Лев Исаевич Славин
Последние дни фашистской империи
10
В серый облачный день 1 мая начальник генштаба, невысокий толстяк, генерал Ганс Кребс, явился к генерал-полковнику Чуйкову в качестве парламентера.
Это было в квартале Шулленбург-Ринг, неподалеку от аэродрома Темпельгоф. Командный пункт Чуйкова занимал большой пятиэтажный дом, сохранившийся целым, хотя фасад его был весь изъязвлен осколками. Разговор происходил под оглушительный аккомпанемент артиллерии. Неподалеку шел бой за центр.
Генерал Кребс попробовал взять тон, который ему казался светским, а на самом деле звучал в этой обстановке довольно развязно. Он говорил по-русски: перед войной он был военным атташе германского посольства в Москве. Он предался воспоминаниям.
– Вы помните, генерал, – сказал он, пытаясь быть лиричным, – ровно пять лет тому назад, в этот самый день, 1 мая 1940 года, мы с вами стояли рядом в Москве на Красной площади во время парада?
– Нет, – сухо сказал Чуйков, – я не помню. Излагайте ваше предложение.
Спав с тона, Кребс пробормотал, что германское командование предлагает заключить временное перемирие. Из слов Кребса явствовало, что уцелевшие фашистские власти стремятся к сепаратному соглашению с СССР. Все эти предложения были наотрез отвергнуты. Чуйков объявил, что советское командование согласно принять только безоговорочную капитуляцию Берлина.
Генерал Кребс удалился ни с чем.
Вернувшись, он нырнул в подземелье. И после этого генерал Вейдлинг снова был вызван на совещание в Новую имперскую канцелярию.
Прежде чем описать это примечательное совещание, последнюю предсмертную судорогу фашизма, посмотрим, что делалось к этому моменту в Берлине.
11
Берлин – город прямых улиц. Однако мы, группа военных корреспондентов, с трудом продвигались по ним: путь преграждали обвалы, пожары, воронки.
В воздухе витала жирная копоть.
Мы добрались до высоких берегов, частью каменных, частью бетонных. На том берегу – большие дома. Каждый дом – форт. Сильно стреляют. За домами – мозг правительственного Берлина, министерские здания.
Итак, эта вода, которая плещет у нас под ногами, – это действительно Шпрее! Чувство необычайного вновь сжимает сердце. Давно ли фашисты заливали радиаторы своих машин волжской водой!
На реке нарядный павильон, изорванный осколками. Качаются ялики, гички. По-видимому, водная станция.
Старшина Георгий Четвертушкин рассаживает свою разведывательную партию в этих спортивных скорлупках и плывет через Шпрее. По воде бьют пули, мины. Всплывает оглушенная рыба. Бойцы подбирают ее в котелки. На том берегу развели костры и закусили свежей берлинской рыбкой.
Выше и ниже по реке было легче переправляться. Там – моторки. Их вели моряки. Приятно было видеть на Шпрее ребят в бескозырках с надписью на околыше «Краснознаменный Балтийский флот». В сорок втором они были в ленинградской блокаде, в сорок пятом они блокируют Берлин.
Мы пробирались в районы Шарлоттенбург и Шенеберг, руководствуясь отличным планом Берлина, который мы получили еще за Одером и где были напечатаны условными знаками разрушения, нанесенные Берлину воздушными бомбежками.
Положение в центре пока не менялось. По-прежнему гитлеровцы с отчаянным и бессмысленным упорством бешено защищали район Имперской канцелярии. Оборона здесь была сплошная. Немцы отступали, беспрерывно стреляя из самоходок, из зениток, из 88-миллиметровых пушек, так называемых «шершней», и даже из «шмелей» – мощных полевых гаубиц.
Фаустметатели, засевши в верхних этажах, швыряли свои гранаты даже в отдельных бойцов. Из нижних этажей били пулеметчики. С чердаков – снайперы. Вообще последние дни Берлина – 30 апреля, 1 мая и даже начало 2 мая – были самыми горячими во всем периоде берлинских уличных боев.
Перекресток одного из переулков Блюменштрассе был густо прегражден всяческими препятствиями: дерево-земляным забором, рогатками, надолбами, ежами, сбитыми из рельсов. Два смежных дома были соединены немцами в один форт. Разведчики штурмовой группы, которой командовал маленький молчаливый крепыш, младший лейтенант Арсений Коньков, дознались, что гарнизон этого укрепления довольно разношерстный: юнкера из берлинских военных училищ, фольксштурмис-ты, полицейские, зенитчики – большей частью беглецы из других, уже занятых районов Берлина.
Как всегда в уличных боях, между ними и противником не было нейтральной зоны, так называемой ничьей земли. Стороны упирались друг в друга лбами. И было очень интересно наблюдать наблюдателей – как они изощрялись, высматривая противника, а сами оставались незамеченными. Разумеется, бинокли, а тем более стереотрубы были отставлены. Действовал голый глаз: расстояние до противника измерялось метрами. Наблюдатель, старший сержант Мирон Гуревич, объемистый мужчина, с трудом втиснулся в какую-то разваленную каморку и, сжимая в своей ручище кузнеца телефонную трубку, шептал хриплым страстным голосом:
– Кройте по угловому окну во втором этаже! Там фаустпатронщики…
Потом, после выстрела 203-миллиметровой гаубицы, стоявшей за стеной разрушенного дома:
– Порядок! Фаустникам – капут…
У Арсения Конькова и у всех четырех людей его разведывательной группы грудь и живот были белы от постоянного ползания. Противник был и над головой – на чердаках, на крышах, и под ногами – в туннелях метро, ходах канализации. На штурм этих домов первыми поползли разведчики. Смелость их несравненна. Они ворвались в первый этаж и, действуя гранатами, кинжалами, заняли его. Путь к отступлению был для немцев отрезан. Самоходки и танки наши, стоявшие метров за четыреста отсюда, очень точно били по верхним этажам. Немцы были оглушены, ослеплены. И вскоре в облаках каменной пыли забелел обрывок простыни, привязанной к швабре. Немцы сдались. Успех этот был омрачен гибелью Арсения Конькова. Осколок гранаты разворотил ему грудь. Он лежал в углу на груде шинелей, окруженный друзьями, мальчишеское лицо его было, как всегда, задорно и чуть угрюмо. Он умирал, как и жил, молча и не жалуясь.
Весь день Первого мая прошел в жестоких боях. Праздник отмечали кто как мог. Бойцы одного подразделения целый день дрались с противником возле оперного театра. К ночи они вышибли его из последного подвала на этой улице. Немцы отошли. Стихло. Бойцы решили отпраздновать наконец Первомай. Расположились в том же подвале, зажгли свечку, вынули еду, вино. Да вот беда – на чем все это разложить, на чем сесть?
В дрожащем, неверном свете оплывшей свечи ребята заметили большие штабеля бумаги. Обрадовались, подтащили эти объемные тюки, быстро соорудили из них стол, скамьи. И тут только разглядели, что бумага-то не простая. Кредитная!
Это были деньги. Огромное количество денег. Подвал оказался кладовой банка. Здесь были тюки немецких марок, турецких лир, греческих драхм, болгарских левов… Бойцы на них закусили, а потом на той же валюте переспали. А с утра пошли снова в бой.
Покуда в одних кварталах шли бои, в других быстро налаживалась жизнь. Во многих районах уже были назначены бургомистры из немцев, на стенах висели наши листовки и приказы в немецком переводе, и берлинцы, собравшись толпами, читали их взасос. Тут же происходила раздача продуктов населению. Бойцы ВАД (Военно-автомобильной дороги) спешно развешивали новые плакаты. Самым распространенным из них был тот, на котором было написано, что гитлеры приходят и уходят, а народ германский остается. Старые плакаты не везде успевали убирать, и я видел на улице Коперникусштрассе такую картину. Стояла аккуратная очередь немцев с кошелками. Рядом – старый плакат на тему о гитлеровских зверствах с надписью: «Папа, убей фашиста!» На фоне этого плаката немцы со счастливыми лицами получали мясо из рук бойца на питательном пункте, организованном нашим военным комендантом.
12
В этот именно день, 1 мая, генерал Вейдлинг явился на совещание в Новую имперскую канцелярию. На лифте он спустился в один из нижних этажей убежища, в кабинет Геббельса, богато убранный коврами. Здесь была та же компания: Геббельс, Кребс, Борман.
Звуки боя не проникали сюда. Завязался спор. Геббельс упорно повторял:
– Фюрер запретил капитуляцию.
Борман поддерживал его. Генерал Кребс отмалчивался. Генерал Вейдлинг кричал в сильном возбуждении:
– Но ведь фюрера уже больше нет в живых!
Не отвечая прямо на восклицание, Геббельс повторял:
– Фюрер все время настаивал на борьбе до конца…
Вейдлинг покинул совещание, повторив перед уходом, что Берлин больше держаться не может.
В этот день берлинцы были ошарашены новой ложью Геббельса. В своем воззвании от 1 мая он уверял, что с Западного фронта все войска сняты и идут защищать Берлин. Это было за день до капитуляции, и в Берлине уже не было человека, который не знал бы, что с Западного фронта не отозван ни один солдат и что они там массами сдаются в плен союзникам.
Берлинцы открыто говорили об этом на улицах, уже не обращая внимания на призывавшие их к молчанию плакаты с надписью «ПСТ!» и изображением человека с пальцем на губах. В грохоте русских пушек разверзлись уста терроризированных Гитлером немцев.
Ни для кого не было тайной, что с Западного фронта было довольно трудно отозвать войска по той простой причине, что их там было не так уж много: против союзников действовало двадцать процентов, против Советской Армии – восемьдесят процентов всех вооруженных сил Германии. В сущности, продолжалось единоборство.
Зрительные впечатления впоследствии подтвердили это. После капитуляции Германии мы по приглашению союзников поехали за Эльбу. Мы углубились далеко на запад, до Гамбурга, Ганновера, до Рейна. Нас поразила, по контрасту с искромсанными в боях землями Восточной Германии, мирная нетронутость немецкого запада.
Разрушения в некоторых городах были делом рук авиации. Но – никаких следов наземных боев. Мы не увидели даже оборонительных рубежей, которыми немцы так густо нашпиговали Восточную Пруссию, Померанию, Бранденбург. Было похоже, что гитлеровцы оставили дверь на запад непритворенной…
Уходя из кабинета Геббельса, Вейдлинг пригласил генерала Ганса Кребса на свой командный пункт. Кребс ответил не сразу. Он допил бутылку белого вермута, к которому пристрастился в последнее время, и сказал запинаясь:
– Я останусь здесь до последней возможности, а потом пущу себе пулю в лоб. Думаю, что так же сделает и Геббельс.
Так Кребс и сделал. Так сделал и Геббельс. Что касается Вейдлинга, то он больше не колебался. Он не хотел стрелять в себя. Он не хотел, чтоб и другие стреляли в него. Он отдал приказ по частям, оборонявшим Берлин: кто хочет и может, пусть пробивается из Берлина, остальным – сложить оружие.
Генерал Вейдлинг заранее зачислил себя в категорию «остальных». А другие? Общее настроение штабных офицеров к этому моменту станет ясным из описания совещания, созванного Вейдлингом 1 мая в 21 час 30 минут. Это было совещание офицеров штаба обороны Берлина и офицеров штаба 58-го танкового корпуса, которым Вейдлинг командовал до своего назначения на пост командующего обороной. Вейдлинг заявил:
– Перед нами три пути: сопротивляться, пробиваться, капитулировать. Сопротивляться – бесполезно, прорываться – значит, даже в случае успеха, попасть из котла в котел. Остается третий путь…
Среди собравшихся не нашлось ни одного, кто бы не согласился с генералом Вейдлингом.
И в ту же холодную, ненастную ночь с 1 на 2 мая наш дивизионный радист, сидевший в подвале неподалеку от Тиргартена, поймал на немецкой волне открытый русский текст:
«Алло! Алло! Говорит 58-й танковый корпус. Просим прекратить огонь. К 00 часам 50 минутам по берлинскому времени высылаем парламентеров на Потсдамский мост. Опознавательный знак: белый флаг на красном фоне. Отвечайте! Ждем!»
Пять раз повторился этот вопль, исходивший откуда-то из просвистанных остовов берлинских домов.
Моросило. Перила Потсдамского моста блестели. В черных водах Ландвер-канала отражалось огненное берлинское небо. Немецкий полковник, дрожа не то от сырости, не то от переживаний, вытащил из-под влажного плаща бумажку и протянул ее нашему офицеру.
Там было написано:
«Полковник генерального штаба Теодор фон Дуффин является начальником штаба 58-го танкового корпуса. Ему поручено от моего имени и от имени находящихся в моем распоряжении войск передать разъяснение. Генерал армии Вейдлинг».
Мокрый полковник пробормотал «разъяснение»: штаб берлинской обороны принял решение о капитуляции Берлина…
«Разъясняя», фон Дуффин как-то странно ежился, нетерпеливо озирался, нервно помахивал пенсне. Потом сказал несколько извиняющимся голосом:
– Понимаете… Надо торопиться… Пока не рассвело… Геббельс приказал стрелять в спину каждому, кто попробует перебежать к русским…
Наступило утро 2 мая. И тут на рассвете можно было видеть восхитительное зрелище. Через наш передний край, стараясь не спешить, но все же делая крупные шаги, шли три немецких генерала: Вейдлинг в длинных спортивных чулках, рядом Шмидт-Данквард и Веташ. За ними шагали в ногу три немецких солдата, три гренадера, нагруженные генеральскими чемоданами.
Капитан Савельев, наблюдавший эту картину, с чувством продекламировал:
Из Германии три гренадера
В русский плен брели…
Гренадеры были в касках, хотя уже с ночи здесь не стреляли, ибо наше командование отдало приказ прекратить огонь на этом участке. Немцев спросили:
– Для чего вы еще в касках?
– У нас есть и фуражки, – несколько обиженно сказал гренадер и в доказательство вытащил из-за пазухи фуражку, – но ведь идет дождь!
В этот момент я впервые с необыкновенной явственностью ощутил, что война кончилась. Каска уже не имела для гренадера боевого значения. Она превратилась в зонтик. Но что за дьявольская аккуратность в такой драматический момент! Среди обломков своей рушащейся империи гитлеровский солдат охвачен одной заботой: как бы фуражечка не испортилась. Какая бесчувственная добродетель!
