Дэн Симмонс
Горящий Эдем
– Далеко отсюда до Мауна-Пеле? – спросила она гавайца, почти ожидая, что в ответ он бросит что-нибудь вроде: «Держитесь подальше от тех мест» – как в старом ужастике студии «Хаммер».
Вместо этого рабочий колонки буркнул, даже не отрываясь от помпы:
– Двадцать две мили. С вас семь пятьдесят пять.
За Коной дорога стала более коварной. Скалы круто обрывались к морю, небо снова заволокли тучи.
– Иисус всемогущий, – Корди вздохнула, – до райского уголка хрен доберешься.
– Может, стоило нам остаться в Хило с остальными? – спросила Элеонора, борясь с накатывающей то и дело сонливостью. – Пускай бы они отвезли нас завтра. – Она поглядела на часы. – Ну, уже сегодня.
Корди покачала головой в темноте:
– Вот еще! Мне полагается семь дней и шесть ночей, включая сегодняшнюю, и я не собираюсь ее терять.
Элеонора невольно улыбнулась. К востоку, где в тумане угадывалась Мауна-Лоа, тянулись пологие холмы. За тучами едва просвечивало оранжевое зарево извержения. К югу от Коны, казалось, не лежало ничего, кроме скалистых отрогов и лавовых полей. Даже выложенные кораллами надписи исчезли, сделав поля ауа темнее и мрачнее.
Она проверила одометр на заправке, и через немногим менее восемнадцати миль дорога отошла от утесов и забрала на милю или две дальше вглубь суши. Если не обращать внимания на белую центральную полосу и светоотражатели на столбах у обочины, черный асфальт шоссе казался почти неотличим от черной лавы в луче фар. Ощущение попадания в окаменевшую пустыню становилось все сильнее.
– Здесь не совсем похоже на Средний Запад, не так ли? – заметила Элеонора своей пассажирке. Ей больше всего на свете хотелось снова услышать звуки голосов. От усталости и напряжения после долгой поездки голова ужасно разнылась – и теперь боль вальяжно разгуливала туда-сюда, от затылка ко лбу и обратно.
– Во всяком случае, не так, как в той части Иллинойса, которую я знаю, – согласилась Корди Штумпф. – И не так, как в Огайо. Хотя у вас в Оберлине очень мило.
– Ты была там раньше?
– У джентльмена, за которым я была замужем до покойного мистера Штумпфа, были там какие-то дела с колледжем. Когда он сбежал с одной мышью из Лас-Вегаса – Лестер то есть; мистер Штумпф был слишком уж религиозен, чтобы даже поехать в Лас-Вегас, – я взяла на себя управление его делом в Огайо. И тогда тоже пришлось вас навестить.
– А что у него было за дело? – спросила Элеонора, снова удивляясь. Она-то думала, что миссис Штумпф – простая домохозяйка.
– Вывоз отходов, – ответила Корди. – Эй, там наверху что-то есть.
«Что-то» оказалось воротами, каменной стеной и будкой в виде бамбуковой хижины, освещенной парой газовых фонарей. Большие медные буквы на каменной стене – стилистически нечто среднее между вывеской «Парка Юрского периода» и надписями из заставки «Флинтстоунов» – складывались в надпись МАУНА-ПЕЛЕ.
Элеонора поймала себя на том, что невольно вздохнула с облегчением.
– Прибыли! – Корди откинулась на сиденье и заправила спутанные волосы за уши.
Из будки, от которой к воротам тянулась толстая цепь, вышел заспанный охранник.
– Алоха, – сказал он, явно удивившись при виде двух женщин. – Чем могу служить?
– У нас заказаны места в Мауна-Пеле. – Элеонора поглядела на часы: уже перевалило за полпервого ночи.
Охранник кивнул и достал из кармана какой-то список:
– Ваши фамилии, пожалуйста.
Элеонора назвалась и представила ему Корди – со странным чувством, будто она и эта лунолицая незнакомка в промокшем легком платье в цветочек, с мозолистыми руками и уймой отпрысков являются давними подругами, путешествующими на пару. Наверное, таким вот ложным дежавю на ней сказывалось утомление последних часов. Элеонора очень любила поездки, но всегда плохо спала в ночь перед тем, как оставить дом.
– Добро пожаловать, – сказал охранник, сверившись со списком. – Мы думали, что все, кто прилетел вечером, остались в Хило. – Он снял с ворот цепь, которая с лязгом упала на асфальт. – Езжайте по этой дороге. Она не очень хорошая из-за строительных работ, но ближе к Гранд-Хале ехать станет полегче. Никуда не сворачивайте… а, впрочем, в худшем случае вы упретесь в строительную лачугу. Машину можете оставить в порт-кошере – это в двух милях отсюда. Ее отгонят на парковку.
– А что такое Гранд-Хале? – уточнила Корди, выглянув в проем между передними сиденьями.
Охранник улыбнулся:
– «Хале» означает «дом». В Мауна-Пеле двести обычных хале – это как бамбуковые хижины, только комфортабельнее, – но Гранд-Хале – это семиэтажное здание с магазинами, ресторанами и конференц-залом. Там больше трехсот комнат.
– Спасибо, – сказала Элеонора. – Mahalo.
Охранник кивнул и отошел в сторону, давая им заехать. В зеркало Элеонора увидела, как он снова отгораживает проезд цепью.
– А что за вещь этот «порт-кошер»? – задала Корди новый вопрос.
С трехлетнего возраста Элеонорой овладел преувеличенный страх, что она может задать якобы глупый вопрос; поэтому она повадилась искать сведения обо всем, что только интересует, в книгах с самых ранних лет, боясь обнажить пробелы в каких бы то ни было знаниях перед посторонними. Убийственная прямота Корди очаровала и восхитила ее.
– Это крытая секция у входа, – объяснила Элеонора. – Обычно ее размещают прямо на подъездной дорожке. В тропиках так удобнее.
Корди кивнула:
– Поняла. Как навес для машин, только через него можно насквозь проехать.
Подъездная дорога к отелю оказалась в худшем состоянии, чем даже Конная Тропа. Джип подпрыгивал на выбоинах, и Элеоноре пришлось сосредоточиться на том, чтобы не задевать лаву по обеим сторонам дороги. Впереди то и дело проскакивал то ухаб, то провал – она даже задумалась, не положили ли здесь покрытие прямо поверх лавовой породы. У отворота показались силуэты припаркованных бульдозеров, и дважды на глаза ей попались бараки рабочих, огороженные наспех сколоченными заборами и желто-черными лентами.
– Довольно паршивенькое начало – как для впечатлений от одного из самых дорогих курортных отелей в мире, – заметила Элеонора.
– А сколько они берут в день за номер – ну, то есть за хале? – спросила Корди.
– Мой стоит где-то пятьсот долларов с небольшим за ночь. Включая завтрак.
– Да за такие деньги можно вымостить хренов проезд золотом! – гневно воскликнула солдатская мать.
Через добрых полтора километра дорога стала шире и лучше. В какой-то момент она разделилась на две полосы. Живая изгородь из лиловых бугенвиллей пошла параллельно подъездному пути, тщательно озелененная клумба из тропических цветов и папоротников раскинулась посередине; газовые фонари, отстоящие один от другого на десяток ярдов, вычерчивали своим светом путь через пальмовый оазис. Элеонора заметила извилистую тропу, идущую через просторное поле для гольфа. Невидимые форсунки для полива газона зашипели на джип, пахнуло мокрой травой и землей. Электрический свет появился уже за следующим поворотом.
Толстая женщина в бутафорской юбке из лиан вышла из-под порт-кошера, чтобы поприветствовать Элеонору и ее пассажирку гирляндами цветов и проводить их в лобби. «Гранд-Хале» было выстроено в форме гигантской туземной хижины с травяной крышей и чем-то напоминал диснеевский аттракцион – с частными верандами для каждого номера и каскадами цветущих растений, свисающими с каждого балкона, как будто ландшафтные дизайнеры пытались воссоздать здесь висячие сады Семирамиды.
Элеонора выбралась из джипа еле живая; спина у нее болела, голова раскалывалась. Запах цветов наплывал откуда-то издалека, как сквозь туман. Она прошла вслед за Корди и женщиной в туземной юбке, представившейся как Калани, в просторное лобби, где вход охраняли две золоченые статуи Будды. В атриуме, в клетях высотой метров под десять каждая, спали цветастые экзотические птицы; за окнами шуршали пальмы в таинственном свете фонарей. Элеонору попросили расписаться в регистрационном журнале постояльцев, вбили в базу номер ее кредитной карты. От Корди формальностей не потребовалось – она просто выслушала поздравления с замечательным выигрышем от Калани и коротышки с напомаженными черными волосами, выскочившего из-за стойки, будто черт из табакерки. На нем были гавайская рубашка и белые брюки, и улыбался он так же широко, как Калани.
Элеонора распрощалась с Корди, которую повели к лифту – очевидно, почетные гости жили в Гранд-Хале, – после чего мужчина вывел ее на террасу. Там она увидела, что Гранд-Хале возведен на склоне холма, обращенного к морю; терраса обрывалась где-то в тридцати футах от земли. Портье свел ее вниз по лестнице к электрокару, в котором уже лежала ее сумка.
– Вы остановились в Таитянском хале, в двадцать девятом номере? – уточнил у нее мужчина. Элеонора поглядела на свой ключ, но, как оказалось, вопрос был риторическим. – Там очень хорошо. И красиво. Шум главного корпуса вас не потревожит.
Элеонора оглянулась на «Гранд-Хале», пока они катили по узкой асфальтовой дорожке между пальмами. В главном корпусе гостиничного комплекса было темно, лишь в нескольких номерах можно было углядеть бледное свечение за занавесками. Факелы, треща и бросаясь искрами, мерцали на ночном ветру. Элеонора и представить себе не могла, что сегодня вечером в отеле будет много народу – или что Гранд-Хале когда-нибудь будет занят от первого до последнего номера.
Они спустились вниз по холму, мимо тропических зарослей, от благоухания которых у нее еще больше разболелась голова, проехали по узким мостикам через лагуны – оттуда были видны океан и белые гребешки волн – и вернулись к пальмовым зарослям. Элеонора увидала среди деревьев миниатюрные хижины футов десяти высотой, тускло освещенные электрическими лампами, укрытыми в листве. Здесь факелов по какой-то причине не стояло – возможно, номера были подготовлены для встречи христианской делегации, да только та так и не прибыла.
Элеонора со странной уверенностью поняла, что в большинстве этих хале так же пусто, как и в Большом. Темень повсюду, и весь обширный комплекс, кажется, опустел, за исключением персонала и ночных рабочих там, на островке света, образованном приемным залом, атриумом и террасой. Электрокар объехал еще одну небольшую лагуну, свернул влево и встал перед укрепленным на возвышении хале, к двери которого вели несколько каменных ступенек.
– Таити, номер двадцать девять, – объявил провожатый. Подхватив ее саквояж, он поднялся по ступенькам и открыл дверь.
Элеонора вошла в хале, засыпая на ходу. В домике было довольно тесно – маленький холл вел в открытую ванную, рядом с которой разместились такие же представленные всем ветрам гостиная и спальня. Огромная кровать была покрыта ярким вышитым балдахином, по углам горели две лампы. Под высоким потолком медленно вращались лопасти аж целых двух вентиляторов. Элеонора увидела крытую веранду за плетеными дверями внутреннего дворика и услышала, как там булькает циркуляционный насос ее личной гидромассажной ванны.
– Красиво тут, – повторил ее провожатый с еле уловимой вопрошающей интонацией.
– Очень. – Она кивнула, и мужчина улыбнулся ей:
– Меня зовут Роб. Если у вас будут какие-то пожелания, скажите мне или любому из наших сотрудников. Завтрак сервируют на террасе Большого с семи утра до одиннадцати тридцати. Впрочем, здесь все написано. – Он показал на толстую стопку информационных брошюр на прикроватном столике Элеоноры. – У нас нет значков «Не беспокоить», но в случае чего можете выставить на крыльцо вот этот кокосовый орех, и никто к вам не войдет. – Он показал ей кокос с вулканической эмблемой Мауна-Пеле. – Алоха!
«Чаевые», – подумала сонно Элеонора, протягивая руку к сумочке; нашла там только мятую десятку, но, едва только повернулась, Роба уже и след простыл. Снаружи донеслось гудение уезжающего электрокара, но вскоре растворилось и оно. Она недолго изучала холл, включая и выключая свет в разных местах, затем убедилась, что складные двери в задней части хижины и единственная парадная дверь спереди заперты; после всего – присела на краешек кровати, слишком уставшая, чтобы распаковать вещи или раздеться.
Элеонора еще сидела там, в полудреме вспоминая Конную Тропу и продирающихся сквозь заросли бронированных «бони-эмов», когда что-то или кто-то аккурат за ее окном вдруг разразилось оглушительным криком.
Глава 6
Пока я готовлюсь ко сну, в тихой ночи раздается успокаивающий голос, и, как бы близко ни была эта скала в океане к краю света, я узнаю знакомую мелодию из дома. Но слова просто не подходят: «Waikiki lantoni oe Kaa booly wawhoo» – в примерном переводе это означает: «Когда мы маршем пройдем по Джорджии».
Марк Твен. Письма с Сандвичевых островов
Из дневника тетушки Киндер
7 июня 1866 года, Хило, Гавайи
Наш мистер Клеменс становится все несноснее с каждым днем!
Двухдневную поездку из Гонолулу на Гавайи можно по праву назвать одним из самых неприятных событий в моей жизни. Стоило нам выйти в открытое море, как «Бумеранг», старый корабль тоннажем в три сотни тон, начал крениться и перекатываться, как тут принято говорить, «с корыта на гребень да с гребня на корыто». Пассажирам оставалось лишь спасаться в обманчивом уединении своих кают; «обманчивом» – в силу того, что эти каюты спального отсека были лишь тонкими перегородками отделены друг от друга и от «салона», где все, волею судьбы оказавшиеся вместе, гавайцы и китайцы, британские леди и ковбои-паниоло[8], ели, пили, вели беседы на разных языках и играли в карты.
После моей уже описанной словесной победы над докучливым мистером Клеменсом я спустилась в свою мрачную каюту, где прямо на постели меня ожидали два таракана. Я уже писала о том, что боюсь тараканов больше, чем медведей гризли и кугуаров, но стоит добавить, что это были необычные тараканы – у чудовищ размером с омара были красные глаза и усы, на которые можно было повесить шляпку и зонтик, и еще вполне осталось бы место для шарфа.
Кроме этого, со всех сторон раздавались неделикатные звуки, с которыми мучимые морской болезнью пассажиры извергали из себя обильные завтраки, съеденные в Гонолулу, и храп менее чувствительных пассажиров, вповалку возлежащих вдоль стены «салона». Миссис Уиндвуд закинула ногу на голову одному из спящих, и я только потом увидела, что это был губернатор Мауи.
Осторожно поглядывая на тараканов, которые, похоже, расположились на моей кровати надолго, я опять отступила к верхнему деку и нашла себе местечко около транца. Оказалось, что мистер Клеменс тоже собирается провести путешествие на палубе, «где только и можно дышать», и таким образом мы снова оказались вместе. Несколько часов, пока усталость не разогнала нас по углам, мы говорили о разных и зачастую не связанных вещах. Похоже, корреспондент удивился, найдя в моем лице благодарную слушательницу и рассказчицу. Конечно, меня продолжали раздражать его вульгарные манеры и привычка курить дешевые сигары, но в долгом путешествии по Дикому Западу я почти привыкла к чужой невоспитанности. Признаюсь, беседа с корреспондентом несколько отвлекла мои разум и желудок от опасностей, ждущих в постели, и от качки, сотрясавшей «Бумеранг». Когда я упомянула о своем отвращении к тараканам, мистер Клеменс признался, что они были одной из причин его пребывания на палубе.
– Мои, – сказал он, – величиной с лист персикового дерева, с бешеными глазами и усами, которым и Максим Горький бы позавидовал. Они скрежещут жвалами и выглядят так, будто вот-вот на тебя накинутся.
Я описала ему омароподобных тварей, притязавших на мою подушку.
– Я пыталась прогнать их зонтиком, но они отобрали его у меня и соорудили из него палатку, – заявила я со смехом.
– Хорошо, что вы отказались от дальнейшей битвы, – сказал Клеменс. – Слыхал от надежных свидетелей, что эти твари часто начисто сгрызают ногти на ногах у спящих матросов. Вот почему я лучше проведу ночь здесь, и пусть хоть трижды идет дождь!
За подобной бессмысленной болтовней мы и провели весь вечер.
В пять утра корабль прибыл в Лахайну, самое большое селение на Зеленом острове Мауи, и мистер Клеменс одним из немногих выразил желание сойти на берег. На наше с ним несчастье, капитан «Бумеранга» распорядился отправить только ряд припасов, и ему только и осталось, что стоять на палубе да развлекать меня рассказами о своем визите на этот насквозь пропахший сандалом остров три месяца назад.
Мы покинули Мауи в самом начале дня и сразу обнаружили, что пролив между этим островом и его старшим братом на юге опаснее для плавания, чем все воды, которыми мы плыли ранее. Сам переход занял менее шести часов, но большинству наших попутчиков он, верно, показался многим дольше, потому что, прежде чем мы достигли прибрежных вод острова Гавайи, некоторые из них молились, чтобы смерть избавила их от жесточайшей качки. Мистер Клеменс, как и я сохранявший относительную бодрость, признался со своим неподражаемым остроумием, что «вытошнил свое», трудясь штурманом на Миссисипи еще до войны. Я спросила, зачем он сменил это ремесло на журналистику; облокотившись о перила и закурив очередную смердящую сигару, мистер Клеменс ответил мне с легким блеском в глазах:
– Мне очень не хотелось этого делать, мисс Стюарт. Я имею в виду, приобщаться к литературной жизни. Я пытался найти честную работу, и пусть Провидение обратит меня в методиста, ежели я не занят этими поисками до сих пор. Я много перепробовал, много где потерпел крах – и в итоге поддался искушению зарабатывать себе на жизнь не работая.
Закрыв глаза на его ребяческий пафос, я спросила:
– Но вы скучаете по тем временам, когда были штурманом, мистер Клеменс?
Вместо того чтобы ответить очередным памфлетом, рыжий борзописец вдруг обратил взор вдаль, поверх океанической глади, будто увидев что-то вдали, одному лишь ему доступное. Впервые он предстал передо мной в столь серьезном умонастроении.
– Я любил это ремесло так, как, возможно, никогда не полюблю другую вещь или даже другого человека, – сказал он, и на сей раз – без капли пафоса. – На воде я был до того свободен, что трудно было поверить, будто жизнь человеческая может быть в такой мере исполнена воли. Я ни с кем не советовался, ни от кого не получал приказов и был так свободен, как иным в этой горькой юдоли остается только мечтать.
Несколько удивленная таким серьезным ответом, я уточнила:
– Ваши воды были такими же живописными, как наш бурный Тихий океан?
Мистер Клеменс улучил момент затянуться ядовитым дымом.
– Мои первые дни на тех водах напоминали прогулки по Лувру, мисс Стюарт. Всюду мне попадались на глаза негаданные проявленья красоты – и едва ли я был к такому готов. Но по мере освоения штурманского искусства эта краса для меня увядала.
– Стала привычной? – предположила я.
– Нет, – сказал мистер Клеменс, щелчком посылая окурок в волны. – Просто я стал слишком хорошо понимать морской язык.
Я непонимающе посмотрела на него и повернула свой зонтик.
Мистер Клеменс снова улыбнулся своей мальчишеской улыбкой.
– Воды похожи на книгу, мисс Стюарт. Ходя вверх и вниз по течению, я словно бы читал какой-то очень древний, но недавно обнаруженный-таки свиток, писанный на языке мертвом, давно уж позабытом. По мере того как я изучал этот язык – наречие коварных плавучих бревен, скрытых обрывистых рифов и лесистых берегов, запомнившихся теперь не из-за их красоты, а лишь как напоминания о необходимости искать безопасное русло, – по мере того как эта чудесная книга раскрывала мне свои секреты, естественная красота вод, их безмолвие на рассвете… все это тоже раскрывалось – и меркло, как если бы тайна не могла соседствовать с изначальным великолепием, будучи раскрытой.
Признаюсь, внезапное превращение джентльмена из грубой акулы острого пера в разочарованного поэта заставило меня на мгновение замолчать. Не исключаю, мистер Клеменс заметил это – или был смущен полетом своей фантазии, потому что он выудил еще одну сигару и взмахнул ею, как волшебной палочкой.
– В любом случае, мисс Стюарт, вода воде рознь. Вот ходишь по реке – вроде опасно очень: пароходы старые, того и гляди котел рванет или мель вспорет брюхо… но все ж никогда речной ток не пробудит у человеческого организма охоту вывернуться наизнанку, как это удалось этому океанскому течению в случае с нашими бедными попутчиками.
После этого я оставила мистера Клеменса и вступила в жаркие дебаты с Томасом Лайманом, мистером Вендтом и пожилым преподобным Хаймарком. Говорили о пользе и вреде миссионерской политики, о ее влиянии на острова. Мистер Вендт и мистер Лайман придерживались модных в настоящее время взглядов, обвиняя сотрудников миссий во всех смертных грехах, в то время как преподобный придерживался более традиционной точки зрения – нюхая табак, он твердил, что местные жители были язычниками, приносящими в жертву младенцев, до того, как его отец и друзья отчие принесли дикарям благую весть и цивилизацию поколение назад. Когда дискуссия зашла в тупик, я невольно подумала, что сказал бы по этому поводу мистер Клеменс – но он устроился на матрасе в тени и провел самые жаркие часы тропического дня в чертогах Морфея.
Ближе к вечеру мы увидели Гавайи, но облака скрывали все, кроме вершин двух могучих вулканов, которые, казалось, сверкали белизной от снега. Одной мысли о снеге в таких широтах было достаточно, чтобы у меня закружилась голова, и в тот момент я решила нарушить обещания всем моим друзьям-миссионерам в Гонолулу, заставившим меня поклясться, что я не буду пытаться достичь вершины Мауна-Лоа или родственного ей вулкана.
Было уже темно, когда мы причалили к Кавайхае на северо-западном побережье Гавайев. Снова состоялся скоротечный обмен почтой и грузом, и после мы возобновили ход, одолев пролив, отделяющий Мауи от самой северной точки Гавайев. Здесь, хотя небо было безоблачным, а звезды – ярче, чем я когда-либо видела, за исключением моих экскурсий на самые высокие пики Скалистых гор, море было более бурным, чем раньше, превращая салон в круг ада для страждущих душ. В ту ночь не случилось палубных бесед с мистером Клеменсом или с кем-либо еще; я заняла матрас возле вентилятора и провела следующие семь часов цепляясь за тросы и латунные кронштейны, чтобы не скатиться с палубы. Время от времени выныривая из забытья, я обнаруживала, что матрас вместе со мной все же отползал к перилам, но возвращался на прежнее место, стоило судну выправить курс. Я начала понимать, за что корабль наш удостоился названия «Бумеранг».
Но вот встало солнце, одаряя нас радугой и теплом, и море успокоилось, словно бы разглаженное незримой рукой. Теперь северо-восточный берег лежал перед нами будто бы на ладони, разительно отличаясь от укрытого черной лавой северо-западного побратима, виденного нами накануне в сумерках. Здесь все сияло миллионами оттенков зелени – от изумрудного до сельдерейного, – а вдали возвышались зубчатые скалы, тоже все в поросли, непонятно как закрепившейся на почти вертикальных отвесах. Здесь открывался вид и на зеленые долины, украшенные редкими небольшими пляжами, посверкивающими белым или черным цветом под зелеными скалами, оттененными кажущейся нескончаемой чередой водопадов, совершенно свободно низвергавшихся с высоты в тысячу футов и более – от джунглей на вершинах неприступных утесов к скальным бассейнам и бьющим из земли внизу гейзерам.
И повсюду вдоль этого впечатляющего участка береговой линии грохотал прибой, звучавший, как заверил меня преподобный Хаймарк, точь-в-точь как артиллерийское эхо отшумевшей недавно войны. В некоторых местах могучие буруны взрывались в пещерах и расщелинах в скалах, разлетаясь высоко брызгами и обрушивая мелкую морось на серые скалы и притулившиеся на них папоротники.
На протяжении почти тридцати миль, если не дольше, вдоль северного побережья мы любовались этим великолепием, не наблюдая никаких признаков человеческого жилья, за исключением разве что нескольких местных церквей, построенных из травы на полянах у края утеса, но примерно в десяти милях от Хило мы увидели первые сахарные плантации – еще более зеленые, чем вся зелень, попавшаяся раньше. С этим бездумным великолепием природы контрастировали аккуратные белые домики с печными трубами, из которых шел дым. Жилья и плантаций становилось все больше, и местность обретала отчетливый «долинный» характер, напомнив мне в конце концов такие привычные берега Новой Англии. Совсем скоро наша цель, Хило, наконец-то была достигнута.
С того момента, как мы вошли в бухту в форме полумесяца, я увидела, что Хило – настоящий тихоокеанский рай, на который не могут смотреть без зависти недогорода наподобие Гонолулу. Благодаря влажному климату и прекрасной плодородной почве город буквально тонул в зелени. Повсюду произрастали высокие кокосовые пальмы, пандановые и хлебные древа, тысячи других видов растений, которые вместе с вездесущими лианами совершенно скрывали от глаз здания. Здесь шум прибоя был не артиллерийской канонадой, а скорее нежным хором детских голосов, под который весь полог зелени над исполинами-домами и травяными хижинами, казалось, раскачивался в такт напеву матери-природы. Казалось, что наш корабль и все его пассажиры, настрадавшиеся за последние два дня от болезней и насекомых, вдруг перенеслись паломниками в сияющее предместье рая.
Это был волнующий момент, и он мог бы заставить меня поверить в совершенство, если бы в этот миг невозможный мистер Клеменс не чиркнул спичкой о подошву сапога и не отчеканил сухо:
– Эти деревья похожи на стаю кур, в которую попала молния, вы не находите?
– Нет, – ответила я как можно более холодно, все еще пытаясь сохранить в себе то лучезарное сияние величия, коим вход в залив одаривал всякую действительно разумную душу.
– А эти травяные хижины, – продолжал мистер Клеменс, – кажутся лохматыми, словно их каркасы обернули в медвежьи шкуры.
Я не ответила, надеясь, что в молчании он расслышит мое несогласие. Но рыжий невежа, не смутившись, выпустил очередной клуб ядовитого дыма, совершенно заслонив мне обзор.
– Черепов не видно, – добавил он, – а ведь еще недавно старый-недобрый Камехамеха и его послушники приносили на этом берегу пленников в жертву и украшали их головами стены храмов.
Я раскрыла зонтик и отвернулась, не желая больше слушать этот вздор. Не успела я отступить к борту, где собрались мои спутники, как услышала – Клеменс пробормотал будто про себя:
– Какой стыд – цивилизовать эти места! Не на что будет туристам смотреть.
