Сергей Викторович Пилипенко
Погружение
Глава 1. Происхождение
– Отродясь такого не бывало, чтобы кто-то там повелевал мною, – чья-то душа упирается, как говорят, рогом и не дает возможности права взыскать всё с ее стороны.
То есть, правду нам узнать обо всем или точнее, о ее принадлежности кому-то из уже нашего времени. Также о деяниях ее праведных и не праведных, а помимо всего и о злодеяниях разных, в обиход участи людской направленных, да только на них самих отражающихся.
Но с Бога помощью все же происходит то, и вновь мы слышим голос тот заунывный, что временем гундосит немного, всхлипывая порой и прихрипывая.
– Что хотите узнать от меня все? – вскоре, несколько успокоившись, душа та спрашивает и застывает в ожидании вопроса нашего.
– Хотим знать, что ты собою представляешь? – внедряемся уже мы силою своей мысли общей.
– А чего здесь знать-то и зачем оно вам понадобилось? – спрашивает уже нас душа та окаянная и зубы свои ощеривает, словно в оскале жизненном зверином каком.
– Хотим знать, кто ты и какое место занимаешь среди нас же?
– А не выдадите ли вы меня потом? – упрашивает душа та строго, в своем оскале еще больше напрягаясь и глаза свои, так же звериные, выставляя напоказ, отчего страшно сразу становится и хочется убежать куда подалее.
– Не продадим, как ты то делаешь повседневно. Рассказывай, давай, очередно о себе, да о том, как на себя всю славу приняла, не дав другому взойти по-настоящему, – здесь уже Бог сам вклинивается в разговор наш, и, честно признаться, ему то больше по силе, нежели пока нам самим вместе взятым.
– Что ж, – сокрушенно соглашается душа та, качая при этом головой и все всхлипывая про себя, словно это ее такое начало прижизненное, – буду отвечать.
– Как на духу? – Бог наш строго ее опрашивает.
– А то, как же.
– Тогда, слушаем. Только волю языку своему бескостливому особо не давай, не то в косноязычности вся речь твоя и проляжет, – строго Бог упреждает.
– Не стану делать того, – душа та заверяет и чрез время небольшое начинает нам всем повествовать, кто она есть и зачем здесь на земле нашей.
– Слушайте, вы все, – так несколько крикливо и пафосно она начинает, но Бог тут же успокаивает, несколько прижимая ее по-своему и не давая напряжения того общего, что на Земле в целом есть от самих людских особей. Потому, душа та успокаивается немного и уже более дружелюбным тоном говорит, – начну с начала самого. Как был я фараоном расскажу, и от чего так стало, что в разные стороны спустя некоторое время мы все из египетского государства разошлись. Звали меня Тутмосом на то время и прородился я от вождя одного, что канул в лету благодаря мне самому. Это уже стало в черед правления Тутанхамона старшего. За сына я говорю, а не за отца его, что при жизни был очень чтим людьми, и горы те, пирамидами зовущиеся, воздвиг нам всем в назидание.
Имя свое я поимел только из-за одного. Любил подолгу на месте одном сидеть, да думы свои думать, как делал то когда-то самый первый на Земле фараон. Завидели все то люди, да вмиг и признали во мне душу ту покойную и захотели воздвигнуть на трон тот общий большой. А надо сказать, что истинному сыну того фараона первого дело то не сильно передалось и во многом путался он сам, тем самым людей от себя немного отталкивая и некоторые ошибки допуская. Я же земной хитростью уже тогда обладать начал и, свое усмотрев, вмиг к той власти приблизился, на выборах очередных свою кандидатуру и выставив. Долго велись все споры по тому, и сами жрецы не могли решения какого принять, как вдруг комета на небе оказалась, и ее приняли, как знак смены власти на новую. Так жрецы те и сказали.
С той вот поры пришлось мне во всем властвовать и множество людей себе подчинить по большей части не делам каким, а лобызанию разному, к почету общему относящемуся. Все те ношения фараоновы я придумал и выдумал также, чтобы носили меня в бани, да там развлекали по-разному. Любил я и что-то новое выдумывать и неизменно сотворял то или отражал в людях. За то прозвали они меня славным в какой-то период, так как по большей части я только ее и любил. Но дела все же, однако, и мне приходилось кое-какие делать, да и как не творить их, когда жрецы те всегда тут как тут.
В общем, на страже того порядка они стояли и даже мне, как фараону общему от власти, не по себе было. Вот и задумал я от них всех избавиться и уже кое-что придумал, да тут оказия одна совершилась и в период грома одного большую часть их побило. Мне же пришлось только остальными заняться. Правда, для того пришлось время немногое подождать.
Во всём благом утолял жажду я самостоятельно. Любил наряды роскошные, любил безделушки разные, что народ сам творил в угоду фараону – богу земному, а также любил время от времени за всеми присматривать, чтобы они сами мне какой вред прижизненный не нанесли.
Так вот и время мое шло, особо не в делах, а в беззаботье разном. Люди везде трудились, фараоны другие дань ту общую несли, и в целом все по-нормальному шло, пока снова гром тот не грянул и не заставил многих пересмотреть все те дела наши по-новому.
К тому времени жрецов несколько поубавилось, а новые пока до той власти не взошли. Я и воспользовался этим и под тот самый гром провозгласил власть на земле только свою и ничью больше.
Велел людям изгнать тех оставшихся жрецов, что якобы богатства пирамид сохраняли, объявив их самих ворами и кое-что подкинув в скудные жилища ихние.
Так вот обман зрения того состоялся и совсем скоро вся власть мне стала принадлежать, а то золото, что в самих пирамидах хранилось, начал я сам понемногу в место другое переправлять. Воздвиг со временем и гору другую, правда, меньшую в своем подобие, но зато по части роскоши какой ни на деталь не уступающую.
Оставшиеся еще жрецы и отчасти люди как-то пытались противостоять мне в деле том, но с непокорными я справился и, как говорят, отправил многих отдыхать вечно.
Тут душа та немного остановилась в речи своей, горько почему-то вздохнула и замолчала.
– Дальше продолжай, – подтолкнул Бог душу ту, что аж слезоточить начала, пытаясь очевидно снисхождение Бога самого снискать.
– Нечего тут притворяться, – Бог продолжил на своем, – ведай, что далее было и отчего так сталось, что люд тот египетский стал земли те все покидать.
– Что ж, продолжу, – душа та жалобно вздохнула и, мигом все нюни свои подобрав, вновь в рассказ претворилась.
– Как тех последних жрецов не стало, что у власти самой подле меня стояли, так я к другому исполнению желания своего приступил. Показалось мне тогда, что не все дань или дары сносят мне одинаково и даже кого-то я в подлоге заподозрил. Вот с той поры и начались мои гонения и за каждую провинность я людям каким спуску не давал. Оттого ропот пошел в королевстве моем или царстве, что так и так называлось в то время, а уж после начали отделяться многие и уходит поодаль от меня самого, как говорится, кто с чем.
Что мог я, конечно, забирал силой или возвращал обратно, но в конечном итоге распалось общее государство то, так как иные фараоны, узрев свою свободу личную от деления того, те же народы к тем действиям и подтолкнули более.
Так вот быстро совсем за небольшой период разделилось то государство на многие царства, а сами фараоны разбежались кто куда, прихватив сокровища с собой, да еще часть тех ценностей, что просто для быта предназначались.
Не стало больше Египта, как государства большого, и территория вся только мелкими каким-то остатками и заселена была, в основной части теми, кто идти куда не пожелал и остался просто на месте. Мне же своего хватало и в ряды-годы я еще беззаботно долго жил, предаваясь утехам разным. Законы свои создал и обязал людей еще больше трудиться только на благо мое, да еще нескольких, что рядом ту власть мою сохраняли.
– Отчего ж не стал многих загонять обратно? – сурово Бог спрашивает душу ту.
– А зачем то было нужно. Богатств каких и так хватало, а работа и забота лишняя мне была не нужна. К тому же, хоть иногда, но своих воинов посылал я в земли другие, и они мне доставляли то, что я желал, будучи на месте. Так вот я и правил все время и само оно для меня казалось по-настоящему золотым. Так я его обозначил в некоторых писаниях своих, что жрецы те уцелевшие сотворили, милость к которым я проявил годы спустя и повиновения их общего. Многое переделано было и во многом ошибок разных я сам сотворил, чтоб всю правду ту развала состоявшегося на самих жрецов перенести и им самим в вину поставить. Было такое, каюсь, – душа снова жалобно завыла и в сторону Бога пытливо посмотрела.
Но Бога нашего просом тем жалобным не обманешь и он, строго осудив взглядом душу ту, произнес следующее.
– Расскажи теперь, как ты обманом Римом овладел уже погодя. Чьим именем тогда пользовался. Как до власти той сам добрался.
– А вы меня кормить будете? – неожиданно ни с того, ни с сего душа та спрашивает. – Долго рассказывать придется, – как бы оправдываясь, продолжает она и уже почти стонет, словно в агонии какой жизненной.
Бог снова осмотрел ту своим суровым взглядом и, взявшись за рукоять какую-то, потянул ее вниз.
– Пусть, немного попользуется, – так уже он нам объясняет действия свои, переводя рычаг тот в нужное для него положение, отчего душа та вновь как будто оскалом звериным засверкала, и преображаться начала, силу свою изначальную понемногу восстанавливая.
– То нужно ей сейчас, – так нам Бог поясняет и добавляет кое-чего к тому самому, отчего мы заключаем, что так действительно необходимо для того, чтобы услышать продолжение всего того рассказа.
Потому, набравшись терпения, ждем, пока все то завершится, и душа та, так называемый, статус свой первоначальный приобретет.
Но вот, время некоторое прошло, и мы снова наблюдаем практически предыдуще описанную картину до того самого момента, пока сам Бог не принуждает душу вновь к беседе самой.
– Ну, что ж, рассказывай далее, – подстегнул он ее и, словно каким током ударил, так как дернулась немного она и на мгновение замерла. Затем вновь оживилась и начала уже более обычно исповедоваться дальше.
– Так вот, – продолжила рассказ душа, – после смерти своей, которую я слабо почему-то помню, я вновь переродился. Сила есть у меня такая земная и долго где-то в небесах или под землею самою не нахожусь. Потому, немного погуляв по просторам, снова на Земле выразился, правда, уже в теле ином и более суховатом или тесном для самого меня.
Тут душа та криво усмехнулась, как бы вспоминая все свои прижизненные неудобства, и спустя время продолжила рассказ.
– Звали меня на то время Тиберием. С тем именем родился и с ним же в мир иной уходил. Правда, при жизни пришлось иногда сменять его в угоду кому-то и во благо самому себе. Так удобнее было просто иногда, – снова усмехнулась та душа, очевидно, вспомнив что-то не совсем лестное для себя.
– Бывало, что сразу несколько имен к телу своему присоединял и оттого путаницу во многом пустил, – как бы извиняясь, продолжила душа, – но по работе моей всегда то угадать или распознать можно, так как я практически всегда занимался одним и тем же. Попросту ничего не делал. Только правил как царь и законы, подвластные мне самому, создавал. Порой завоевывал немного, но не своим трудом, а других пользовался, за что им извечно благодарен и во времени каком старался всегда уже их души к себе присоединить.
– А разве так можно? – спрашиваем уже мы, немного не сдержавшись и не дождавшись самого Бога пояснения.
– Можно, потом объясню, слушайте далее, – пожурил нас немного Бог и снова душу ту к разговору подстегнул, словно током каким ударил.
– Так вот. Начал я с мастерового придворного, – продолжила рассказ душа, – и совсем через отрезок времени небольшой дорос до более высшей степени или ступени власти, привязавшись к одному вельможе, который сильно любил какие-то свои речи с трибун, только тогда появившихся, воздвигать. Демосфеном его звали, как сейчас помню. У него я многому научился. Как речи самой изысканной, так и мастерству ее по факту одурачивания ближнего какого или поодаль стоящего. Спустя время и я стал обладать талантом тем и даже обошел Демосфена самого, отчего тот сильно на меня обиделся и навсегда трибуну ту покинул. А мне только на руку было то и, воспользовавшись таким удобным для меня моментом, я к самой власти ближе подобрался, заняв более достойное место и прорвавшись практически в сенат.
Правда, сенатором я не стал, а приходилось трудиться довольно долго просто писцом и оратором. То есть, те самые писули чьи-то с трибун оглашать. Но спустя время заприметил сам император меня и так как я, часто речи декларируя, в грудь себя кулаком стучал, то и определил он меня одним из военноначальников, вначале возле себя в лице охраны поставив, а затем и немного войска мне придав, наделив статусом полководца. Так что, через время был я уже и тем, и другим, овладевая познаниями со всех сторон.
Правда, уже лично мною овладевал и сам император, и правду ту сейчас от вас не скрою, ибо есть у меня на него премного обид именно за это. Использовал он меня в самом прямом смысле слова или довольствовался иногда, когда к другому полу охота всякая отпадала. Таким тогда был сам Рим под предводительством того великого царя.
– Что дальше стало? – прерывая несколько рассказ тот, наш Бог спрашивает.
– А дальше уже я сам, к делу тому приспособившись, начал царем или императором римским управлять и практически стал им руководить, как он мною во время сближений тех адских. Так говорю, потому как мучения они мне приносили, а порою просто раны кровоточивые. Многого я сотворил в угоду делу лично своему и многих из империи той практически выдворил, внемля царю-императору тому разное и о якобы готовящемся заговоре супротив него. Так вот я и жил, в боли немного изнемогая и в сладости во многом пребывая, ничего фактически не делая и только за властью своею, почти императорскою, следя.
– Что за имена обретал за время царствия того? – спрашивает строго Бог.
– Был я Тиберием, как и говорил. С тем именем и ушел. А вот по ходу обозначался многим. Был Феофаном – царем критским; Феокфилом – царем лидийским; значился как Лекторат за речи мои, людей привлекающие. Теократ – за те же речи патриотические. Простократ – от простоты моей людской изначальной. Пантиб – от речи моей горластой. Панклиотид – сущность бытия моего отображающее. Телемонид – героем представлял себя разным. Понтид – для большего уважения к персоне своей со стороны простых людей. Может, что и позабыл сейчас, не помню, – можно сказать, душа честно призналась, и видать силы ее вновь иссякли, отчего Богу пришлось снова за рычаги управления взяться.
– Будем далее выслушивать речи ее, – поясняет Бог, – не так проста та душа, как казаться всем хочется.
И уже к следующей исповеди своей душа та окаянная подготовилась более прочно. Силь ее непомерно возросла и почти самого Бога достала в разных выражениях сути ее, по Земле в целом ведущейся. Но через время он сам успокоил немного то и, придав вполне облик людской, вновь приступил к опросу.
– Какие далее жизни ты проживал? – строго спросил Бог, заставляя своей силой душу ту немного вскружиться на своем месте.
– Надалее многим при жизни своей становился, так как и говорил, где-либо долго я не задерживался. Потому быстро в живность какую превращался и снова телом возрастал, как мог до своего предела. По ходу жизней тех многих многого пришлось повидать и исчерпать всю боль людскую именно на себе, так как я ее сам и воздумывал, и на самих людях время от времени проверял. За то прозвали меня садистом и обозначили другим плохим словом, что в истории самой мало отобразилось, да только самому мне о том можно сказать и ведомо.
– Только ли тебе?! – с восклицанием наш Бог говорит, давая понять, что ничто на Земле не замеченным не остается.
– Да, да, – соглашается та душа, как бы внутри переживая, что так произошло с нею самою, – мне, да еще Богу одному, – поправляется тут же она и вновь беседу продолжает.
– Так вот. Многих чудачеств каких житейских я при жизнях своих претворил и во многих делах самое непосредственное участие принимал. И за то получил статус души неприкаянной, что обозначает в века по земле волочиться и свое место на небесах не находить. Видно и останусь на Земле тут навсегда, если вдруг люди осмелятся покинуть ее, – горько запричитала внезапно душа, очевидно мало радуясь такой перспективе.
Но Бог прекратил то действо и, строго усмотрев вновь, дал новый толчок тому рассказу, отчего беседа сразу оживилась и обрела оттенок несколько иной.
– Судьбами многих руководил я в свое время и руковожу даже сейчас. Не знаю, как то у меня получается, но приземно все проходит и люди те самые мне почему-то верят. Наверное, сами в душах своих такие же. Оттого так и происходит наяву. Но вернусь к началу, и кое-что порасскажу о тех жизнях прежних.
Так вот. Пришлось мне самому государство одно обустраивать и так оно случилось, что на тот момент был я действительно сам по себе, и надо мною больше никого не было. Стал я королем, родившись на этот раз как раз там, где мне нужно и ухватившись сразу за власть свою, как за истинно мне необходимое. Было то во времена, так обозначенной, столетней войны. Людовиком меня прозывали и любил я премного четвертовать людей. Оттого четвертым меня все и прозвали, хотя на самом деле был я по роду шестым. По крайней мере, так мне то помнится и, очевидно, оно так и было, – душа та вспоминает и это ей несколько с напрягом дается. – В сути той королевской пробыл я долго. Казни любил все новые придумывать, людей испепелять, сжигать значит, также приказал, гильотину обустроил, чтобы сходу голову ту непокорную чью отрубать и многое другое, о чем и вспоминать страшно, так как всё то очень нелицеприятно было даже глазу моему, в делах таких во многом искушенному.
Особо помню, как над городом Лилль хорошо поиздевался. Казнил премногих и особенно тех, кто власть мою королевскую попрать хотел даже просто какими-то словами. Слово буржуй – то при мне произошло, хотя и зазвучало оно в самой истории гораздо позже. Не любил я сильно, когда кто-то к моей власти земной сильно близко подбирался. Потому, поделил я на классы то общество людей разных и велел субординацию ту соблюдать, чтоб не обидно кому было за принадлежность свою, а мне за саму власть, по роду самому причитающуюся.
Действиями теми укрепил я саму власть королевскую, было пошатнувшуюся при моем предшественнике. Такие вот изменения произведя, я вначале успокоился, но затем вновь переустановил мною сделанное, и вообще отделил всяких там герцогов и им подобных от власти самой, мне по крови близкой принадлежащей. Может, потому чуть позже та самая война и случилась, так как не хотели многие того, что я сам хотел, и то и дело, что воду мутили, со стороны в сторону из одного лагеря в другой переходя. Но так было и та война по-настоящему затянулась, потому как никто не хотел сдавать свои властные позиции. То же происходило и с противоположной стороны, где уже Ричарды власть подхватили и ни с кем делить ее не желали. Так вот и творилась история войны той вековой, что как раз ровно столетие длилась, происходя в основном между своими, а не самими государствами. То только так обозначалось, что кто-то там вторгся или еще что в этом роде. На самом деле вассалы мои или с другой стороны власть между собой делили и бойни какие учиняли. А, чтоб шито-крыто было, нанимали всякий сброд, что с одной, что с другой стороны и им же воевали, захватывая или же, наоборот, те земли отдавая. Такие вот чудеса при мне происходили, и сам я в той войне мало участвовал. Знал, что происходит, а потому просто жестоко наказывал кое-кого и мне того хватало, чтобы власти самой королевской не лишиться и связанного с ней богатства, которое я наиболее любил в ней самой вместе со свободой действий всяких, что при том имелась. Так и помер я Людовиком тем четвертым, и в летописях то все отразилось. Неправда только в действиях годов каких повелась, так как помимо меня был или правил еще и предок мой, по-настоящему четвертый по счету. Я же, как и говорил, шестым был, да и сплыл потом смертно, что значит, утоп в ванне своей, мне как купель приготовленной. Такая вот моя та судьба в том теле. Надалее я уже в ином пребывал и уже спустя время многое, так как почему-то на сей раз задержался между небом и землей надолго. Металась моя грешная во многом душа по свету и места себе не находила. То к одному, то к другому телу пристанет, отвоюет его у человека самого, да так и остается, пока тот смертно не падет или попросту не умрет. В общем, погибель вызывала присутственность моя, и всяк я к другому какому телу приставал после случая такого очередного. Наконец, выразилась моя душа снова в теле, и во многом оно чем-то схожее на все предыдущие было. Стал я почему-то воином, хотя по своему укладу внутреннему к делу тому мало подходил, да вот так почему-то случилось.
Но им я недолго пребывал, так как тут ко всему вся моя властная натура подключилась, и через время некоторое продвинулся по службе гораздо выше. Дошел со временем до чина фельдмаршальского и много времени пребывал в нём, успокаивая свои внутренние слабости силой власти той мундирной. Носил перевязь я тогда от косоглазия небольшого и со временем оно в моду времени того вошло, как дань службе военной при тех царях. На посту своем фельдмаршальском старался я все больше к власти быть приближенным и вскоре сам того добился, став практически первым подле самого трона. Так и в этот раз все мои мечты сбылись и по сути многим я управлял сам, невзирая на косые взгляды сослуживцев или того же двора. Но, кто они были такие, чтобы мне указания давать. Потому, я их поприжал немного, подсказав власти той, что пора их всех в такие же мундиры заковать, как на мне самом и службе общей предать, как повинности какой-то государственной. Потому, через время успокоились те, и больше никто и никогда ко мне не подступал и даже взглядом не косился, боясь, что я его на службу ту определю. А время было совсем неспокойное и войны, то и дело, то там, то там возгорались. В общем, стал я можно сказать первым лицом государства того, что представлял и впоследствии преподнес один небольшой сюрприз для власти самой, что под конец правлениия моего как-то позабыла меня самого, почестями очередными не обдавая и в очередной раз не награждая. Потому, пресек я клятву своей жизненной верности и добился письмом одним, чтоб землю ту, где я видимо служил, предали огню всякому. Так оно и случилось потом впоследствии, правда сам я того не повидал и вдоволь тем самым не насладился. Но душа все же поимела в целом свое, во многих иных телах затем побывав и все то узрев только уже другими глазами. Так вот я ту жизнь фельдмаршальскую и закончил, и, честно говоря, так и не понял, отчего судьба или душа наградила меня именно этим, к чему я собственно никогда усердно и не прилегал. Но жизнь заставила тогда немного потрудиться и славу свою я вовек заслуженно завоевал. Хоть и трудно было порою, да все стоило того в конечном итоге. Других же свое тщеславие сгубило, и были все они во многом грешны и мало воспитаны. Отчего в штаны писали, когда я сам лично за их воспитание брался и розгами теми потчевал, что нам по долгу солдатской службы лошадиной придавались в обиход. Так вот высек я многих генералов тогдашних и премногих по миру пустил, кто мне противоречил или не хотел особо службу ту возлагать. Так я душу свою потчевал, подогревая изнутри интерес ее ко всякому ранонанесущему и болеприносящему. В общем, когда преклоноколенность в войсках тех прекратилась, тогда я и покинул мир тот живой, о чем, естественно, не жалею, так как от службы солдатской я мало что лично для себя уже поимел, кроме, конечно же, славы искрометной и всяческих похвал, что ту же славу в чем-то подменяли.
Так та моя жизнь завершилась, и снова я долго пребывал вне ее, пока в следующей не оказался, что привела меня сразу к самой власти, можно сказать, отродясь. Родился я уже принцем и дело то было где-то в теплых краях. Сейчас уже не помню, как то государство небольшое обозначалось, но королем я стал, можно сказать, очень быстро после своего рождения. Возможно, так власть на меня предыдуще подействовала или что другое в душе моей сотворилось, но стал я ту власть саму ненавидеть воочию за всё преклонение ее перед самим собою. То есть, приходилось все время бороться за нее, так как все иные также хотели того добиться и стать, подобно мне, королями. Став королем, я вмиг обустроил все, как надо, обозначив лишь самого себя во всех наследиях и даже после смерти право такое закрепил за собой, чтоб люди ту повинность чтили и в ряды-годы соблюдали молебен особый по моему же возвращению обратно. И надо сказать, что люди тому подчинились. Молитвы еще при жизни мне чинили, отчего я сам как бы из себя восставал и словно раздваивался на свету денном, чем поражал многих, в том числе и самого себя, так как видел то со стороны, глядя в простое зеркало. То была сила молитвенная такая в самых простых людях состоящая. С той поры я и поверил в молебен тот разный и начал понемногу сиим делом заниматься, изучая дела те, что необходимы были для знаний таких.
Так со временем я из великого сластолюбца к жизни какой начал в другого превращаться, которому по большей части сила была нужна пророждения всякого вне самого ведома людского. Сила та давала мне многое. Ту же власть, те же наслаждения и наименьшую степень сопротивления со стороны какой другой. Быстро усвоив все то, я вмиг в другой образ переродился и спустя время смертного часа своего, занял подобающее мне место в чертогах города одного, соединяющего в себе всю власть мирскую и уже, как говорят, божескую на Земле. Стал я папой со временем и так меня все величали при жизни следующей той. Сладости души моей не было предела. Я, наконец, возымел всё, что хотел и пользовался им до предела. Конечно, были кое в чем ограничения, но со временем и с теми трудностями душа моя справилась и повелевала всеми так, как сама хотела. Все мы грешны на земле этой, а потому грех какой я сам отпускал, не забывая при этом самого себя и тех же подчиненных мне близких. Долго служба та моя продлилась и может быть длилась бы и сейчас, не вмешайся Бог во все дело, вмиг высвободив ото всего и поправ на корню все мои истинные прегрешения. Так вот я без души своей родной остался или точнее, пользуюсь только частью ее, все же остальное где-то в другом месте пребывает, ожидая часа какого-то другого.
Тут уже сам Бог вмешивается, не дав немного договорить душе той.
– Вижу, что на пользу тебе то пошло. А то неизвестно, чем бы и закончилось. Слишком уж деятельность свою развил неистовую в вере той великой, мною людям приданной, как отдельную величину совести их земной. Поживешь так пока при жизни той, что я тебе оставил и может, поправишь тем самым все дела свои в тех самых жизнях, о которых рассказал. Анафему наложило на тебя само время. В нём и искупать все будешь и время твое на то пришло.
Здесь надо сказать, что-то действительно с тою душой случилось, так как вмиг вся затряслась она, огнем каким-то внутренним вспыхнула и искрами со всех сторон обдалась.
– То так высвобождается она от своего, – Бог ту ситуацию поясняет и придает несколько силы душе той, чтобы она в более нормальное положение возвратилась и, как говорится, в чувства свои пришла.
Совсем скоро все то нормализовалось и на поверку уже более чистая душа вышла, мало чем похожая на ту, что была и перед нами исповедовалась.
– Теперь в путь дорогу ее отправляю, – говорит нам Бог и сходу окрещает душу ту. Тем самым позволяя ей самой прижизненного света денного добиться. – Так она быстрее дорогу в душу кому найдет, и дело свое сделает, мне самому подчиненное.
– Какое? – хотим спросить тут же мы, да Бог тот вопрос отводит и сам задает уже свой.
– А готовы ли вы душу такую принять к себе на проживание?
– Нет, упаси господи, – тут же крестимся уже мы и даже отступаем в сторону.
– Ну, ничего. Другие воспримут, кому она сама понадобится по делам ихним, и дело то мое исполнят в черед ее самой.
Что то за дело такое, естественно, пока мы не знаем сами, да и Бог не спешит пояснить то, и вместо этого уже другую душу воздвигает для разговора иного, словно в путь тот исторический приглашая, по которому мы все прошли, да только по сути дел всяких ничего и не знаем. Только догадываемся, да и то невпопад, и по большей части, кому как в голову что сбредет. Так вот оно и идет по времени, и все по одной дороге топчемся вместе того, чтобы в ногу с ним идти и развиваться далее.
Но подождем пока с выводами такими и дождемся очередного опроса души приземной, что уже на очереди стоит и так же огнем дышит, если не сказать, бьет копытами от своего нетерпения.
А надо отметить здесь, что после такого, души те облегчаются и вскорь в небо уходят, что им при жизни самой не дано от их сильного загрязнения. Но и об этом потом скажем, а пока очередную душу ту приглашаем и даем ей спокойно пройти к нам самим для опроса того исторического и попросту для всех нас познавательного.
Через время небольшое Бог приближает душу ту и на первый взгляд она не кажется нам какой-то вредной или опасной. Но так происходит недолго и вскоре по мере приближения того вся нутрь её как будто восстает и перед нами становится словно преграда огромная, по своей величине почти до неба, что у нас перед глазами имеется, достающая. Такова величина ее. Что ж, посмотрим, как она опасна и приготовимся просто ее выслушать.
С того и начнем.
– Как зовут тебя? – уже вместо нас сам Бог душу ту опрашивает и приборы все свои заблаговременно проверяет.
Душа та молчит пока. Тогда он снова что-то внедряет и от силы той душа как бы вскрикивает и тут же упрошать начинает.
– Ой, не бейте меня ни за что, ни про что. Что я вам такого сделала? – говорит она козлиным тихим голоском, как бы на ходу слова те воспевая.
– Отвечай на вопрос, – говорит Бог и уже почти руку заносит для удара повторного силой той, ему только ведомой.
– Ой, не бейте, все расскажу. Что было и чего не было, – душа, завидев то, запричитала и тут же мигом все о себе порассказала.
– Зовут меня Мемфисом тем великим, что когда-то города у других отвоевывал и сам потом великим стал благодаря дару внутреннему моему жестокости особой от самой природы. Римскую империю укреплял, без конца в походах состоял и желал премного богатства всякого для нее и себя лично принести.
– Удалось ли то? – строго Бог спрашивает.
– Да, удалось во многом. Только вот мало всем тем наслаждаться пришлось и по большей части уже последующие императоры то поимели, в доволь свою живя и в походах тех вечных не пребывая.
