Лев Исаевич Славин
Восхищения Всеволода Иванова
И он добавил, глядя на меня умными, веселыми глазами:
– Я очень рад, что наша встреча с ним все-таки состоялась…
Мы мчались по магистрали, опоясывающей Берлин. Это дорога умопомрачительной гладкости. Ничто ее не пересекает. Все мосты сделаны заподлицо, и она настолько широка, что на ней приземлялись наши бомбардировщики.
А по ту сторону дороги навстречу нам шла вся Европа. Бесконечной лентой тянулись узники, освобожденные из фашистских концлагерей.
Внезапно из этой колонны отделился человек и замахал руками.
– Поехали, у нас нет места, – сказал один из нас.
– Тем более что он угрожает, – сказал другой.
– Товарищи, это сигнал бедствия, надо остановиться!– сказал Всеволод серьезно.
Мы остановились, что при такой скорости нам удалось не сразу.
Человек долго бежал к нам. Он был пожилой, к тому же истощенный, как все, вышедшие из лагерей.
Добежав, он протянул руку куда-то вдаль и сказал, одолевая одышку:
– Die Brücke ist zerstört! [1]
Мы посмотрели вперед. Никаких признаков разрушения видно не было. Идеальной гладкости лента простиралась перед нами.
Водитель недоверчиво усмехнулся. Засомневался и я.
Всеволод Вячеславович поблагодарил старика.
Когда он удалялся, мы заметили на его спине желтую звезду, которой гитлеровцы отмечали евреев.
Мы медленно поехали вперед.
Пропасть открылась внезапно, буквально в нескольких метрах от нас. При нашей сумасшедшей скорости на этой зеркальной дороге никакие тормоза не успели бы нас спасти.
Молча постояли мы на краю пропасти. В ней было не меньше метров тридцати вглубь. На дне валялось несколько разбитых машин. Я бросил туда камень. Несколько больших черных птиц нехотя поднялись над какой-то бесформенной кучей. Мы отвернулись.
– А за старичка надо выпить, – сказал шофер.
– Недаром я всю жизнь любил этот народ, – пробормотал Всеволод.
Мы вернулись в машину и поехали в объезд пропасти.
Почти всегда в руке у Всеволода была записная книжка. По-видимому, тогда уже у него рождался замысел его романа «При взятии Берлина», где рядом с драгоценными наблюдениями и тонкими мыслями соседствовали торопливые записи. Но и в них есть дыхание войны и прелесть непосредственных впечатлений. Может быть, он намеренно оставил их как бы в неотработанном виде для усиления достоверности описаний?
