София Фаддеева
Сражение Цветов. Продолжение
Х Х Х
Мне было жарко, когда я вышла из дома сеньора Мора, в котором в благодарность за звонки в Москву хозяйка потчевала меня обедом, а хозяин показывал карандашный рисунок нагой женщины, выдавая его за случайно попавшую в его руки работу Пикассо.
Хотелось пить – откуда это жажда? я ведь столько сока выпила за обедом! – и не проходило ощущение грязи на руках. От того ли, что я столько времени из вежливости растягивала губы в улыбке, хотя улыбаться мне не хотелось! Или от хи-хи-хи-хи-хи?…
То, что рассказывает о Советском Союзе Франсиско и с его слов разносит по всему городу его отец – правда. Да, это правда! Но только часть правды! Это не вся правда! А я знаю всю – всю! – правду о моей стране, и не знаю уж, люблю ли я свою страну – очень может быть, что и не люблю – но это моя страна, она – как неблагополучный ребенок, от которого не откажешься: твой!
Заставленные статуэтками стеллажи в доме Мора, вышивки, рисунки, картины… Я рассматривала их растерянно и молчала. Почему я молчала? Могла бы сказать, например: у нас нет голодных! Пусть хлебом и макаронами, но желудки набиты у всех.
Но глядя в лицо хозяина дома, я думала: он сам все знает, этот эрудит сеньора Мора, он просто спасает сына от позора. Но почему я молчаливо принимаю участие в его спасении?
Я зашла в ближайшую тиенду выпить колы. Служанка дома Мора выбирала продукты: послали купить. За ней же молодая беззубая индихена в грязной юбке, мятой фетровой шляпе и в изношенном до дыр пончо, стоя босой на холоде цементного пола тиенды, купила одну маленькую круглую булочку, и как только булочка, эта маленькая, совсем маленькая булочка, оказалась в ее руках, четверо детских ручонок протянулись к ней, и каждый из четверых просил себе кусочек булочки. Она стояла, окруженная ими и неторопливо, задумчиво как-то, отламывала по крошечному кусочку от маленькой булочки и давала детям, а те тянули и тянули ручонки: «Мама, мне, мама мне!» Я поняла, почему она раздает хлеб столь медленно: для ощущения – кушали. Один из кусочков индихена положила себе в рот.
А я не купила им булок. Заслон неучастия сформировался давно – иначе невозможно было б в этой стране жить, и я в очередной раз выставила заслон неучастия.
Я не купила им булок. И до сих пор не могу простить себе, что не купилa десять, двадцать, сотню, не знаю сколько, булочек – или хотя бы каждому по одной.
Х Х Х
В el conservatorio мне платили без документов и наличными, но неожиданно закончились фонды отцов семейств – родителей моих учеников – и даже сеньора Далия, вице-ректора conservatorio, с которой я подружилась, ничем не могла мне помочь – это в ее доме пару недель жил мой сын.
Зависеть полностью от Хулио я не могу: он мне даже не муж, а Политех по-прежнему не платит: все мои поездки в столицу для оформления визы и carné ocupacional оказываются безрезультатными. Бюрократия Эквадора, я заподозрила, превзошла советскую.
Сеньора Далия выручила: нашла мне учениц, двух обаятельных дам лет тридцати пяти и стеснительного мальчика двенадцати лет, а подростку Пабло, сыну сеньоры Далии, я даю уроки давно, и сеньора Далия платит, когда бывают у нее деньги, хотя прекрасно знает, что я согласилась бы давать уроки и бесплатно.
…руки яблочком, пальчики как молоточки… Мои новые ученицы и родители стеснительного мальчика расплачиваются со мной после каждого урока и перед каждым уроком, несмотря на мои возражения: «Спасибо, я люблю ходить пешком, к тому же ведь недалеко!» – заезжают за мной на машине.
Х Х Х
Перед моим рабочим столом в Политехе – окно во всю стену. Я поднимаю глаза от листа бумаги и замираю в ужасе: с вершины горы лавиной стремительно спускается густая масса и накрывает, погружая в себя, эвкалипты и дома, разбросанные по склону, наваливается – все ближе, ближе! – на здание Политеха. Облака! Как хорошо, что плотно закрыты окна!
Молния рассекает лавину. Гром. Из опрокинутого котла неба на землю сплошным потоком низвергается вода. Пять. Десять минут. Пятнадцать. И затихает.
Но остаются мельчайшие брызги дождя – я вышла из здания – они зависли в эвкалиптовом аромате и всю ночь продержатся взвешенными в воздухе, ознобом передавая свою дрожь не успевшим добраться до дома прохожим.
Хорошо прицелясь, их собьет на землю завтра утром своими лучами солнце.
Х Х Х
Меня догнала на улице немолодая женщина:
– Сеньора! Я владелица книжного магазина! Это у меня инженер Хулио, когда вы еще были в своей стране, покупал для вас три тома энциклопедии. Oн говорил, что отослал вам. Oн говорил, вы знаете испанский. Bам понравились книги?
Что мне ответить случайной попутчице? А в душе поднимается боль: Хулио – мой, мой! Я хотела бы, чтобы и в прошлом он принадлежал мне! И что мне делать с этой болью?
– Он покупал их не для меня!
Женщина смотрит на меня удивленно:
– Может, почта?..
– Он не мне покупал эти книги… Тане… своей жене… она в Союзе.
Владелица книжного магазина улыбается как-то странно, как будто чего-то никак не может понять, но ей сворачивать налево, а мне прямо, и она прощается поспешно.
Х Х Х
Одна из лучших студенток Хулио – он ее хвалил – некрасивая, но умная! – призналась мне, что слышать не может, как я коверкаю испанский язык, произнося вместо «э» мягкое «е». Я не обиделась: во-первых, мерзавка, права, во-вторых, негодяйка, знает, что у нее я ничего вести не буду, а в-третьих – ну видно же! – она без ума от Хулио: и я успела простить ее дерзость раньше, чем она закончила.
А две студентки-подружки, наоборот, сказали, что мой акцент очень мил, мягкий такой. Они вызвались меня проводить:
– Как, доктóра, вы хотите идти одна через пустырь?
Пустырём они назвали сквер.
– Я всегда так хожу.
Молоденькие, беззаботные… Они моложе меня года на три от силы, но им и в голову не придет, что мы почти ровесницы: они – девчоночки, дома у них родители, в голове пустяки, а я – доктóра, у меня сын, у меня Хулио…
– А вы жена инженера Чикайса?
Хитренькие! Вызвались меня проводить, чтобы выведать, кто мне Хулио. И не эти ли самые подружки, шутя насчет рожек на голове Бертрана, постарались быть услышанными моим мужем?
– Нет, не жена!
Зачем им? Тоже влюблены в Хулио? Девочки, я могу вас понять. Я сама от него без ума.
Х Х Х
У меня было плохое настроение, у Хулио – хорошее. Я его спросила:
– Хулио, а как ты думаешь, тогда, в Эсмеральдасе, когда забирали ребенка, я была близка с мужем или нет?
Как случилось, что этот вопрос слетел у меня с языка? Вроде бы я не думала его задавать.
Слова у Хулио выходили медленными:
– Не думаю… У тебя было мало времени… На ночь ты не осталась…тебе было незачем… не думаю…
– Ну конечно же, не была! Ты прости, это я так спросила!
Мне стало немного легче. Было что тогда или не было – ерунда! Но я не могу все, что ношу в себе, оставлять себе, я выплескиваю в мир то, чем наполнил меня этот мир.
У меня хорошее настроение, а у Хулио, наоборот, плохое.
Х Х Х
– Сегодня после экзамена я устраиваю в доме родителей пирушку, – сообщает мне Хулио.
– Я приду?
– Не стоит.
– Не стоит?!!
Весь вечер я не нахожу себе места. Уложив ребенка спать, ловлю такси и отправляюсь по знакомому адресу.
Из окон дома гремит музыка. Дверь открывает сеньора Мария и пропускает в дом, а в доме люди, люди, друзья Хулио и студентки. Сам Хулио взглянул мимо меня, будто бы не узнал. Рядом с ним стояла полногрудая девушка с тонкой талией, пышным задом и толстой длинной косой. Она не поздоровалась тоже.
Я хлопаю дверью комнаты Хулио, сажусь на его кровать. На эту кровать он опустил когда-то меня больную и приказал сестре лечить. Я не могу сдержать слез.
Ящик письменного стола приоткрыт, видна стопка исписанных целых и разорванных наполовинки листов. Я протираю глаза, тушь расплылась, один глаз щиплет.
«…Маленькая белочка – красивый, подвижный и крошечный зверек. Большой медведь – сильное и могучее животное. Эквадор – маленькая красочная страна. Советский Союз – великая и, я бы сказал, немного скучная страна. Ты живешь, Юля, в Советском Союзе. Ты родилась в сердце этой могучей державы вот уже семь лет тому назад. Я сейчас живу в Эквадоре. Я родился здесь. Скоро мне будет тридцать лет. Эквадор и Союз отдалены друг от друга многими тысячами километров. Мы живем с тобой очень далеко друг от друга. Ты во Владимире, я в Риобамбе. Сейчас там у вас с мамой холодно. Здесь так же холодно и, конечно же, хочется быть с вами. Мне всегда хочется быть с вами. Тем не менее, нельзя забывать, что в жизни не всегда удается достичь всего того, чего хочется достичь. Я работаю здесь, мама Таня работает там. А ты уже ходишь в школу. Уже четыре года как я не вижу тебя. Ты мне представляешься такой, какой я видел тебя последний раз: маленькой девочкой в розовеньких в квадратики штанишках и красненьких тапочках. Черноглазая девочка. Тебе было три с половиной года, когда я должен был вернуться домой. Но ты не должна переживать, я буду с вами, как только смогу. А пока я тебе расскажу в письмах, о стране, где живу. Ты когда-нибудь сюда приедешь, и тебе нужно знать, что эта за страна…»
Он будет с ними, как только сможет?! Он меня бросит? Или он щадит дочь, подбирая слова, несоответствующие чувствам? «Мне всегда хочется быть с вами»… Таня… Юля… Они ни в чем не виноваты, и я ни в чем не виновата, но почему же так больно душе? Когда я рядом, ему хочется быть с ними?
Стопка бумаг заинтересовывает меня. Я читаю, читаю, складываю, подбирая разорванные листы. Я бесстыдно роюсь в чужих отношениях и судьбе. Но это и моя судьба тоже! Я роюсь в бумагах, роюсь и понимаю… О! Я многое понимаю.
«… Лариса, я жалею, что не оставил тебе ребенка. Признаюсь, что после того, как ты сказала мне о своем желании иметь от меня сына, я стал сдерживаться, чтобы исключить возможность твоей беременности. Сейчас я жалею об этом. От нашей любви должен был остаться ребенок. Я любил тебя страстно. Ты же помнишь, что однажды даже в присутствии моей дочери мы легли с тобою в постель, хотя не должны были этого делать. Жажда близости с тобой у меня была велика. «А счастье было так возможно, так близко…» Надеюсь, ты меня никогда не забудешь. Может, еще встретимся…»
В отличие от меня Таня прочитала это письмо Хулио к Ларисе не в черновике. Она готовилась к отъезду, заграничный паспорт был уже на руках.
Хулио из Эквадора вместе с другом, влюбленным в Таню, переслал в Союз письма, одно лишь из которых предназначалось Тане, остальные друг должен был отпустить в почтовый ящик, но не опустил. Он преднамеренно отдал все письма Тане и посоветовал ознакомиться с содержанием.
Таня удивилась, взглянув на женские имена и фамилии, проставленные на конвертах. Она вскрыла письмо, адресованное Ларисе: что Хулио может, кроме привета, послать ее подруге Ларисе? Она прочитала письмо Ларисе. Остальные письма ее подругам уже не было нужды вскрывать, но пальцы сами собой нервно рвали конверты, и в метро, среди людского потока, поглотила Таня боль каждого слова всех писем, и по лицу ее текли слезы.
А вот письмо к ней… «Приезжай, Таня скорее. Я соскучился по тебе и по Юле. К вашему приезду отец заканчивает строительство нового дома. Мы назовем его твоим именем, вилла Таня, у нас принято частным домам давать женские имена…»
Вилла Таня, вилла Таня. Какой прекрасный дом вырисовывался в Танином воображении? Вилла Таня! Но ни тот дом, в котором жила семья Хулио, ни деревянный сарайчик на окраине города, в котором из семьи никто не жил, не представился ей – и слава Богу! Вилла Таня!
Слова, слова… Для чего существуют слова? Для того, чтобы люди лгали! Зарубежный паспорт, виза… « А счастье было так возможно, так близко…» Таня вспомнила: Хулио проходил Пушкина на подготовительном факультете, она помогала ему заучить наизусть эти строки …«но судьба моя уж решена…» Пушкинист! К Тане приходит легкое дыхание и такое очевидное решение: она не поедет!
Передавший письма друг Хулио, узнав о решении Тани, схватил ее на руки, закружил… Но ехать с ним она отказалась тоже.
«Хулио! Я сегодня постарела на полвека. Я не была с тобой счастлива, но надеялась, что со временем счастье придет к нам. Я не заслужила той боли, что ты причинил и причиняешь мне. Я никогда не увижу и мне не нужна вилла Таня. Когда я приняла решение оставить тебя, я как будто выздоровела после долгой болезни, я даже стала смеяться, ведь я разучилась смеяться за время жизни с тобой. И я не подозревала об изменах… Надеюсь, твоя вторая жена не будет страдать так, как страдала я».
Это письмо Таня писала мысленно, стоя на эскалаторе метро с пачкою вскрытых писем в руке, и слезы высыхали у нее на лице. Но она написала и на бумаге это письмо и отослала его, а Хулио сохранил, и я его прочитала.
Х Х Х
Слезы высыхают и на моем лице. Непорядочно читать чужие письма, я конечно, знаю. И перочинным ножиком вскрывать чемоданные замки тоже непорядочно. Но порядочность… – что такое порядочность в этом обезумевшем, непорядочном, сорвавшимся в пропасть – пропасть! – мире, в котором мне нужно выжить? При чем тут порядочность? Акулу, оказавшись за бортом корабля, пырнуть ножом – как?! рыбу ножом?! Я должна была прочитать. Зачем? Чтобы выжить!
А теперь уйти! Поскорее уйти! Мой Хулио, мой Хулио, мой Хулио… Я приму его таким, каков он есть, но мне нужно время, хотя бы час – хотя бы час! – чтобы свыкнуться с тем, что я узнала, мне нужен час тишины, одиночества, час… Уйти!
Пьяные реплики, смех слышны через дверь. В доме так и не смолкала музыка, я просто перестала слышать, читая, но слух возвращается… Уйти!
Ворота оказываются запертыми.
– Сеньора Мария! Отоприте, пожалуйста!
Сеньора Мария отрицательно качает головой:
– Ключ у Хулио.
Я подхожу к Хулио. Он, танцуя, висит на полногрудой девушке с тонкой талией, пышным задом и толстой длинной косой. Он что-то шепчет ей на ухо, девушка раскраснелась, смеется, и они не обращают никакого внимания на меня. Все как дурной сон.
– Дай мне ключ! Выпусти меня! – прошу я Хулио.
Хулио мычит вместо ответа.
– Му-у!
Я оттаскиваю его от девушки и проверяю карманы, а Хулио не может удержаться на ногах, падает.
– Не смей с ним так обращаться! – кричит сестра Хулио.
– Но я хочу уйти!
Сеньора Мария, взглянув на меня осуждающе, вынимает ключ из кармана, и идет отпирать ворота.
Почему она не хотела меня выпускать? Может, если бы она выпустила меня сразу…
Х Х Х
…Людей не стоит – опасно! – знать слишком близко, и если вы хотите, чтобы ваши отношения не потеряли очарования, ограничьтесь поверхностным знакомством и тем, что люди считают должным сообщить о себе вам, и свято верьте в то, что они рассказывают о себе, оберегайте себя от сомнений, и тщательно храните в себе их благородный образ…
… О людях стоит знать как можно больше, если вы хотите понять их, но то, что вы увидите при близком рассмотрении, причем, в любом человеке, насколько благородным он не был бы…
Тайна влюбленности – не видеть или видеть не так. Тайна любви – видеть и прощать.
Х Х Х
На работе Хулио на следующий день не появился, а вечером возле моего дома, раздался шум, мужские голоса. Ко мне в окна заглядывали – в этом доме у меня тоже не было занавесок.
Я узнала некоторые лица: я их видела вчера на устроенной Хулио пирушке. А дома я была одна с ребенком, Лус Милу уехала навестить родных. Я испугалась людей, заглядывавших ко мне в окна.
Вошедший в дом Хулио не был пьян, но трезвым он также не казался. Обычно умные, погруженные в себя глаза были круглы и самодовольны, и в них нельзя было смотреть без страха: белки приняли цвет зрачков, и полыхало из черноты пламя.
– Ты вчера в присутствии всех, мне сказали, выворачивала у меня карманы! Ты осознаешь, как ты унизила меня?
Я поняла, сейчас произойдет что-то страшное.
– И бумаги моего стола перерыты! Ты все прочитала?
– Да.
И тогда Хулио… тогда Хулио… тогда мой Хулио…
– Достаточно! Мы видели, инженер! – кричали за окном.
– Я вернусь! – пообещал Хулио прежде чем уйти.
Х Х Х
В моей жизни было много всякого разного. От некоторых событий я отходила долго и с большим трудом. От некоторых, возможно, не оправилась никогда.
Х Х Х
Как ты мог, Хулио?
Х Х Х
Иногда мне хочется думать, что если бы я не поехала на ту пирушку, на которой не хотел меня видеть Хулио, не прочитала бы те письма, не увидела бы ту пышнозадую девушку с тонкой талией и толстой косой, не обыскала бы его карманы в поисках ключа, все было бы иначе в наших отношениях. Иногда мне хочется так думать. МНЕ ХОЧЕТСЯ, ЧТОБЫ ТАК ОНО И БЫЛО! Но один Ангел и один Бес нашептывают мне на ухо, успокаивая:
– Не было бы пирушки, случилось бы что-нибудь другое, у нас заготовлено было множество замен.
И под их шепот я оправдываю себя – за то, что поехала на ту пирушку, увидела ту девушку, прочитала те письма, среди которых попадались странные записи – расшитый дневник?..
«… Смерть избавляет от страха. Из цветов самые красивые увядающие внезапно. Женщины, рожая детей, преумножают смерть, ибо вновь родившийся протаптывает свою тропинку к смерти. Тропинки разбегаются, сходятся и все ведут к смерти. Чья тропинка оборвется раньше, тот быстрее добирается к цели…»
Красивые слова, романтично-трагические мысли… Позёрство! Я не верю. Смерти боятся все люди – это заложено в человеке, это инстинкт самосохранения. Я не верю. Я люблю жизнь. ЖИЗНЬ, ЖИЗНЬ!.. Я хочу жить и БЫТЬ СЧАСТЛИВОЙ! И буду! БУДУ! Я буду счастлива!
И что из того, что я увидела Хулио на пирушке, на которую он меня не приглашал, смертельно пьяным и в обнимку с пышнозадой девушкой? Что из того, что я обыскала его карманы в поисках ключа, который он был не способен мне протянуть? Что из того, что я узнала о его измене с подругой жены в присутствии маленькой дочери? Что из того?!.
Ведь Хулио был благороден по отношению ко мне: он вернул мне сына, он спас меня, когда я лежала при смерти в мятом грязном тряпье постели в пустой квартире и никто меня не навещал, он оплатил мои долги, он помог мне прижиться в Политехе и стране, и я любила и страну, и его, Хулио, любила горы, облака и его, Хулио, свежий воздух, солнце, ветер, запах эвкалиптов, ледники Чимборасо и его, Хулио. Я любила так первый раз в своей жизни, первый и последний, я никогда так не любила никого прежде и знала, что уже не смогу после, Хулио был для меня страной, Политехом, ледниками Чимборасо, солнцем, ветром, облаками, он был для меня всем, я любила его каждой клеткой своего существа и готова была приять и любить его, какою бы не оказалась его душа.
Но почему неблагородное чтение чужих писем на неблагородной пирушке не стало случайным событием, а оборвало благородную нить отношений? Почему? Почему? Потому что я УЖЕ без памяти любила Хулио, принадлежала ему и зависела от него и не было надобности больше в благородстве? Или потому, что оказывается невосстановимой порванная нить, и словно сдерживавшая прежде внезапно открывшийся заслон пороков, она, разорвавшись, высвобождает человека из-под бремени благородства, и он предстает таким, как есть – страшным без покровов?
Почему?
Прочитав то, что я прочитала, мне было проще понять Хулио и все, что случилось потом – а оно все равно бы случилось, так или иначе. У одного Ангела и одного Беса было заготовлено множество замен.
Или… все-таки… все МОГЛО сложиться иначе? Могло ли? Могло ли? могло ли? могло ли? могло ли?…
Не могло.
Х Х Х
Остановись, память, сделай пропуск, пробел в череде событий – ну зачем тебе нужно все помнить? – я не хочу вспоминать, не хочу, не хочу… Вычеркни, сотри в своей записи и моей жизни тот вечер! Уничтожь в моей голове саму ту ткань, которой надлежит это помнить, я не хочу это помнить, не хочу…
Но я помню… почему, как при замедленной съемке?… переворачивается сковорода с картошкой и по дереву пола расползается масляное пятно – все огромней, огромней… молоко, которое только что я поставила на плиту греться, опрокидывается мне на голову и стекает с волос на одежду… струи теплого молока… из кухни, куда я забилась, меня тащат в зал, я упираюсь, я не хочу, там люди в окнах… телефон поднимается высоко-высоко – этот мужчина такой высокий… он – Хулио?… – и медленно… почему как при замедленной съемке?.. опускается телефон мне на голову, тупая боль, гул, я лежу на полу…
– Достаточно! Хватит! Мы видели, инженер, – голоса за окном.
Х Х Х
Была глухая ночь, когда Хулио вернулся.
– Забирай вещи, и уходи! – сказала я.
– Это ты МНЕ говоришь?
Хулио вытолкал меня за дверь.
Тихо – не дай бог ребенок проснется! – я скреблась в дверь:
–Хулио! Пусти!
Он открыл дверь, взглянув ему в лицо – оно попало в свет фонаря – вновь я увидела слившиеся со зрачками белки и вырывающееся не только из зрачков, но со всей поверхности глаз пламя, и я отпрянула от двери.
Хулио тянул меня за руку в дом.
– Нет! Нет! – я вырывалась.
Босые ноги, ночная рубашка… – такой я прибежала в дом сеньоры Далии.
Ночи в Риобамбе темные и холодные.
Х Х Х
Я проклята.
Х Х Х
Старшие дети сеньоры Далии были моего возраста, но дружила я с их мамой, полной, подвижной, веселой женщиной лет сорока. У нее были умные глаза и крашеные в седину – белые-белые – редкие короткие волосы. Обращалась ко всем она очень ласково: моя дорогая, моя любовь, моя доченька, моя жизнь… что, впрочем, ничего не означало.
– Что случилось, моя дорогая? – спросила она меня и принесла плед.
– Сеньора Далия… – я всхлипнула.
Она просила звать себя просто Далией, но я никак не могла решиться назвать женщину вдвое старше меня просто по имени, отчества у нее, разумеется, не было, и я никогда не опускала «сеньора», хотя при близости отношений это звучало странно и привносило оттенок «госпожа».
– Сеньора Далия…
Мне было трудно рассказать, что случилось.
Она усадила меня в машину.
– Сеньор! – сказала открывшему дверь Хулио сеньора Далия. – Моя подруга – женщина тонкого душевного устройства, изысканного воспитания и не привыкла к мужланскому обращению!
Хулио был смущен ее появлением. По крайней мере, бить меня в ее присутствии он не мог.
–Простите, сеньора, – сказал он вежливо – это наши проблемы, и мы разберемся сами.
–Уходи, дерьмо, подонок, мерзавец! – потребовала на русском женщина тонкого душевного устройства.
– Прости! – попросил на русском Хулио. – Я ничего не помню! Расскажите мне, что случилось? – попросил он на испанском. – Кажется, я выпил…
Белки его были светлы.
– Уходи! – сказала я, но уже не так твердо.
– Сеньора, я прошу прощения, разрешите мне поговорить с Кирой без вашего присутствия! – обратился Хулио к сеньоре Далии.
– Я могу быть уверена в безопасности моей подруги? – поинтересовалась сеньора Далия и ушла. Урчание ее машины стихло.
Стоит ли говорить – я простила. Каково бы ни было потрясение – избиение, открытие ужасного порока… – женщина не способна разлюбить в один день или два.
– Как ты мог! Как ты мог? Как ты мог? – этот вопрос я задала бесчисленное число раз, а Хулио стоял передо мной на коленях, целовал край ночной рубашки и обещал:
– Никогда больше… никогда… никогда… если ты меня бросишь…
Белки его глаз были светлы. Может, мне показалось, что они меняли свой цвет?
Х Х Х
Мужчина, ударивший один раз, ударит еще – народная мудрость. Но нет правил без исключений! Я верила: Хулио никогда больше не поднимет на меня руку. Мы будем с ним счастливы. МЫ БУДЕМ С НИМ СЧАСТЛИВЫ!
Но откуда взялось ощущение, что я снова осталась одна и мне никто не поможет? А как сладостно было очарованье, как сладостно… И я цепляюсь за любовь – или иллюзию? – но ощущение не проходит – я навечно одна, а любить – это тебя как бы двое. Я теряю способность любить. Я одна.
И хотя я простила – простила ли? – масляное пятно на полу и пролитое молоко, я не сумела забыть людей, заглядывавших ко мне в окна.
Но продолжала цепляться за любовь. Очень страшно во мраке собственной души остаться без любви и в чужой стране, даже если она прекрасна.
А Хулио придумает фразу:
– Ты мое наказание и расплата за все мои грехи!
Фраза станет его идеей-фикс, он повторит мне ее бесчисленное число раз, и не один раз я вновь спрошу:
– Как ты мог?
В альбоме с фотографиями я отыщу четыре крупных снимка «Хулио от Ларисы». Вульгарно накрашенная девица четырежды взглянет на меня с альбомной страницы, а на соседней странице я обнаружу маленькие фотографии жены Хулио и его дочери. Неоднократно мне вспомнятся прочитанные черновики писем, придут мысли о Тане, ее подругах и множестве других женщин, о которых Хулио расскажет мне сам: он не станет скрывать, что причинил им всем боль, они любили его, они страдали…
Откуда взялось у меня желание отомстить, не за себя, за них… или за себя?… Я давила в себе желание мести, но все слова и все ночные ласки Хулио уже не смогли вылечить меня, и оно всплывало, это желание мести, вновь и вновь.
Х Х Х
В Риобамбе тоже есть Красная площадь. Она, действительно, красная: вымощена красным кирпичом. Маленькая площадь. А на площади – маленькая церковь. Я видела: старая индихена, босая, с подвязанной грубой веревкой котомкой за плечами, побоявшись, что нельзя ей, такой грязной, в оборванной одежде, войти туда, внутрь, опустилась на колени прямо перед входом в церквушку и с улицы молилась на изображение Христа, и во всей её склонившейся маленькой старческой фигуре было отчаяние.
Прохожие безразлично обходили старуху. Я тоже обошла.
Х Х Х
Виза! Виза! Мне снова нужно ехать в столицу. Хулио вызвался меня сопровождать.
В автобусе мы с ним одни сидели на заднем сидении. От других пассажиров нас скрывали высокие спинки кресел, и наши вначале осторожные ласки становились все более страстными, нестерпимыми, требовали обнажения…
Выйдя из автобуса, мы прежде всего отправились в гостиницу – замечательную гостиницу, из которой не вышли уже до утра.
Х Х Х
Следующий день пребывания в столице оказался безрезультатным: где-то был неприемный день, какого-то чиновника не было на месте, какая-то из бумаг, пока я собирала остальные, потеряла срок действия… Все это выяснилось с утра, и я махнула рукой: придется приезжать снова!
Мы отправились бродить по Кито. Широкое авеню Амасонас и двухэтажные автобусы сменились кривыми улочками центра, церквями времен Колонии…
В одной из церквей Хулио обратил мое внимание на картину мучений грешников в аду. Однажды в детстве мать завела его в эту церковь, и картина поразила его настолько, что он не мог от нее освободиться: ночью она снилась, а днем стояла перед глазами и, мучения грешников были живее, чем на картине.
– Нелегко отказываться от веры в Бога? – спросила я Хулио.
– В Союзе это само собой получается, – ответил он.
А на улице выходящим из гостиницы мы увидели Сильвио Родригеса, любимого певца Хулио и друга! По крайней мере, он так говорил мне: друга. Он говорил, что бывал на Кубе у друзей в каникулы и познакомился с Сильвио, они вместе провели много времени…
– Давай подойдем! – предложила я Хулио.
Но Хулио отказался:
– Это было давно, не вспомнит.
Мы так и стояли и смотрели на Сильвио Родригеса и… не подошли.
– Идем, закроется галерея, – потянула я Хулио за рукав.
В галерее мне запомнились картины Кингмана, певца индейских рук и ног: во всех своих работах преувеличенно крупно на переднем плане он вырисовывает руки и ноги народа: костлявые, обветренные, заскорузлые…
Городок торговых палаток не заинтересовал меня: все дешево, но денег на покупки все равно нет.
Мы отправились к Середине Мира – памятнику, поставленному на месте точного прохождения экватора.
Я постояла одной ногой в Южном полушарии, другой в Северном. Мы сфотографировались и уже через минуту разглядывали себя на легкой пластинке: нас разделяла белая линия, причем Хулио оказался в Южном полушарии, а я в Северном.
В магазине фольклорных вещей я выбрала ожерелье с перьями попугая, Хулио заплатил.
А потом мы купили трипамишки: поджаренные на углях промытые то ли свиньи, то ли коровьи кишки. Их продавала индихена очень дешево. Я сказала, что мне все равно, где есть, в дорогом ресторане или на улице, вкусно и там, и там. А у Хулио почему-то испортилось настроение. Оно у него портилось всегда неожиданно. И на этот раз я опять не поняла, почему. Может быть, он мне не поверил? Но я была искренна. Когда рядом со мной был Хулио, мир становился особенным, и трипамишки тоже. Но этого я ему уже не сказала.
А вечером Хулио повел меня в театр слушать многоголосье болгарского хора, приехавшего на гастроли.
В партере, среди такой же простой публики, как мы с Хулио, сидел один из многочисленных кандидатов в президенты, я не запомнила фамилию, названную Хулио. Его жена была в декольтированном платье, отороченном мехом. Моя мама, идя в театр, тоже всегда одевалась театрально, и было у нее платье, отороченное мехом… Мы же с Хулио пришли в театр в джинсах.
Ночь мы снова провели в гостинице. Ночи с Хулио всегда были чудесные!
Утром в автобусе я напевала песенку Сильвио Родригеса, которой научил меня Хулио:
Живу ли я в стране свободной,
единственной свободной
на этой земле в этот миг,
и счастлив – я велик.
И люблю я ту женщину,
которую люблю
и которая любит меня,
не прося ничего,
или почти ничего,
что не одно и то же,
но оди-на-ково…
Несмотря на то, что оформить документы мне снова не удалось, я не сожалела о поездке. А Хулио принялся меня учить другой песне своего друга Сильвио:
Вчера потерялся мой голубой единорог.
Я оставил его пастись, а он исчез.
А у меня и было-то всего – мой голубой единорог,
И даже если б был другой,
мне нужен только тот.
Мы с ним слепили дружбу,
немножечко с любовью,
немножечко взаправду…
Я смеюсь: немножечко с любовью, немножечко взаправду?…
Х Х Х
На выходные мы с Хулио отправились в горы, на праздник, чтобы посмотреть на короля! На празднике будет король!
Нас подвозит на грузовичке знакомый Хулио. Он владелец строительной фирмы, но сам же работает на грузовичке: в то селение, куда мы отправились с Хулио, он отвозит заказанный груз. Знакомый, обращаясь к Хулио, называет его не по имени, а инженером, и Хулио знакомого не по имени, а депутатом, не уточняя при этом депутатом чего.
Мой сынишка счастлив прокатиться на штурмующем с ревом горные подъемы грузовичке. Домики-сарайчики с маленькими оконцами, церковь…
Именно в этом селении одна из сестер Хулио, студентка последнего курса факультета медицины, проводила разъяснительную работу среди населения о противозачаточных средствах: здесь женщины рожают по двадцать детей, из которых выживают от силы трое. И в то же время настоятель церкви проводил обратную разъяснительную работу: детей посылает и забирает Бог.
Музыканты играют, не уставая, все одну и ту же мелодию. Для выступлений сколочена сцена. Танцы, песни, танцы, поклоны в танцах и после танцев.
А вот и король сам выходит на сцену! король-индихена! потомок древних индейских вождей!