Лев Исаевич Славин
Предвестие истины
У всех троих в руках черные зонтики. И тут я увидел, как дедушка Симон нырнул в свой зонтик и вынул оттуда шкалик. Ловким движением сильной ладони он ударил в дно бутылки. Водка мгновенно вспенилась, и пробка вылетела. Дедушка опрокинул бутылку себе в рот и долго, булькая, пил. То же сделали Листвойб и Бандеровер.
Проходившая мимо пожилая женщина сказала;
– Что вы делаете, старики! Побойтесь бога!
Листвойб вежливо засмеялся и сказал:
– А зачем мне его бояться? Не я у бога на службе, а он у меня.
Я подбежал к дедушке и дернул его за рукав:
– Дедушка! Милый дедушка! Идем отсюда! Идем домой!
Дедушка удивленно посмотрел на меня. Потом он сказал странным качающимся голосом:
– Что такое человек?
Листвойб и Бандеровер завопили:
– Слушайте, евреи! Слушайте!
Дедушка пошатнулся и сказал:
– Человек – это лестница. Верхняя его ступенька – о! Он показал на небо.
Вокруг нас собирались люди. Я потянул дедушку за руку. Но сдвинуть его с места у меня не было сил.
– А нижняя ступенька – о! – сказал дедушка, показывая на землю.
– Ц-ц-ц! – восторженно зацокали Листвойб и Бандеровер.
– Спрашивается: где же я сейчас? – продолжал дедушка. – Отвечается: сейчас я на нижней ступеньке. Но завтра я подымусь на верхнюю, и голова моя достигнет неба.
Я посмотрел на небо. Оно стояло надо мной, далекое и безмолвное. Только что оно кишело ангелами, колесницами, пророками, арфами, серафимами, душами праведников. Оно было полно суеты и блеска, как Дерибасов-ская в субботу вечером. А сейчас оно вымерло, обезлюдело, вернее, обезбожело.
Дедушка еще что-то говорил. Но я не слушал. Я понял: дедушка знает, что небо пустое. Зачем же он молится пустоте?
Вот об этом я и спросил его на следующее утро, когда он кончил молиться.
Он рассердился и сказал:
– Ты еще ребенок. Ты еще не можешь понять этого. Вечная отговорка взрослых, когда их ловят на вранье!
Мне стало горько. Это была первая смерть в моей жизни: смерть бога.
А в то же время, как это ни странно, я почувствовал и некоторое облегчение: все-таки я избавился от назойливой слежки этого Вездесущего Соглядатая, который беспрерывно подглядывает и подслушивает нас, но, между прочим, и пальцем не шевельнет, чтобы хоть разочек помочь нам.
Я убежал в сад. Я стыдился своих мучительных детских слез, но не мог удержать их. Я еще не знал тогда, что свобода требует жертв, иногда смерти.
Через несколько дней мы провожали прабабушку. Она долго не выпускала меня из своих объятий. В конце концов мне стало скучно в этом сухом щемящем кольце старушечьих рук. Я задыхался в плотном облаке камфары и свечного чада. Я вырвался и убежал. Вслед мне неслись сердитые крики старших.
Но я, не оглядываясь, бежал в сад, сияющий, сказочный, золотой и зеленый, туда, туда, в солнечный сад моего детства.
1966
