bannerbannerbanner
Мрачные сказки

Ши Эрншоу
Мрачные сказки

Полная версия

– Тревис? – произнес он, едва я нажал на «Ответить».

Но я только замер. Недвижно и безмолвно. Как долго я не разговаривал ни с кем из прошлой жизни? Сколько дней и недель провел в дороге, колеся по штатам, пересекая их границы, держа курс сначала на восток, а затем на север? Два месяца? Три?

Я прокашлялся:

– Привет.

– Давненько ты ни с кем не выходил на связь. – Голос Бена прозвучал странно, обеспокоенно, необычно для него.

Мне не понравилось возникшее следом за ним ощущение, словно Бен пытался заглянуть под покров, за которым я прятался. А потом он выдохнул, как будто понял, что я в его сочувствии не нуждался. Да, я ностальгировал по прошлому, каким оно было до того, как все полетело к чертям. По дешевому пиву и пятничным вечеринкам в нашей общежитской комнате, неудачным романам и болезненным расставаниям, по прогулянным занятиям и несданным экзаменам. Я скучал по тем дням так же, как скучают по своей студенческой поре многие люди. Это во время учебы ты не сознаешь, что проживаешь годы, о которых потом будешь всем рассказывать взахлеб. Годы, когда ты порой бывал на такой мели, что вынужден был воровать рулон туалетной бумаги в уборной дешевого кабака в двух кварталах от кампуса, где в «счастливый час», раз в неделю, можно было поживиться пивом и куском пирога всего за четыре бакса. Ты скучаешь по тем годам, но вернуться в прошлое не желал бы.

А еще в те годы я стишком много пил, потому что алкоголь притуплял способности, которыми я обладал благодаря необычному дару. Пьяный или страдающий с жуткого похмелья, я мог прикасаться к предметам и ничего не испытывать. Никаких вспышек воспоминаний или захлестывающих разум образов прошлого. Когда мое сознание затуманивал алкоголь, я практически ничего не ощущал, поэтому я пил. И так — заливая свой дар вином – я продержался все годы учебы в колледже. Я и сейчас иногда выпиваю, чтобы избегать видений, которые мне не хочется наблюдать, и не будоражить память воспоминаниями, воскрешать которые совсем не хочется..

– Я тащусь от того, что ты решил уподобиться Джеку Керуаку и наплевать на социальные устои и нормы, пожить в дороге дикарем-бродягой, – снова заговорил Бен. – Но тебе все же следует проявляться время от времени.

Я скосил взгляд на недоеденный картофель фри; масло уже просочилось сквозь тонкое донце картонного подноса на приборную панель. Я был голоден, но не смог осилить всю порцию из-за снова возникшей тошноты.

– Признавайся, где ты. Может, я воспользуюсь длинным уик-эндом и присоединюсь к тебе, – выдал Бен искренне, с такой дрожью в голосе, словно жаждал вырваться из тисков нормальности своей идеальной, стерильной жизни, сбежать подальше от двоих детей, корги по кличке Скотч и жены, которая прилежно пекла по четвергам сладкие печенюшки в форме разных цветочков и сердечек.

«Каждый треклятый четверг!» – воскликнул как-то Бен. Как будто и любил, и ненавидел это одновременно. Он тоже ностальгировал – по грязным гостиничным номерам и дерьмовой еде в придорожных забегаловках, по пропахшим табачным чадом барам и прокуренным телкам, которые почему-то всегда именовались одинаково и думали, что ты лучше, чем есть на самом деле. Бен хотел того, что имелось с лихвой у меня.

Только в обычной – нормальной – жизни Бена было то, что отсутствовало в моей. Дом. Кров. Прибежище. Место, куда он мог прийти после долгого, нелегкого дня и ощутить себя в тепле, уюте и безопасности. Защищенным от всего, что таилось, подстерегало и угрожало ему за входной дверью. А у меня, в отличие от Бена, был только старый пикап, который хрипел и задыхался всякий раз, когда я пытался его завести, да лишь на четверть заправленный бак. Такие вот дела…

Увы, не заслужил я безопасной и «нормальной» жизни. Такие вещи даруются хорошим, адекватным людям. А я не был ни хорошим, ни адекватным. Я стал воплощением деструктивности – разрушения, направленного на самого себя, – и упустил те моменты и шансы, когда еще мог что-либо изменить и исправить.

– Тебе не захочется сюда приезжать, – ответил я Бену. – Поверь мне. Керуак бы не сидел на парковке в пикапе, не давился бы вчерашним фри и не размышлял над тем, как далеко удастся углубиться в Канаду прежде, чем иссякнут последние бабки, – мой голос прозвучал угрюмо и безрадостно, и эта безысходность мне не понравилась.

– Ты прав, приятель, – хмыкнул Бен. – Керуак свой обед пропил бы. Быть может, в этом твоя проблема.

– Возможно, – улыбнулся я.

В телефоне повисло молчание; я даже расслышал дыхание Бена. А ведь он мне позвонил не просто так. Не для того чтобы проведать и убедиться, что я не помер. Он позвонил еще с какой-то целью!

– У меня тут появилось кое-что. Тебя могло бы это заинтересовать.

Сглотнув, я перевел глаза на закусочную для водил недалеко от парковки. Двое мужчин вошли в двойную дверь, и я успел разглядеть вытянутую барную стойку с металлическими табуретами по всей длине заведения и несколько кабинок под окнами с унылой зеленовато-оливковой обивкой. Большинство табуретов и столиков были заняты. Закусочная хорошо освещалась, призванная всю ночь потчевать водителей кофе, чтобы те не заснули за рулем, какой бы долгий путь ни ждал их впереди.

– О чем ты? – спросил я Бена.

– Да есть одно дельце.

– Я больше этим не занимаюсь.

– Знаю, – выдохнул в телефон Бен. – Но это может принести тебе пользу, позволит сконцентрироваться.

Ага! Бен вовсе не думал, будто я прельстился жизнью Керуака. Он пытался заманить меня в прежнюю жизнь. Бен уже стал детективом. Отработав восемь лет рядовым копом, он наконец дождался повышения. Но теперь проводит большую часть времени за рабочим столом и ненавидит этот вынужденный сидячий образ жизни всей своей неугомонной, деятельной натурой. «Это медленная смерть», – признался мне Бен однажды.

На протяжении нескольких лет он привлекал меня к расследованиям, направлял ко мне людей, потерявших надежду. И я уже понял, к чему клонился наш дальнейший разговор: Бен стал бы убеждать меня взяться за новое дело – об исчезновении еще одного человека. Похоже, он и вправду думал, что это могло меня воскресить.

– Не проси, – буркнул я.

Ведь именно от этих дел, от этой работы я пытался убежать. Снова сделав глубокий вдох, Бен звучно выдохнул. Похоже, подбирал слова, способные меня убедить.

– Ты окажешь мне большую услугу – добавил он, искусно играя на чувстве вины.

Разве закадычный приятель откажется помочь? Только конченый говнюк останется глухим к просьбе друга.

– О чем речь? – настороженно полюбопытствовал я.

– О друзьях моей семьи. Я знаю их всю жизнь. У них пропала дочь.

И сердце у меня в груди заколотилось. «Пропала дочь…» Сколько же раз за минувшие годы я слышал эту страшную фразу! И почему-то чаще всего пропадали именно чьи-то дочери. Меня подобные дела всегда бросали в дрожь. Так произошло и в тот раз. Жалость, скорбь и тошнотворный страх мгновенно накатили на меня, захлестнули, и я едва не задохнулся от волны воспоминаний, которые так силился забыть.

– Ты, возможно, слышал о ней, – продолжил Бен. – Ее зовут Мэгги Сент-Джеймс. Она писательница. Исчезла пять лет назад, полиция прекратила поиски. Родные Мэгги в отчаянии.

«Родные в отчаянии…» Еще одна типичная фраза. И находят меня чьи-то родные после того, как кто-то предлагает им обратиться к Тревису Рену – он сможет помочь. Я их последняя надежда.

– Пять лет – большой срок, – заметил я.

Хотя и знал, что это не так. Однажды я нашел подростка, которого похитили семнадцать лет назад, когда ему было всего полгода. Но я разыскал мальчика: он жил с семьей в Род-Айленде. Только не со своей кровной семьей, а с похитившими его людьми. Они так отчаянно хотели ребенка, что решились выкрасть его из коляски на парковке «Крогер», пока его мать загружала пакеты с продуктами и собачьим кормом на заднее сиденье своей серебристой «Хонды».

– Срок большой, но не для тебя, – возразил Бен.

Он был в курсе большинства моих дел. Но, скорее всего, он также понимал: я попросту искал оправдание, причину ответить отказом на то, о чем он собирался меня попросить.

– Сент-Джеймсы нуждаются в твоей помощи, – сказал Бен и поспешно добавил: – Сделай одолжение, пойди мне навстречу, Тревис. Я бы не стал тебя просить, если бы не знал этих людей. Они живут в том же районе, что и мои родители. Помнишь Эстер-Хайтс со старым кладбищем Роттинг-Хилл на восточной окраине?

В действительности кладбище называлось Рустер-Хилл – «Петушиный холм». Но мы с Беном не без оснований прозвали его «Роттинг-Хилл» – «Холм Могильного Тлена». На том кладбище была погребена моя сестра, слишком рано преданная земле, – с широко раскрытыми голубыми глазами под едва опущенными ресницами, словно она продолжала искать, высматривать меня ими. Словно все еще ждала…

Едва ли Бен помнил, что Рут похоронили именно там, но упомянутое им кладбище вызвало в моей памяти целый рой воспоминаний, отозвавшихся тупой болью в затылке, будто кто-то огрел меня обухом.

Не скажи Бен этих простых слов, не произнеси он «Роттинг-Хилл», я бы точно ему отказал. А теперь «нет» застряло комом в глотке. И я обреченно скользнул взглядом по небу, затянувшемуся вдруг мрачной, грязно-серой пеленой. А потом молча уставился на лобовое стекло, по которому забарабанили огромные капли дождя.

– Хотя бы навести ее родителей, – надавил Бен. – Узнай все подробности дела. Мне кажется, тебе захочется за него взяться.

Вздохнув в телефон, я перевел взгляд на парковку и темную шеренгу деревьев за ней. Отличное место, чтобы спрятать труп, скрыть то, что хотел бы забыть. Мне хорошо известны такие места. Я не раз находил в подобных лесополосах пропавших людей – наспех прикопанных, с сосновыми иголками в спутанных волосах, с влажными листьями, застлавшими глаза, с засохшей под ногтями кровью.

– Ладно, – пообещал я приятелю.

* * *

И вот я стою на обочине горной дороги, передо мной ветшающий красный амбар, и легкие ленивые снежинки, падающие с молочно-белого неба, придают окрестной местности обманчивое спокойствие, как в мизансцене из фильма нуар.

 

Сжимая в кулаке серебряную подвеску-книжечку, я пытаюсь выжать из нее воспоминания, как сок из перезрелого лимона. Закрыв машину, Мэгги Сент-Джеймс шагала по скользкому склону дороги к старому амбару. Ее короткие светлые волосы пахли свежесрезанными цветами, сиренью и ванилью. Она выглядела скорее уставшей, чем нездоровой, – как женщина, не приспособленная к длительным вылазкам на дикую природу. Мэгги явно были более привычны кофейни с круассанами без глютена да неспешно-праздные прогулки в городском парке, а никак не подобные походы.

В сети мелькали версии о том, что исчезновение писательницы было просто трюком, пиар-ходом перед выходом в свет ее последней книги из цикла «Лисий Хвост». Наблюдая за ее послеобразом, удаляющимся от машины, и попутно обозревая лежавшую перед ней местность, я невольно задаюсь вопросом: а что, если это действительно так? Что, если Мэгги удумала сымитировать то, что приключалось с ребятишками, которые, начитавшись ее книжек, сбегали из дома? Она сама пожелала пропасть?

Возможно, именно поэтому ее исчезновение никогда не воспринималось серьезно даже полицией… Но неужели она и правда скрывается без малого пять лет в ожидании идеального момента для возвращения? «Крибле-крабле-бумс!» – и Мэгги Сент-Джеймс, как по волшебству, выступает на сцену из ниоткуда, готовая представить публике свою шестую и последнюю книгу серии. Неужели все это срежиссировано ее хитроумным рекламным агентом? Или с ней все-таки что-то случилось?

Мэгги было двадцать шесть, когда она пропала. Сейчас ей уже тридцать два… если она, конечно, жива. Всего лишь еще одна исчезнувшая женщина… Слова формулируют и рассеивают мои мысли: всего лишь еще одна пропавшая женщина. Одна из многих. Как и та, что не дает мне ни сна, ни покоя, – с черными бесстрастными зрачками и застывшими веками, отказывающимися смыкаться.

Я делаю шаг вперед, к крутому оврагу кювета; скрип деревьев, прогибающихся под порывами ветра над ледяной поверхностью дороги, напоминает мне: я все еще стою у опушки зимнего леса. Воспоминания о Мэгги мерцают и блекнут, но проходит несколько секунд, и я снова вижу ее, точнее, ее послеобраз. Обойдя амбар, Мэгги углубляется в лес по едва заметной, узкой и изрытой колдобинами подъездной дороге. Такую дорогу легко не заметить, если не искать специально, если ничего о ней не знать. Но Мэгги Сент-Джеймс идет по ней уверенно, целенаправленно. Она знала, куда шла!

Я возвращаюсь к своему пикапу, залезаю в салон; тающий снег быстро окропляет каплями резиновый коврик под ногами. Фыркнув, стартер проворачивает коленчатый вал, мотор заводится, и я выруливаю с обочины на шоссе, а с него на заснеженную подъездную дорогу. Шлагбаум, блокировавший путь, когда здесь проезжала Мэгги, теперь приоткрыт и клюет носом, зарывшись в сугроб. Машина едва проскальзывает в брешь – зеркало с пассажирской стороны царапает по металлическому столбу, но тот, заиндевев, не отклоняется в сторону. Колеса вязнут в колее, скрытой под снегом, но пикап настырно движется вперед. Дорога огибает красный амбар, петляет среди деревьев и выводит меня на большую поляну, не заметную от шоссе. Передо мной дом, вернее, то, что от него осталось. Лишь печная труба тянется к тяжелому ночному небу – одинокая веха того, что находилось здесь прежде.

Припарковавшись, я вылезаю из пикапа и направляюсь по снегу к трубе, блестящей под светом передних фар. Прикладываю к кирпичу руку. Труба на ощупь холодная, но перед глазами мелькает вибрирующая картинка с качелями; маленькая девочка в резиновых серо-зеленых сапожках усердно вытягивает ноги при движении вперед и так же старательно поджимает их при возвращении качелей назад; она взлетает все выше и выше, а теплый летний ветерок игриво треплет ее волосы. Следом вспыхивает другое воспоминание – вопли и плач; какая-то женщина кричит и стонет в спальне на втором этаже, а по ее горящим красным щекам потоками струятся слезы. Эта женщина умерла при родах, оставив дочь без матери. Новые образы проносятся, как быстрое слайд-шоу. Десятки лет умещаются в пару секунд: мужчина, машущий кому-то с крыльца на прощание; его руки натружены и дрожат… Занавеска, развевающаяся на окне, в котором тихо плачущая девчушка пишет за обеденным столом письмо… Мальчик с золотисто-каштановыми волосами и глубоко посаженными глазами, прыгающий с крыши и ломающий при приземлении руку в локте; после этого он уже не мог ни написать свое имя, ни согнуть руку без жуткой боли…

Несколько семейств обитали в этом доме, несколько жизней протекли в его стенах. Тик-ток, тик-ток, тик-ток… А потом все закончилось, дома не стало… Я отдергиваю руку от кирпича. Не хочу терять фокус. К чему отслеживать все эти образы и узнавать подробности их жизней? Мне важен только один: образ Мэгги. Отвожу глаза от крошащейся трубы, вглядываюсь в деревья за домом. Мэгги тут не останавливалась; она не столкнулась – как героиня одной из ее историй – со злодеем, вынырнувшим из темноты и отнявшим у нее жизнь. И она не лежит – тихая и неподвижная – под обломками кирпичей и ошметками сажи, усеявшими почву вокруг трубы.

Мэгги пошла дальше. Она скользила между деревьями, углубляясь все больше и больше в лес. При иных обстоятельствах я бы в этот момент позвонил родным Мэгги (как делал обычно). Сообщил бы им о возможной зацепке. Мэгги не заходила к Александерам, как предполагала полиция. Она приехала сюда намеренно – к этому старому амбару, к этому сгоревшему дотла дому в горах Три-Риверса в Северной Калифорнии. Это во-первых. А во-вторых, она взяла с собой рюкзак и провиант, заперла свою машину и пошла с в лес. Мэгги знала, куда направлялась, – у нее был план.

В местную полицию я звоню редко; как правило, предоставляю это сделать нанявшим меня родственникам пропавшего человека – пусть сами убеждают копов, что им необходимо ко мне прислушаться, выехать посреди ночи из теплого дома или полицейского участка и последовать за мной в темный, почти непроглядный лес. Я лично звоню в полицию лишь в одном случае – если нахожу весомую улику. Не хочу оставлять отпечатков. И не желаю давать кому-то повод подозревать меня в том, что я нашел эту улику только потому, что сам когда-то «наследил». «Держи руки чистыми», – наказал мне несколько лет назад Бен. С той поры я следую его заповеди.

А сейчас я вообще никому не звоню – ни родителям Мэгги, ни полицейским. Потому что уже несколько часов мой мобильник не ловит сигнал – с того момента, как я съехал с автострады 86. И ни одной веской улики мне пока обнаружить не удалось. Ни брошенного в выгоревшем доме сапога 7-го размера (как у Мэгги). Ни клока волос, вырванного из ее бледно-белого черепа. Никаких материальных подтверждений того, что Мэгги здесь проходила! Я «считываю» только память места и предметов о ней – о молодой женщине, зашедшей в лес и не вышедшей из него. Но доказательств у меня пока нет.

Когда я взялся за это дело, то сказал себе: окажу услугу Бену. В очередной и последний раз! А еще я очень нуждался в деньгах. Отец Мэгги Сент-Джеймс выписал мне персональный чек на половину суммы авансом (это моя стандартная практика). Оставшуюся часть я получу только в том случае, если найду Мэгги, живую или мертвую. Но есть еще одна причина, по которой я согласился провести собственное расследование.

Моя сестра… Эта постоянная ноющая боль в области солнечного сплетения, черный гнойник в глубине брюшной полости… Найти Мэгги для меня равноценно спасению сестры, чего я сделать в свое время не успел. Возможно, это заполнит ту пустоту, что норовит поглотить меня изнутри, и я смогу наконец спать спокойно – не видя ее мертвенно-бледных рук, вывернутых ладонями к потолку, ее слегка приоткрытого рта… Как будто Рут пыталась сказать что-то в момент кончины, но ее время вышло прежде, чем она успела озвучить последнюю мысль. Найти Мэгги для меня – все равно что найти Рут. И тогда у меня все поправится, все непременно наладится.

А еще, принимаясь за это дело, я себе пообещал: если в этой глуши мне не удастся обнаружить ни следов живой Мэгги, ни ее останков, я позвоню Бену и попрошу его оповестить ее родителей, что я зашел в тупик. Да-да! Я поведу себя как малодушный трус. У меня не хватит мужества признаться в том, что потерпел неудачу. А потом я и сам пропаду для всех. Продолжу свой путь в Канаду, а оттуда на Аляску. Пропаду и, возможно, никогда не вернусь…

Снова сидя в пикапе, я вглядываюсь в ряды деревьев, пытаюсь сконцентрироваться только на Мэгги. Но мое внимание привлекает кое-что там… в темноте. Подавшись резко вперед, я почти ложусь на рулевое колесо. Передние фары освещают ствол высокой ели. В коре зияют три прямые прорези – три глубокие выемки. Возможно, их сделал какой-нибудь зверь, к примеру медведь, располосовавший когтями наружную оболочку кадмия. И все-таки… эти выемки выглядят до странности прямыми и чистыми. Как будто в твердую еловую плоть трижды вонзалось острое лезвие ножа. Метка, знак – предостережение.

Запах сирени снова заполняет мне ноздри. Вот где Мэгги вошла в лес. Спустя пять лет я мог найти ее живой и здоровой, живущей в этом гористом уголке штата. Или обнаружить ее тело, скрюченное у основания дерева: окоченевший труп заблудившейся женщины с застывшими открытыми глазами и коленками, торчащими из толстого слоя снега – ее единственного погребального покрова. Но я нахожу нечто худшее.

Снег уже сыплет огромными хлопьями, застилая лобовое стекло белым саваном. Я подруливаю на пикапе поближе к отметинам, вырезанным на дереве, и обнаруживаю еще одну дорогу – возможно, старую лесовозную просеку, сохранившуюся с той поры, когда на этом горном склоне заготовители леса валили деревья. И она убегает, петляя, вглубь леса. А я опять ощущаю зуд в позвоночнике. Неизвестность. Неуверенность. Потребность в искуплении. Я обязан довести до конца это дело. Я должен отыскать Мэгги Сент-Джеймс!

* * *

Мой дар можно считать наследственным заболеванием, передающимся в семье из поколения в поколение на протяжении всей истории нашего рода. О моих предках ходили разные истории и слухи. Тетя Миртл носила длинные, до плеч серьги из раковин морских ушек и имела привычку зажигать за обеденным столом спички, дабы спровадить из комнаты любопытных, назойливых призраков, которые так и норовили задержаться в ней подольше. А когда тетя Миртл дотрагивалась до предметов, ей являлись видения. Как до нее – дяде Флойду. И моей прапрабабке, иммигрировавшей из ирландского Дандолка. Мы были семейством исключительных, отличных от других людей.

Лет в девять-десять я осознал, что вижу тени-блики мертвых – бледные перемещающиеся формы, образы, следы тех, кого уже давным-давно предали земле. Эта вероятность увидеть призрачные изображения во всем, к чему я прикасался, порядком напугала меня. Но дед (всегда знавший, когда и что сказать), понаблюдав пару месяцев за моим тихим, отстраненным взглядом и тем, как озадаченно я замирал всякий раз, когда дотрагивался до разных вещей в доме, однажды утром погладил меня по голове, склоненной над миской с остывшей кукурузной кашей, и произнес: «У тебя, внучок, особый дар. Доля незавидная, ну да что уж там. Мой тебе совет: постарайся его заглушить. Так будет лучше. И не болтай о нем никому, не показывай. Иначе люди сочтут тебя ненормальным».

Так я и делал какое-то время, прилежно избегая браться за то, что принадлежало не мне. При малейшем искушении я спешил засунуть руки в карманы. Но иногда случались осечки, досадные моменты, когда мои пальцы непреднамеренно касались чужих вещей: заколки в форме единорога, слетевшей с медовых волос девочки, что сидела передо мной на уроке истории; очков для чтения, которые отец забыл на кухонном столе и попросил меня принести.

В такие мгновения мое тело сотрясала дрожь, и перед глазами проносились сцены из прошлого – только не моего, а чужого. Я видел, как та девочка, расчесав утром, перед школой, свои золотистые волосы, пыталась заколоть их единорогом, но вздрагивала при каждом громком раздраженном выкрике родителей, ссорившихся внизу. Я видел, как отец снимал очки и клал их на оливковую плитку столешницы, а какая-то женщина (не моя мать, другая – с округлыми бедрами и веснушчатым лицом), встав рядом с ним, прижималась губами к отцовскому рту.

Я видел то, чего не хотел видеть. Это был дар, которого я не желал, способность, о которой не просил.

Но вернуть назад этот дар я не мог. Лишь по прошествии лет я научился им управлять, использовать для поиска утерянных предметов и пропавших людей. Если я знал, что искать, если улавливал после-образы людей, которых требовалось найти, то мог определить город или угол улицы, на котором они в последний раз сели в автобус или машину с незнакомым водителем. Я мог увидеть их ссору с мужем или женой, нож, выхваченный кем-то из ящика кухонного стола, мог разглядеть, что они делали, пока еще были живы, пока не умерли.

 

В колледже Бен, возомнивший себя частным детективом, не раз давал мне шанс «подработать» – помочь ему в расследовании разных дел: поиске украденных домашних питомцев, уведенных любовников и любовниц и нескольких сворованных кредитных карт. Это была дерьмовая работенка – рулить по городу ночами напролет, копаться в чужом белье, делать размытые, нечеткие фотографии.

Но по окончании колледжа Бен свел меня с одним своим знакомым из полицейского управления Сиэтла, и там меня попросили о помощи в розыске пропавшего человека. Поначалу полицейские были не слишком словоохотливы со мной; они мне попросту не доверяли, и я не могу их за это винить. Мне было двадцать с небольшим. И внешне я вполне походил на типчика, способного на преступления, предупреждать и раскрывать которые входило в их обязанности. Но когда я нашел четырнадцатилетнего мальчонку, сбежавшего из дома неделей раньше и ночевавшего в палатке в лесопарке за школой, копы сами отдали мне несколько «висяков».

А через год мне уже отовсюду звонили рыдающие, снедаемые тревогой и отчаявшиеся родственники, прослышавшие о том, что я способен найти их исчезнувшую «кровиночку». Кем бы она ни была – братом, сгинувшим среди белого дня с парковки круглосуточного магазина; дочерью, улизнувшей из своей спальни на втором этаже и не потрудившейся закрыть окно, из-за чего косой дождь промочил ковролин цвета жженого сахара; или племянницей, отправившейся на пробежку по скалистому берегу Порт-Ладлоу и не вернувшейся домой, чьи кроссовки со шнурками были обнаружены днем позже в пенистой воде, прибитые к берегу приливом.

Я стал искателем пропавших людей. Но не всегда находил их живыми…

* * *

Старая лесовозная дорога, узкая и заросшая: по ней не ездили как минимум лет десять. Я направляю пикап через небольшой овраг – скорее всего, это русло пересохшего ручья, теперь погребенное под несколькими футами снега. Колеса рискуют утонуть в глубоком слое непролазной грязи.

Мэгги переходила ручей, перескакивая с камня на камень, и ноги ей оросили холодные брызги – я услышал память воды и слабое звучание детской песенки, которую она напевала (похоже, какой-то колыбельной, только я ее не узнал). Возможно, Мэгги, углубляясь в лес все дальше, хотела себя успокоить, почувствовать, что не так одинока.

Лучи передних фар скачут между деревьями. Снег продолжает сыпать с неба. Дворники со скрипом мечутся по лобовому стеклу, с трудом успевая его очищать, а печка обдает меня струей даже не тепловатого, а скорее прохладного воздуха. И через три часа я теряю послеобраз Мэгги. Он блекнет в снежном мареве среди хвойных деревьев, а потом исчезает совсем. Быть может, Мэгги вильнула с прежнего пути за какой-нибудь елью, а я пропустил это место. Возможно, обессилев, она упала на подстилку из сосновых иголок – решила отдохнуть и больше не проснулась. Или же повернула назад. Вернее всего, я просто устал и не могу сконцентрироваться, удерживать ее остаточный образ в сознании. Доехав до пересечения лесовозной просеки с еще одной маленькой проселочной дорогой, я останавливаю пикап. Мне необходимо подумать, решить, стоит ли на нее сворачивать. Или я окончательно потерял Мэгги, оказался в тупике.

Сжав в левой руке подвеску-книжечку, я пытаюсь «считать» память перекрестка. Если Мэгги дошла до него, ей тоже предстояло решить: по какой дороге двигаться дальше. Но, вглядываясь в заснеженное пространство, я не вижу никаких следов и признаков девушки – только темнота между деревьями и блекнущие в ней лучи фар.

Пожалуй, надо возвратиться. Вернуться на три часа назад – к старой печной трубе и полуразрушенному амбару. И повторить попытку утром, с восходом солнца. А, может, мне больше не стоит пытаться? Доехать до автострады 89 и мчать на север, пока мой пикап не пересечет канадскую границу. Я попытался найти Мэгги, разве не так? Я проделал большой путь, чтобы оказаться в этом чертовом лесу, но теперь след оборвался. Послеобраз Мэгги то ли стерся, то ли поблек со временем. Но в любом случае я не в силах установить, куда она делась, какую дорогу выбрала.

В шее снова пульсирует старая знакомая боль. В голову закрадывается сомнение: а не слишком ли поздно? Шансы найти Мэгги живой по прошествии пяти лет невелики. С большой вероятностью она уже мертва… Я включаю заднюю передачу; колеса немного пробуксовывают, но почти сразу восстанавливают сцепление с дорогой. Пикап неуверенно сдает назад, задний бампер задевает небольшое деревце, и, когда я поворачиваю руль, свет передних фар, сместившись, озаряет высокие сосны.

…Там что-то есть. Нога резко давит на педаль тормоза. Я всматриваюсь вперед сквозь падающий снег. В коре вырезаны три отметины. Точно такие же, как на стволе у сгоревшего дома. Еще одна веха. Указатель. Дорожная карта. Мэгги повернула здесь налево! Она ориентировалась по отметинам на деревьях: именно по ним она определяла, куда идти дальше!

Снова переключив передачу, я уверенно выруливаю на новую, более узкую дорогу. А потом раз пять торможу – перед очередной развилкой или просекой, пересекающей путь. Пытаюсь угадать, куда ехать. И каждый раз я обнаруживаю на каком-нибудь дереве три характерные метки. Мэгги не бесцельно бродила по темному лесу. Это была не простая прогулка ради прогулки. Она следовала по маршруту, проложенному кем-то другим.

Я рулю еще часа два – поднимаясь на гребни крутых холмов, пробираясь сквозь лабиринт низко свисающих ветвей. Внезапно впереди возникает преграда: поперек дороги лежит огромная упавшая сосна, раскинувшая в стороны поломанные лапы, как дикий подстреленный зверь. Но между деревьями слева маячит узкая просека. И я направляю свой пикап в эту брешь.

При попытке слегка разогнаться мотор жалобно ноет, машина подпрыгивает на большом камне или пне дерева, а через миг я слышу звук – визг движка, а за ним завывание шин, зарывающихся в снег. Всё! Доездился! Застрял…

Я вылезаю из салона; после нескольких попыток мне удается утрамбовать снег перед всеми колесами. Пробую выехать на медленном ходу из ловушки, но, услышав натужное верещание шин, прокручивающихся на одном месте, удрученно осознаю: пикап не может сдвинуться ни на дюйм; он словно врос в утрамбованный снег. Без лебедки или тягача мне не выбраться. Черт-черт-черт!

Я глушу мотор; фары темнеют. Проверяю мобильник, но сигнал и не думает появляться на экране. Не смогу позвонить ни Бену, ни в ту маленькую компанию по буксировке автомобилей, которую я видел в горном поселке. Слишком уж далеко я углубился в лесную глушь, помощи ждать неоткуда. Я подхватываю с пассажирского сиденья рюкзак с провиантом, фонарь и блокнот для путевых записей, который собирался по окончании поисков передать родителям Мэгги или полиции. Подтянув лямки рюкзака и опустив в карман ключи от машины и маленький серебряный амулет, ступаю на снег. Придется следовать за Мэгги пешком. И как ни странно, но уход от этого поганого, допотопного пикапа я почему-то воспринимаю как полный крах своей жизни. Дно…

Я достиг крайней черты. Мне больше нечего терять. Ветви деревьев нависают над головой, как скелеты мертвецов. Но снег закончился. Покров из туч, застилавший небо, разошелся по швам, и в один из них проглянул лунный серп. «Космический рогалик» – так называла его моя сестра, когда мы были маленькими. Рут делала вид, будто дотягивается рукой до неба и срывает «рогалик» своими грязными, липкими от леденцов пальцами, а потом – под стать настоящему миму – изображала, как откусывает от него большущий кусок, и закатывала глаза от чрезмерно наигранного наслаждения. Моя маленькая сестренка любила вызывать у меня смех.

Вот такие воспоминания о Рут мне по душе и согревают озябшее сердце, а не то, что запечатлелось в моей памяти позднее, когда я нашел ее скрюченной в углу убогой комнатушки мотеля в пригороде Дулута (города на востоке штата Миннесота), на берегу озера Верхнее.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20 

Другие книги автора

Все книги автора
Рейтинг@Mail.ru