми.
Выжившие стали искать выход там, где никогда не стали бы искать, если бы не охватившее их отчаяние. Ведь нужно было пополнять запасы, скрываться от фиолета и обороняться от других людей. Да-да, от тех самых, составлявших когда-то преступность уровня предутопического периода, а теперь развивших её едва ли не до средневекового масштаба за счёт возросшего числа единоверцев.
Утопающий хватается за соломинку. Схватится и за кирпич, если бросить ему кирпич с криком: “Держи спасательный круууг!”. Кто-то искал спасательный круг в религии, кто-то не побрезговал и мифологией. Кого-то вдруг осеняло, где находится святой грааль, а кто-то отправлялся на поиски КоСоГоРа, абсолютного оружия или титановых шлёпанцев Нежного Рыцаря Сотни Яиц. Наиболее практичные учились убивать или отлавливать для изучения фиолет (безуспешно) и разрабатывали антипурафровую вакцину (ещё более безуспешно).
Один древний миф гласил, что в горах Чёрные сливки, где никогда не прекращается снегопад, в пещере, охраняемой монахами Чёрносливочного монастыря, живёт вечный чтец снега, который по летящим снежинкам читает историю человечества.
И, судя по всему, он добрался таки до последней главы.
47-летний Буц, бывший заведующий библиотекой мотострелковой дивизии, был угрюмым и одиноким человеком. Была ли его угрюмость причиной его одиночества или наоборот, он и сам не мог бы сказать. Возможно, дело было ещё в том, что Буц частенько задумывался о разных абстрактных штуках вроде смысла жизни, истины, идеалов, высоких моральных принципов и справедливости. В общем, о всём том, что обычно людей не интересует из-за своей безупречной непрактичности. Причина ещё могла быть в его слишком требовательном, слишком критическом отношении к людям. А этого людям уж точно не надо, особенно тем, кто никогда не задумывался о справедливости и высоких моральных принципах.
Казалось, жизнь абсолютно не интересовала Буца и он только выполнял необходимый минимум: поддерживал чистоту, делал зарядку, слушал музыку, смотрел документалки, читал книжки, гулял. Может, он слишком много думал о смысле жизни. С этим смыслом жизни всегда так: чем больше думаешь о нём, тем меньше его видишь.
Буц не понимал интересующихся политикой. На его взгляд, политика мало чем отличалась от сплетен, просто это были официальные сплетни. И как бы законы не менялись, на нём это как-то не отражалось. Ещё Буц не понимал людей, которые создавали семьи. Продолжение рода? А в чём смысл? В том, что дети вырастут и тоже заведут детей? Зачем нужна жена, когда есть подружка? Зачем нужны дети, если их нет? На эти вопросы Буц ответов не находил, а потому оставался холостяком.
Ему встречались пустые, как дырявые вёдра, люди, с которыми он моментально обрывал общение. Ему встречались частичные люди. С ними он общался лишь по крайней необходимости. Ещё ему очень и очень редко встречались люди, которых он всё-таки считал за людей.
К последней категории принадлежал Холс. 36 лет. Женат. Энтомолог. Сосед Буца по домам. Оба они жили в пригороде северославского мегаполиса Парапуз. Сперва Буцу понравилось в Холсе то, что тот сдерживает обещания. Никаких излишне эмоциональных: “Давай как-нибудь сходим на рыбалку, чувак!” на протяжении нескольких лет, и всё с одинаковыми интонациями. А как соглашаешься, так у приятеля тут же объявляются неотложные дела. Ничего подобного. Если Холс звал Буца на рыбалку, значит они действительно шли на рыбалку, забрасывали удочки, пили баночное пиво из сумки-холодильника и болтали о всякой всячине типа: “Допустим, мы мутировали, и у наших задниц появились языки, тонкие и чёрные. Нужны ли этим языкам вкусовые рецепторы? И главное, зачем нашим задницам тонкие и чёрные языки?”.
Обычно Холс задавал начало, а Буц поддерживал, если тема нравилась. Если не нравилась или хотелось о чём-то подумать, не поддерживал. Холс понимал это молчание и не обижался. И это тоже очень нравилось Буцу. Исключение составляли насекомые. Тут Холсу было начхать, молчит Буц или нет. О насекомых он говорил с упоением, знанием и эгоизмом человека, болтающего о любимом увлечении. К тому же Холс был искренним человеком и не привык сдерживать своих порывов. В особенности, увлекали энтомолога пухоедовые. Буц, хотел он этого или нет, узнал о клопах, вшах, блохах и прочих всю их подноготную. И тихо проникся к ним холодной ненавистью, хотя и до этого особо не восхищался. В отличие от Буца, ищущего смысл жизни, смысл жизни Холса забрали насекомые. Жену и детей учёный любил также сильно, как и насекомых. Впрочем, люби он насекомых чуточку больше, он бы наверняка женился на какой-нибудь тле. Общаясь с женой Холса, эрудированной художницей по металлу, обожавшей отливать насекомых, и их детьми, братом и сестрой 12-ти и 16-ти лет, неугомонными и любознательными натурами, Буц изредка жалел о своём холостицизме, чего с ним раньше не случалось. Но это было мимолётное, сырое сожаление, стадный рефлекс. Слишком уж приварился Буц к своему одиночеству.
Когда всё началось, Буц смотрел по телеку фильм о быте граждан Древнего Бима. Быт полностью соответствовал ожиданиям, времени и месту и, как обычно, был ни к чёрту. Эта характеристика объединяла быт простых людей всех времён и народов. После знакомства с Холсом Буц вычеркнул из телеменю фильмы о насекомых. Холс заменял их, как горная река заменяет ручей. С чрезмерной агрессией и напором. И у самых лучших есть свои недостатки, зачастую самые худшие.
Буц, узнавая всё новые и новые подробности о быте древних бимлян, вспоминал рыбалку на прошлых выходных. Говорили они с Холсом, помимо остального, о медузах, известных своим вялым образом жизни, словно существовали они абы как, спустя щупальца и усики, и даже самые крупные из них не могли плыть против течения. Холс тогда вообразил, что у медуз наверняка коллективное сознание, а в нём общий, вымышленный ими мир, в котором и проходит их настоящая жизнь. Этакий медузий мир-мечта. А здесь существует только их желеобразное тело, носитель сознания.
“Ведь я сам как медуза, – думал Буц, – только пустая. Нет у меня никакого мира-мечты. Вот у Холса есть насекомые и семья, а у меня? Кучи избитых вопросов без ответов – и больше ничего”. И совершив ментальный побег из комнаты от грустных мыслей, глянул в окно. Там раздавалось бодрое постукивание хора, очень мелкокаменистого хора.
Колотил град. Конец июля, жарит солнце, на небе ни облачка. И колотит град. Позабыв о никудышном быте древних бимлян, Буц вытаращился в окно. Да, ярко светит солнце, в пронзительно-синем небе ни облачка, и фиолетовый град. Фиолетовый. Буц нахмурился, стараясь разогнать иллюзию сплочением бровей. Но косматые сдвоенные войска разогнать иллюзию не смогли. Потому что никакой иллюзии не было.
Фиолетовые градинки с дробящим перестуком, приземлённой вариацией благовеста, бились об асфальт, лупили по корпусам машин и нервам их владельцев, избивали козырьки крылец, ступени, скамейки, выбивали в земле крохотные кратеры и мяли наивно-зелёную траву.
Очнувшись, Буц позвонил Холсу. Тот весь день провёл в лаборатории, стараясь заставить богомолов сигать через огненные кольца с помощью штуки под названием “Насекомный внушитель”. На эксперименты с ним институту выделил деньги с жиру взбесившийся, одержимый и полуграмотный физик-любитель богач, этот самый внушитель и выдумавший. Деньги распределил ректорат, и надо было их отмы… отрабатывать. Главным по экспериментам с “Насекомным внушителем” назначили Холса. Энтомологу предстоял никчёмный месяц бездарнейших опытов, заморачиваться которыми побрезговал бы и шестиклассник. Внушать насекомым что-либо без толку. Это как пытаться внушить орлу высшую математику или показывать шкафам кино о шкафах.
Холс воспринял слова Буца всерьёз. Шутки типа: "Гляди-ка, фиолетовый град!” явно не в его стиле. Слишком тупо. Это если бы премьер-министр безопасности во время начала гражданской войны, с серьёзным лицом, поведал в вечерних новостях о том, как он принимает душ и перекрывает пальцем отверстия в лейке. А потом бы заверил, что волноваться нечего, всё под контролем. Напор у воды хороший… если не забывать перекрывать пальцем половину отверстий в лейке.
Пурафра и фиолет истребили человечество на четыре пятых. Передав это сообщение, журналы и радиостанции окончательно вымерли вслед за сгинувшими властями, армией и полицией, а последними жителями в районе Холса и Буца, кажется, стали они сами. По крайне мере, прошла неделя, когда они видели кого-то ещё, да и те, устав ждать обещанной помощи, поехали в Мантию Ганти, где, по сообщениям последнего номера местного журнальчика “Слепые пятна”, похудевшего за полгода на полсотню страниц, располагался ближайший лагерь беженцев, один из расположенных в подводных городах. День езды.
Однако у Холса возник свой план дальнейших действий. И каким бы он ни казался иррациональным, энтомолог был полон решимости его осуществить, а Буц присоединиться к лучшему другу, ведь Холсу сейчас приходилось нелегко.
Как-то ночью, набив рюкзаки припасами, друзья сели в чёрный джип Буца “Зевс на измене” и отправились в Парапуз. В темноте горящий фиолет лучше замечался издали, что давало хорошее преимущество.
Буц прихватил армейский пистолет “Юность-23”, а Холс ключи от энтомологического института. На выезде из сектора частных домов, в глубине картофельного поля, маячило фиолетовым крупное скопление огняков, словно там шарахалась банда неприкаянных душ вырытой картошки, жаждущих мести. Заметив машину, порождения града внушительной стаей устремились к ней. Огняков с пару тысяч. Буц свернул с дороги и, рискуя порвать покрышки о камни или с размаху угодить в рытвину, погнал "Зевса" напрямик по полю.
Возвратившись на шоссе, джип разминулся с фиолетом на какую-то дюжину метров. Огняки поднажали и почти догнали машину. Буц выжал из “Зевса” всех лошадей, и фиолет понемногу начал отставать. В конце концов, огоньки застыли на дороге фосфоресцирующим облаком, превратились в едва видную кляксу и вовсе растворились в ночи.
Холс сглотнул, перевёл дыхание, вытащил из бардачка серый платок и вытер пот с лица, ставшего под цвет платку.
– Один их вид вызывает омерзение и ненависть, – пробормотал он.
И впервые заметил пистолет Буца, чернеющий в бардачке.
– Я и не знал, что у тебя есть пушка. С армии остался?
– Угу, – неохотно ответил Буц. – “Юность” стреляет без промаха.
Холс взглянул на профиль друга. Короткая стрижка, седые виски. Сгармошенный складками кожи лоб. Серые глаза, отливающие холодом. Поджатые губы, отдающие брезгливостью. Широкий подбородок, бронированный равнодушием. Лицо иноземного существа, явившегося из космоса и вынужденного жить среди людей.
– Приходилось убивать?
– Приходилось. Каждый день. Пивные бутылки, – осклабился Буц и стал похож на маньяка. “К моему великому сожалению!” – сверкнуло в его глазах по сатиру.
– Не смешно, – буркнул Холс.
Три месяца назад фиолет, проникнув в дом, забрал его семью. После Буц обыскал все помещения и обнаружил трещину в подвальной стене, задвинутую старым диваном. Щель Буц замазал цементом.
Все три месяца Холс просидел в гостиной. С утра до вечера смотрел старые юмористические шоу. Почти не ел. Спал часто, часа по полтора, не вылезая из кресла. И молчал. Буц переселился к нему, побоявшись оставить друга без присмотра.
Только четыре дня назад Холс ожил, выключил телек, подошёл к Буцу и предложил проверить одну идейку, насквозь пропитанную безумием. Буц согласился, понимая, что Холсу надо чем-то занять мозги. И старательно делал вид, что у него никогда не было семьи, потому что сам Холс старательно делал вид, что у него никогда не было семьи.
– Твоя идея тоже не смешная, – буркнул Буц в тон Холсу, – однако, как видишь, я с тобой до конца.
– Предлагаешь пострелять по пивным бутылкам?
Буц хмыкнул.
– По сравнению с твоей идеей, в этой плещется разум. Пенистый. Тёмный и светлый. Вот где собака разума утоплена.
– Ты не веришь в чтеца снега?
– Год назад я бы не поверил и в фиолетовый град. А теперь готов считать себя медузой, изгнанной из коллективного разума.
– О Чёрносливочном монастыре и чтеце снега упомянуто в буклете для туристов.
– Так ты решил угнать вертолёт, выкрасть альпийские экзоскелеты у родного института, перелететь Пурпурные перья, преодолеть склоны Чёрных сливок, руководствуясь рекламным буклетом?! Да, источника надёжнее прям не сыскать.
– Я о чтеце снега знаю почти с самого детства. Прочитал о нём в каком-то сборнике мифов. В легенде говорится, что чтец снега – единственный, кто знает истинную историю человечества. На днях вспомнил о нём, порылся в файлах и наткнулся на этот вот буклет. Можно “взойти” по высеченным в скале ступеням и от горнолыжной базы добраться до монастыря. За пять тысяч лет монахи не пустили за ворота ни одного путника, однако “именно вам может повезти…”. И я подумал, а почему бы и не “взойти”, чёрт возьми? Когда нет соломинки, схватишься и за камень! Да, сказал я себе, иди к Буцу и обкрадывай родной институт. Правда того стоит! – Холс щёлкнул пальцами, но веселья в его глазах не было ни на йоту. – Как-то мы с Клаф и детьми хотели провести отпуск на Чёрносливочной горнолыжной базе, но в тот год у жены от заказов отбоя не было.
Буц уставился на уносящуюся под бампер тёмную ленту асфальта с неуловимо-синим искрящимся налётом, выхваченным светом фар.
Холс впервые упомянул о семье с тех пор, как огняки поглотили их.
– Иногда я жалею, что мы развелись, – небрежно бросил энтомолог. – Дочь могла бы и мне оставить.