Симона Вилар
Ветер с севера
Эмма находила, что её жених не дурен собой. У него гладкая кожа, темные, узкого разреза глаза с мохнатыми ресницами. Она ничего не упустила – ни вьющихся зачесанных назад смоляных кудрей, ни благородной манеры держаться, ни узковатых плеч, ни гордой, как у отца, посадки головы. Проницательным женским взглядом она оценила его черное одеяние из прекрасного фризского сукна, украшенное вышивкой черным шелком на рукавах. Черное на черном… Привыкнув, что в одежде все должно быть ярким и бьющим в глаза, Эмма нашла в этом новшестве нечто чрезвычайно изысканное. На груди Ги покачивался крест, что придавало ему сходство с монахом, но крест этот был из великолепного светлого серебра с вкраплениями черных агатов. А его чеканный пояс с кинжалом в богатых ножнах был куда изящнее, чем тот, что сковал себе Вульфрад и теперь щеголял в нем перед сельскими красотками. Но думать о том, что она водит Вульфрада, как ручного медведя на привязи, сейчас не хотелось. Пусть Вульфрада заберет себе шустрая малышка Сизенанда, укравшая сегодня у лоточника украшение. Это она о нем страдала все время. А вот Эмме теперь интересен Ги из рода Анжельжер. И она снова толкнула его ногой о колено под столом.
Ги только пуще покраснел. Как ему теперь себя вести?
Сидевший рядом Эврар заметил происходящее и негромко рассмеялся:
– В малышке просто бес сидит. Клянусь небесным светилом, на твоем месте я бы не спешил предстать с ней перед алтарем. Уж по крайней мере тебе следует сперва вызнать, не получил ли твою сговоренную невесту кое-то из этих…
Эврар не договорил, когда Ги резко повернулся к нему:
– Она дочь графа Байе и моя невеста. Будь любезен, Эврар, в дальнейшем отзываться о ней с сугубым почтением.
Кривая ухмылка тронула губы мелита, усы его дрогнули.
– Если меня не подводит память, кто-то еще вчера клялся всеми святыми, что готов посвятить себя Господу и нисколько не помышляет о браке. А сегодня я убеждаюсь, что сам Адам так не таял в раю перед Евой, протягивающей ему плод, как этот маленький святоша, забывший вдруг все свои намерения ради рыжей вертихвостки.
Ги надо было ответить дерзкому, но смолчал. Просто смотрел, как юродивый местный послушник протягивает Эмме музыкальный инструмент с длинным грифом. А все вокруг улыбались и просили девушку спеть.
Эмма и сейчас не заставила долго себя просить. Настроив лютню, она взяла несколько аккордов и вновь, заставляя умолкнуть шум собравшихся, взлетел её божественный бархатистый голос:
Эй, наполните рога,
Даром лозы виноградной,
Сам бог Луг[43]
Вступает в круг
С песнею отрадной.
Ги невольно нахмурился. Это была старая языческая песня о прежних богах, которых Церковь почитала демонами. Удивительно было слышать её из уст девушки, выросшей при аббатстве. Тем не менее монахи явно не были этим обескуражены, и Ги почувствовал, что здесь, среди лесов, еще более чем живы старые верования и предания. Сам преподобный Радон, размахивая чашей, подхватывал, когда Эмма в песне обращалась к богу-оленю Цернуносу, чтобы тот послал удачу на охоте, а бог лесов Эсус пособил бы раскорчевать лес под пашню, Эпона же всадница, богиня лошадей, послала бы резвости молодым скакунам.
Эпона, приведи коня,
Помчимся мы уздой звеня…
Никого здесь это не возмущало. Один лишь дряхлый брат Тилпин, возведя очи горе, не участвовал в веселье, а бормотал молитву за молитвой, перебирая четки. Когда же песня смолкла, он поднялся, чтобы вразумить непокорную паству, но в него полетело столько обглоданных костей, что несчастный монах поспешил скрыться под столешницей.
Эмма смеялась, испытующе глядя на Ги, а тот вдруг заметил, что смеется со всеми. Вино ли, общее ли веселье, или очевидная благосклонность девушки окрылили его.
Рядом граф Фульк, стуча железным наручнем о столешницу, уже громогласно взывал:
– Мою любимую, Птичка, о мече и кресте!
Девушка вновь пела:
Когда монах в кругу свечи
Воюет с бесом во тьме ночной,
Куют для воинов мечи —
Беречь молящего покой…
Дружинники Фулька, сам граф, от воодушевления вскочивший на скамью, монахи и даже монахини громоподобно подхватывали припев, и Ги раздражали их грубые выкрики и лязг железа, сопровождавший пение.
Крест нам сияет с вышины,
И меч сулит нам правый суд —
Исуса Навина сыны
Христову заповедь несут!
Далее пелось о мощи меча, защищавшего крест. Вспомнила звонкую славу Дюрандаля графа Роланда, Жуайез – клинок великого императора Карла, легендарный Экскалибур короля бритов Артура. Коснулась она и нынешних времен.
И хотя припев гремел все так же мощно и шумное веселье не смолкало, многие лица помрачнели. Ибо теперь Эмма пела о норманнах, проклиная и суля им свидание с адом. Норманны! Зло, обрушившееся на франков за нетвердость в вере, за прозябание в мирской суете. Есть ли грех столь смрадный, чтобы нести за него подобную кару? Едва ли во всей этой толпе нашелся бы хоть один человек, не пострадавший от дьяволов-язычников с севера. Даже весельчак Радон сдвинул брови и подпер щеку ладонью.
– Христовы заповеди! Что-то слабеет славное оружие свободных франков, коль язычники изгоняют их с исконных земель. Ну-ка, грозные воины, когда в последний раз вас, как паршивый скот, норманны заставили удирать?
Ратники сердито загалдели. Один молодой и горячий мелит с силой вогнал секиру в стол, крича, что попу, как и бабе, носящей длинную одежду, не пристало судить о победах и поражениях.
Граф Фульк оторвался от собственного шлема, из которого лакал вино.
– Грех вам жаловаться, лесные святоши! Ваша обитель лежит в глуши, в стороне от дорог, вот уже сколько лет, как вы живете в мире и достатке. Ишь, рожи отъели, братья-постники!
Дувший двумя часами ранее в медную трубу плечистый монах Серваций мрачно заметил:
– Зря вы так говорите, мессир! Многие из нас пришли в Гиларий-в-лесу из Сомюра. Мы помним, как там бесчинствовали демоны с драконьих кораблей, сжигая дома, въезжая в церкви верхом, поднимая на копьях наших детей и насилуя женщин. Тогда все, кто мог ходить, взялись за оружие, но встретили лишь смерть или ярмо плена. Лишь несколько монахов, и я в их числе, успели укрыться в лесах, оставив позади дымящиеся развалины города.
Люди стихли, внимая его рассказу. Многие из них тоже были беженцами из Сомюра и живо помнили события тех дней. Сам брат Серваций пришел в Гиларий-в-лесу словно бешеный бык, и долгое время к нему нельзя было даже подступиться, пока его не приворожила Тетсинда из монастырских литов и не родила ему близнецов. Настоятель Радон смотрел на этот союз сквозь пальцы, ибо Сервацию, травнику и врачевателю, успешно пользовавшему как людей, так и скотину, в обширном монастырском хозяйстве цены не было.
– Храни нас Господь от ярости норманнов! – громко произнес, складывая ладони, аббат, и все, сидевшие за столами, опустившись на колени, принялись молиться. В наступившей тишине жутковато прозвучал дребезжащий смешок блаженного Ремигия.
Граф Фульк вдруг с силой грохнул по столешнице кулаком.
– Клянусь верблюжьим рубищем Иоанна Крестителя, все вы тут в Гиларии такие же дураки, как и этот блаженный. Вы веселитесь как дети, поете, корчуете лес, пашете землю, поете псалмы. Многим ли помогли молитвы в Париже, если бы не славный король Эд? И тем не менее вы отталкиваете мою протянутую руку. Молчи, Радон! Твой Гиларий слишком разросся. Сомюр все еще лежит в руинах, корабли норманнов что ни день бороздят Луару, а их лазутчики шныряют по берегам в поисках поживы. Храни вас Бог, но если вы откажетесь от моей защиты, вы рано или поздно узнаете, что такое свирепость людей с севера. И это так же верно, как «Отче наш». Ибо как запах меда влечет медведя к лесному дуплу, полному пчел, так запах достатка манит викингов к легкой добыче.
Он замолчал, тяжело дыша. Радон хмуро глядел на него.
– А чем ты лучше норманна, Фульк? Ты полагаешь, нам, в глуши лесов, неведомо, как ты сам разоряешь монастыри? Ты сам словно плевок сатаны, когда желаешь покорить неподвластные тебе владения!
Фульк шумно задышал, поднялся, отбрасывая длинные косы за плечи. Да и аббат стал подниматься, закатывая рукава сутаны и сжимая кулаки.
Тут между графом и настоятелем встала высокая тонкая фигура Пипины.
– Во имя самого Спасителя, страдавшего за нас на Кресте, уймитесь сейчас же!
Она взволнованно дышала, когда оба, угрюмо потупясь, сели, повернувшись друг к другу спиной. В этой женщине была какая-то властная, умиротворяющая сила. Однако наблюдавшего за происходящим Ги сейчас больше всего поразило выражение слепой ярости на обычно кротком лице женщины. Она подошла сзади к брату и положила руки на его закованные в броню плечи.
– Скажи, Фульк, скажи во имя самого неба, неужели нет на всей земле франков места, где бы христианин победил норманна?
Фульк сосредоточенно сопел, теребя рыжую косу. Потом скал:
– Вспомни, Пипина, разве покойный брат нынешнего короля Людовик III не разбил их в Сокур-ан-Виме в год твоей свадьбы с Беренгаром Байе? Хо! А как же славная победа короля Эда на Монфоконе, когда он разгромил викингов так, что…
– Но это было так давно, Фульк!
Граф беспокойно заерзал.
– Я сам не раз отбивал их налеты на Тур и Анжу, – несколько неуверенно проговорил он, поскольку ему приходилось сталкиваться лишь с разрозненными отрядами норманнов.
Отхлебнув вина из шлема и отжав промокшие усы, Фульк угрюмо заметил:
– А как одолеть этих дьяволов во плоти, если тогда, когда язычники жгут селения и швыряют на копья детей, сами франки не хотят объединиться для борьбы с ними? Может, и правы церковники, долбящие, что норманны суть всего лишь кара за грехи христиан?
– Проклятье! – жестко, стиснув зубы, процедила Пипина. Её брат кивнул, решив, что проклятье графини относится лишь к викингам.
– Истинный крест, сестра моя. Эти псы, как проказа, гложут земли франков. В Анжу, в леса Турени что ни день прибывают толпы беженцев. Так было тогда, когда ты с малышкой Эммой на руках в веренице нищих брела в Анжу, так происходит и по сей день. Земли франков лежат пустыней от Луары о самого моря. И только волки-викинги чувствуют себя там привольно среди выжженных городов, опустевших сел, разрушенных монастырей. Недаром те края стали называть Нормандией – землей выходцев с Севера. И никто не смеет там проехать, не имея сильного отряда копейщиков. Но и тогда двигаться стараются быстро и бесшумно, словно стремясь поскорее покинуть этот проклятый край, где царит смерть. Прежде путники теряли дар речи, видя распятых на крестах франков – этой казни в насмешку над нашей верой подвергали несчастных христиан язычники, запрещая снимать тела с крестов, чтобы они так и разлагались на символе веры. Теперь же правящий в Нормандии викинг Ролло перенял у франков виселицу…
Он недоговорил. Пипина Анжуйская, до этого молча, со скорбным лицом, стоявшая за плечами брата, вдруг вскрикнула, словно от боли, и, схватив брата за косу, запрокинула его голову назад.
– Что ты сказал, безумец! – воскликнула она, и лицо её исказилось гримасой такой неистовой ненависти, что Фульк так и остался смотреть на нее растерянным взглядом снизу вверх. – Что ты сказал? Ролло? Дьявол Ролло, тот, что разрушил Байе?!
В тот же миг Эмма метнулась к матери.
– Ради самого неба, матушка, ради нашей христианской веры, успокойтесь! Молю вас, возьмите себя в руки!
Её легкомыслие и веселость как ветром сдуло. Она была сосредоточена и нежна, но у нее хватало силы, чтобы бережно усадить Пипину за столом, и удерживать ее, обнимая. При этом она бросила на графа Фулька отнюдь недружелюбный взгляд.
– Дядюшка, ведь вы знаете, что для нее значит это имя!
Фульк засопел и не нашел лучшего выхода, как вновь погрузить усы в шлем с красным, как кровь, вином.
– Смиритесь, сестра моя в Господе, – словно вспомнив о своих пастырских обязанностях, начал преподобный Радон, но его речь прерывалась пьяной икотой, и он предпочел умолкнуть.
– Ролло… – твердила Пипина, словно в трансе. – Ролло жив!.. Этот зверь не мог уцелеть после того, как его же сталь поразила его гнилое нутро! Он захлебывался кровью – я видела это своими глазами!
Эмма нашептывала метрии слова утешения.
– Забудь, забудь все, родная моя. Это ушло. И тот человек давно умер, ты ведь знаешь.
Наконец напряжение отпустило графиню. Эмма хотела ее увести, но графиня Пепина стала говорить ровно и монотонно:
– Он ворвался с севера, как проклятье. Ролло, князь язычников, прозванный Пешеходом, ибо в нем сидел сам дьявол и даже лошади боялись его и сбрасывали, когда этот оборотень садился верхом. Он разорил наши края, и, казалось, нет преград его безумию. Но в те времена люди все же решались сопротивляться северным грабителям. Сам король Эд подавал им в этом пример. И мой покойный супруг следовал по его стопам. Норманны знали, кто такой Беренгар из Байе, ибо много их черной крови пролил он на землю королевства франков.
А потом Ролло и его демоны осадили наш город Байе, грозя предать его огню и мечу, если жители не заплатят огромный выкуп – десять сотен золотых. Были среди нас и такие, кто впал в малодушие и пытался собрать выкуп, но мой муж – упокой Господи его смелую душу – сказал, что эти разбойники вряд ли пощадят жителей, даже если выкуп будет уплачен. Ведь известно, что их сатанинский бог Один питается кровью и они приносят ему великие жертвы, убивая христиан. Ты помнишь ли те времена, Эмма?
Девушка пожала плечами.
– Я помню только толпу, крики, бой набата…
– Да, ты была еще слишком мала, дитя мое. Как и твой братец, мой сын Эд.
Пипина перекрестилась, и Эмма, а затем и другие слушатели последовали её примеру.
Теперь за столом воцарилась тишина. Люди с жадностью слушали вдову графа Беренгара, ибо его имя было славным и поныне. Хотя он и проиграл…
Пипина говорила спокойно и отчетливо. Её лицо оставалось бледным, а светлые глаза расширились, как у сомнамбулы, словно она воочию видела прошлое.
– Жители Байе отстаивали свой город так, как если бы речь шла о спасении их души. Они лили кипящую смолу на головы язычников, осыпали их стрелами и дротиками, даже женщины, оставив домашние дела, взошли на стены, а дети ползали среди трупов защитников, подбирая стрелы и камни для пращей, и относили их сражавшимся. И хотя викинги были упорны, как дьяволы, их трупы сотнями скапливались во рву у стен города, и их кровавый бог вынужден был лакать кровь собственных детей. Граф Беренгар – да будет память его светла – ни на час не покидал стену и бился как сам Давид, вдохновляя своим примером даже тех, кто пал духом и уже ни на что не надеялся. В редкие минуты затишья, на закате дня, монахи из храма святого Экзюпери обходили сражающихся с мощами этого святого. И Господь был милостив к защитникам. Однажды, когда они отбивали очередную атаку норманнов, им удалось захватить в плен сподвижника Ролло – Ботто, прозванного Белым. Это был огромный светловолосый великан, жизнью которого очень дорожил их кровавый предводитель. И тогда Беренгар предъявил условие, что пощадит и даже дарует свободу Белому Ботто, если Ролло уведет свою орду от стен города. И гордый викинг вынужден был смириться. Он обещал ровно на год оставить Байе в покое и увести своих людей из округи.
Пипина умолкла. Лицо её по-прежнему оставалось жестоким. Левой рукой она беспрестанно теребила нагрудный крест, а правую сжимала в своих ладонях Эмма. Начавшее уже клониться к закату солнце позолотило рыжие волосы девушки, пылающие, словно пожар. Лицо её было спокойным – она не в первый раз слышала рассказ об осаде Байе и он уже ее не сильно волновал. Сейчас, слегка щурясь от солнца, она глядела на луг, где собрались те, кто не был допущен к верхнему столу и не стоял вокруг, слушая речи графини Пипины. Первыми утомились от пиршества дети. Они устроили бой на палках, бегали взапуски, боролись. Женщины и юноши возвращались из леса с вязанками дров и сухого папоротника для вечернего костра. Красная туника кузнеца Вульфрада алела в лучах солнца, близ него держалась ловкая воришка Сизенанада – Эмма видела, как Вульфрад играл ее светлой косой. И возможно бойкая Эмма предпочла бы быть с ними, водить хоровод с колокольчиком либо бегать среди вязанок хвороста, однако она продолжала сидеть подле матери, нежно сжимая её руку.
Теперь Пипина заговорила куда более взволнованно. Рука её с силой рванула распятие.
– Кто сказал, что можно положиться на слово язычника? И Байе заплатил реками крови за свою доверчивость. Я помню то Рождество, когда в городе началось поветрие и болезнь косила детей. Я сидела с сыном и дочерью, когда вдруг загремел набат. Мой сынок Эд уже поправлялся и сразу же кинулся к окну. Эмма же… Её счастье – девочка была в горячке и не помнит ужасов того дня. Я же видела, как они врывались в город через пролом в стене, как рубили людей, словно свиные туши, как с хохотом швыряли факелы в кровли домов… Стон, крики, удары набата летели со всех сторон. Я видела, как варвары выбрасывали детей из окон, как вспарывали животы монахам, как насиловали женщин, а затем поджигали на них одежду, смеясь до упаду. И в довершение всего я увидела самого Ролло Пешехода, это сатанинское отродье, который, оскалившись, расхаживал среди дымящихся руин, неся на острие пики отрубленную голову моего супруга…
Потом я потеряла сознание, а когда очнулась, то уже была пленницей дьявола. Я стала его жертвой, его игрушкой. Своими окровавленными руками он надевал мне на шею золотые побрякушки, сажал меня рядом с собой за пиршественный стол, заставлял глотать вино. Я ничего не знала о детях, думала – они погибли. Но позднее одна из монахинь, которую викинги оставили в живых, поведала, что Эмму спасли, спрятав среди руин монастыря… А моего Эда зарубили. Все это сделал бес по имени Ролло. И все же высшая справедливость существует. Его настигла кара! И не лгите мне, что он жив! Я сама видела его тело, пригвожденное к ложу его же мечом. Я видела его обезумевшие от ужаса глаза и кровавую пену, пузырящуюся на синих губах. Этот человек мертв! Это так же истинно, как христианская вера!
В голосе женщины слышалась нескрываемая боль. Она почти кричала. Слушатели хмуро молчали, не смея перечить, хотя многие среди них знали, что викинг Ролло и сейчас властвует над Нормандией, воюя как с франками, так и со своими соотечественниками, потому что решил сделать завоеванные земли своим уделом. Однако никто не смел сказать об этом Пипине Анжуйской. И когда она выговорилась, Эмма увела в башню их небольшой усадьбы.
Какое-то время за столом стояла тишина. Послушник дурачок Ремигий, весь перепачканный бараньим салом, безмятежно спал, напившись сладкой наливки. Маленький брат Тилпин со вздохом изрек:
– Да, видимо, велики грехи франков, если Господь решил всей мощью своею обрушиться на сей народ.
Фульк повел рыжей бровью в его сторону. Потом тряхнул головой, зазвенел украшениями в косах, словно отгоняя мрачные мысли.
– К дьяволу! Сегодня все же праздник, а грустить сподручнее в будни.
И сейчас же провозгласил здравицу во славу Господа, святого Гилария и герцога Нейстрийского Роберта.
Ги тоже выпил свою чашу, предварительно разбавив густое вино светлой ключевой водой – он опасался опьянеть. И снова следил, как его невеста веселиться в кругу молодежи: взяв в руки колокольчик, она, взяв у белокосой подруги колокольчик, снова повела за собой вереницу хоровода.
Ги следил за ней не зная, пристало ли ему, графскому сыну, еще вчера подумывавшему о монашеском клобуке, участвовать в подобных сельских увеселениях. Но едва он решил подняться, как его отец потащил сына смотреть на противоборство его воинов. И Ги пришлось стоять среди азартно вопящей толпы, наблюдая, как мелиты соревнуются в метании копья и молота, а то и устраивают поединки на длинных, в рост человека, палках. Причем, к удивлению ратников Фулька, здоровенные монахи Гилария-в-лесу ничуть не уступали им в ловкости и силе. Даже Фульк, который тоже вступил в единоборство, опешил, когда в бою на палицах его стал одолевать монах Серваций. Преподобный Радон много хохотал, глядя на поднимающегося с земли оглушенного ударом по шлему графа.
Ги еле удалось вырваться из толпы, вернее это Эврар помог избежать участия в единоборствах, которым юноша никогда не обучался.
– Идем, парень, посмотришь, как твоя невеста раздает поцелуи всякому, кто пожелает, – посмеиваясь в усы заметил Меченый.
Ги лишь закусил губу, но смолчал. А что он мог ответить, когда и сам понял, что сельские юноши сейчас соревнуются за награду в виде поцелуя от его невесты. На высоком шесте висела, поблескивая, какое-то украшение, и парни достав свои луки и пращи, старались сбить его с самой верхушки. Причем всякий соревнующийся перед броском бросал выразительный взгляд на Эмму Птичку. А она, стоявшая в окружении подруг, выделялась столь яркой красотой среди них, словно отшлифованный рубин среди речной гальки. А порой даже подбадривала то того, то иного из участников, улыбалась и игриво надувала свои красивые яркие губы.
«И это будущая графиня Анжуйская! – хотелось возмутиться Ги. – В ней нет ни на йоту величия и достоинства ее матери».
И тут Эврар сказал:
– Что же ты медлишь, господин Ги? Или ты лишь для отвода глаз носишь лук и стрелы у седла? Я ведь знаю, что ты помогал при осаде Тура, и говорят, метко стрелял, когда норманны напали на город. Иди же, сделай рыжей Птичке подарок. Или ты уже передумал со свадьбой?
Ги смолчал. Что он мог ответить? Умение спускать тетиву еще не было умением метко разить цель. Да, он помогал при осаде Тура, но не был уверен, что прикончил хоть одного язычника. И меньше всего ему хотелось под смешки удалиться от шеста, так и не вручив Эмме подарок.
Он весь подобрался, увидев, как вперед вышел Вульфрад. Эмма помахала ему рукой. Вульфрад что-то крикнул, и все вокруг засмеялись. Девушка тоже смеялась, потом что-то прокричала в ответ, так что Вульфрад даже голову запрокинул, хохоча, и согнулся, уронив стрелу.
– Он не попадет, – уверенно сказал Эврар. – Слишком уж неуклюж и весел. Да и ветер раскачивает верхушку шеста.
Лицо Ги все же оставалось напряженным. Эврар с ухмылкой наблюдал за ним.
– Погубит тебя эта девка, малыш. Ей ведь все равно, кому подарить поцелуй, лишь бы получить побрякушку.
Ги не слышал. Он улыбался – стрела Вульфрада пролетела мимо цели.
– Что ты сказал. Меченый?
Эврар вздохнул.
– Просто я сочувствую тебе, парень. Ибо, клянусь небесным светилом, эта рыжая – не по тебе. Сбей сейчас этот бык в красном побрякушку – твоя невеста целовалась бы с ним на глазах у всех, а бедный женишок, как мул, жевал бы траву на склоне, не смея запретить ей это.
– Она не стала бы целоваться!
– Еще бы!.. У нее даже взгляд говорит: целуй меня!
Не глядя больше на Ги, Эврар оправил свой серый сагум[44] и неторопливо направился туда, где только что пустил стрелу в белый свет сам аббат Радон.
Эврар, нарочито медля, взял лук. Он не обращал внимания на шум толпы, на любопытные взгляды собравшихся вокруг лохматых ребятишек, на женские смешки. Пощупал тетиву, попробовал её на звук. Прищурившись, прикинул ветер по верхушке качающегося шеста. Лук он поднял рывком, целился недолго. Уловив момент затишья, с легким щелчком тетивы послал стрелу.
Украшенное подвесками украшение сорвалось и упало на землю. Послышался шум, а детишки наперегонки кинулись его поднимать. Эврар принял его, рассматривая: бронзовая цепочка, на которой вряд были нанизаны посеребренные бляшки и блестящие хрусталики. Местным красоткам такое подойдет. И Эврар немного вразвалку двинулся туда, где столпились вокруг королевы мая девушки. Он приблизился к одной из них, белоголовой, с толстыми светлыми косами. Круглое личико, голубые глаза под светлыми ресницами, вздернутый носик в веснушках.
– Что, красавица, позволяешь ли поцеловать себя бывалому мелиту.
Он заметил, как улыбающаяся Эмма слегка подтолкнула к нему подругу. Похоже, её не слишком огорчила потеря украшения. Эврар пощекотал усами губы беленькой поселяночки. Та зарделась, глупо хихикнула, но тут же расцвела, когда он застегнул на её шее замок цепочки. Теперь она глядела на Эмму едва ли не с вызовом.
Эврар равнодушно ушел под сень побеленной стены аббатства, уселся, достал секиру и стал полировать её тряпицей, по привычке бормоча под нос старые заговоры каленому железу и наблюдая происходящее. Кто вернулся к столам, кто остался у шеста. Донеслись звуки рожков и волынок, кто-то ударил в бубен. Стоя кружком, люди хлопали в ладоши и что-то напевали. Под пение, притопывание и хлопки менялись местами, выходили в круг, вновь менялись, передавая другим букет цветов. Постепенно стали разбиваться на пары, и самозабвенно, переступая с ноги на ногу и положив вытянутые руки на плечи друг другу, стали кружиться под монотонный напев. Монахи, забыв о мессе, тоже пустились в пляс. Даже седоголовые решились тряхнуть стариной, а дети, напившись наливки, с визгом и хохотом бегали среди танцующих, толкались, и их было невозможно унять.
Эмма танцевала, ни на миг не покидая круга. Её легкие ноги словно и не касались земли, распущенные волосы, пылавшие огнем в последних лучах заката, развевались. Венок она давно потеряла, но тяжелая золотисто-медная грива волос, окутывавшая хрупкую фигурку до бедер, служила наилучшим украшением, резко выделяя её среди темноволосых и белокурых голов других танцующих. От всего её живого и легкого существа веяло страстью и юной свежестью.
«А она и в самом деле редкая красоткам», – невольно отметил Эврар, не замечая, что его рука давно замерла на широком лезвии секиры.
На фоне закатных облаков мимо него скользнула какая-то тень. Эврар непроизвольно отметил, что это торговец, который уже был без своего короба. Смутное беспокойство шевельнулось в нем, когда он увидел, как его одинокая фигура растаяла в сумраке среди пустующих сейчас построек аббатства. Однако в тот же миг Эмма втащила в круг танцующих Ги, и Эврар поневоле отвлекся.
Ги несколько растерялся, когда руки девушки легли ему на плечи.
– Я не могу… О, я не умею. Танцы – сатанинское действо…
Он осекся, увидев обиженное выражение на лице своей невесты.
– Ты не желаешь со мной поплясать?
Ги испугался.
– Желаю, ах, страстно желаю!..
Она улыбнулась.
– Тогда пляши!
Его руки, словно пугаясь, легли в её ладони, и сердце затрепетало, когда он ощутил их влажный жар. Стараясь делать, как другие, он неловко прыгал, наступал ей на ноги, они столкнулись лбами, но Эмма лишь рассмеялась.
– Я научу тебя, монашек!..
Он удивился, когда неожиданно для себя начал попадать в такт. Пьянящее чувство охватило его. Он ощущал на лице её дыхание, совсем близко видел, как покачиваются под светлым платьем округлости её груди. Огненные волосы Эммы то струились позади, то шелковистой сетью окутывали лицо.
– Я не хочу, чтобы ты танцевала с другими! – неожиданно властно проговорил он в перерыве между танцами.
Эмма улыбнулась:
– Я повинуюсь. Ты мой будущий муж, и я обязана слушать тебя.
В доказательство правдивости своих слов она демонстративно повернулась спиной к подошедшему Вульфраду.
Когда же сгустились сумерки и влажный вечер спустился в долину, когда у ручья запылал первый костер, наступило время веселой фарандолы. Взявшись за руки, поселяне шли гуськом, напевая и все убыстряя темп, переходя от ритмичных приплясываний к бегу и прыжкам. Заводилой, как обычно, была Эмма. Одна рука её лежала на поясе, другой она вела за собой Ги, тот держал руку белокурой Сезинанды, за ними следовали брат Серваций и остальные. Полудикие жители лесов тоже были вовлечены в веселый хоровод и, придя в исступление от такого веселья, неистово завывали, заглушая звуки волынок и рожков надрывающихся монахов-музыкантов. Блаженный Ремигий, с разинутым в безумной улыбке ртом, хихикая, хлопал в ладоши и прыгал среди детей.
Поначалу фарандола кружила между костров, затем Эмма повела её вокруг церкви и далее, между хижин селения. Привязанные собаки исходили лаем. Танцоры, охмелевшие от вина и вдобавок опьяненные весельем, с хохотом, визгом и прыжками, спотыкаясь и падая, вереницей неслись мимо хлевов, перескакивали через ограды, вновь вернулись на луг. Когда они закружили среди столов, где доедали остатки пиршества не участвовавшие в общей фарандоле, один из столов опрокинулся, хоровод смешался, образовалась шумная хохочущая толпа.
Маленький брат Тилпин, которого еще прежде по подсказке Фулька накачали вином, чтобы не приставал со своими суровыми филиппиками, и все это время мирно спал на скамье у поваленного стола, внезапно оказался в центре событий. Он испуганно выбрался из толпы, озираясь вокруг бессмысленными, по-совиному широко открытыми глазами. Сам аббат, все еще раскатисто смеясь, подхватил ученого брата под руку, отвел под стену церкви и бережно уложил там среди лопухов, ласково поглаживая по голове.
Эмма и Ги стояли неподалеку, все еще смеясь и не разъединяя рук. Юноша был благодарен своей невесте за ту благодатную легкость, которая словно переливалась в него. Никогда в жизни ему не приходилось так веселиться. А потом случилось чудо – Эмма прильнула к нему, кротко вздохнув, лицо её оказалось близко-близко, огромные глаза светились совсем рядом, а влажные губы блестели. Он замер, оглушенный стуком её сердца, бьющегося у самой его груди, погрузившись в тепло её волнующе легкого тела. Эмма с вызывающей полуулыбкой снизу вверх смотрела на него, и он, не сознавая, что делает, обнял девушку за талию, ощутив её податливую хрупкость.
Эмма опустила ресницы, лукавые ямочки обозначились на её щеках. Она мягко разомкнула его руки и вприпрыжку, как ребенок, побежала к гостям.
– Дядюшка Фульк, а теперь пусть твои воины порадуют нас танцем с мечами!
Эмма уже не смотрела на Ги, стоя подле Фулька. Тот, смеясь, потрепал её по щеке. Рядом с широкоплечим Фульком и его рослыми вавассорами она казалась особенно хрупкой. С воинами графа она держалась непринужденно, не дичилась их, как прочие деревенские девушки.
Ги все еще оставался на месте, не в силах успокоить бешеный стук сердца. Заметив брошенный в его сторону быстрый взгляд Эммы, он вдруг ощутил себя безмерно счастливым. Она его невеста, она всегда будет рядом с ним! И ему всегда будет так же хорошо, когда она рядом. Он подумал о её теле, о её губах, и все его существо наполнилось нетерпеливым желанием. Ох, скорее бы их соединили у алтаря, скорей бы благословение церкви предало их друг другу!
Ги нисколько не занимала пляска с мечами. В отличие от жителей лесной долины, он часто видывал её на праздниках в Туре. Сейчас же ему хотелось сделать Эмме какой-нибудь подарок, хоть как-то отблагодарить её за принесенную радость. Он вспомнил бродячего коробейника и недурную женскую головную повязку среди его вещей. Непременно нужно поднести её Эмме.
