София Волгина
Красная Поляна навсегда! Прощай, Осакаровка
Словом, ушли они от Христопуло вполне сытыми. Слону, как всегда, больше других перепало Ирининых пирожков.
* * *
Генералов дом действительно был первым на их пути к чему-нибудь съестному, следующим был дом Митьки Харитона, а напротив – маленький домик бабушки Ваньки Балуевского, еще меньше, чем у всех соседей. Самый справный, пожалуй, был дом Эльпиды. Дед у нее был еще не старый и в прежней жизни работал на стройках приморского города Адлера. Эти четыре дома стояли как раз там, где овраг круто изгибался, образуя островок земли, прижатый к дороге, на которой можно было построить пять домов, кто-то даже заложил фундамент около Истианиди, но вот уже лет пять никто так и не построился. Так и получилось, что все три дома были, как одно целое, отделенное от всех, дорогой и оврагом.
Дом Харитониди стоял вторым от Линейной улицы, за домом Христопуло. Он состоял из двух комнат, сенцев и кладовки. И это был роскошный дом по сравнению с той землянкой, в котором все они прожили после высылки полтора года. На Митькин взгляд, Христопульский домик тоже был ничего. Но их, Харитонидиевский был получше. Понятное дело, все-таки его строили двое мужчин – Самсон и Пантелей. На второй год ссылки они купили корову и построили для нее сарай. Тут же начали строить дом, но не успели. Холода нагрянули сразу и неожиданно. Северный Казахстан щедр на бураны и метели. Так что пришлось еще одну зиму жить в сырости и грязи. Бабушка не успевала заметать земляной пол. Ей, наверное, особенно было трудно после двухэтажных хором, в которых они жили прежде. А Митька был слишком мал, чтоб помнить другую жизнь. Ему, желторотому птенцу, было чуть больше семи, когда с грехом пополам дед с яей Софией и Пантелеем построили этот домик. Яя часто пела жалобные песни, как будто плакала. В такие моменты Митя чувствовал, как сердце его сковывала какая-то тяжесть, сердце до боли сжималось, и он едва сдерживал слезы. На его расспросы яя не отвечала, отмахивалась, но Митька догадывался, что ей хочется назад в свой родной дом, к родной природе, нормальной привычной жизни. Сердце маленького мальчика разрывалось, но помочь любимой яе было нечем. Думал: «Вот вырасту, повезу яю Софию на Кавказ и станем все там жить».
А теперь он никуда не хочет ехать, ему и здесь хорошо с яей, дедом, вредной сестрой Ленкой. Он, как и все его друзья, любил Осакаровку. Любил степь, степной ветер, простор до горизонта на все четыре стороны. Полынь, ковыль, перекати поле, саксаул. Любил тополя, высаженные вдоль железнодорожного полотна школьниками Осакаровки на многие километры, сам был среди них. И карагач, и саксаул любил. Любил летние запахи, доносившихся со дворов с кухонь хозяек перемешанный с запахом с сараев для скота. Уже не так ему было интересно, когда дед Самсон рассказывал о родной стороне на Кавказе, о высоких горах, покрытых густыми лесами. Ну горы и горы. Какие они – горы? У них здесь можно увидеть только земляные холмы, на которых они зимой иногда на уроках физкультуры катаются на лыжах. Вот они ему раньше казались горами. Дед смеялся над ним, обещал отправить его на свою родину, когда вырастет, сразу после школы. Митька потер переносицу. А он то и забыл про это обещание. Надо напомнить, может и вправду дед отправит туда, чего бы не съездить?
Митька задумался. Нет, конечно. Во-первых: одного не пустит, а во-вторых – после школы ему надо поступать учиться. И почему дед так уверен, что он сможет поступить? Что-то не знает он ни одного грека где-нибудь отучившегося. Все они работяги и, в лучшем случае, шофера. К тому же не отличник он, чтоб легко поступить, в-третьих, а в-четвертых, хоть и говорят в школе о равных правах, а их, греков везде принимают за людей второго сорта. Некоторые русские не стесняются за глаза, а то и в глаза, называть их «черножопыми». Не один русак получил за это тугой Митькин кулак в глаз. Правда давно никто около него подобных вольностей не позволял. А то.„Митька зло сощурил глаза. Смоляные дремучие ресницы почти полностью скрыли зрачки глаз. Он разжал, автоматически сжавшиеся кулаки, улыбнулся. Да, не светит ему поездка на море, а вот в Караганду поехать придется. Торговый техникум – провались он пропадом! Учиться деньги считать… Ему бы в небо поднимать самолеты. Там же смелые должны летать, а этого у него хватит на троих. И почему так несправедливо устроена жизнь! Из их класса в летчики собрались трое ребят, все русские. Так себе парнишки, ни рыба, ни мясо. Митьке деваться некуда, надо слушать деда Самсона. Он не устает вдалбливать ему, что сначала учеба, а потом все остальное. В Митькиных ушах постоянно звучали слова деда:
«Учись, пока я жив. А умру, тогда делай, что хочешь».
Вот так. С ним особо не поспоришь. Еще чудо, как он сумел заставить Митьку учиться, просто силком приводил в школу после шестого класса, когда Генерал бросил школу. Митька на год младше Генерала, а то б тоже всем показал, какой он взрослый и самостоятельный. Генерала первые годы нигде не брали на работу, скорее всего, из-за маленького роста, а его б уж взяли – у него с ростом все нормально. По крайней мере, в классе он выше многих пацанов.
* * *
После смерти генералиссимуса Сталина заметно наступили другие времена. Ребята вдруг заметили, что можно говорить громко то, что раньше говорили только шепотом. Хотя по привычке оглядывались и смотрели нет ли рядом кого чужого. По радио часто звучали для мальчишек, как музыка фамилии маршалов, особенно Жукова, Малиновского, Рокоссовского и других. В правительстве что-то происходило. Все ждали, кто же встанет у кормила – Маленков или еще кто? Может, все-таки, всеми уважаемый герой войны – Георгий Константинович Жуков?
Учитель истории успокаивал бурных учеников-старшеклассников: «Время покажет».
Все шло, как обычно. Скорее, не как обычно. Неизвестно почему Митька-Харитон стал с таким желанием ходить в школу. Так длилось уже почти пол года. Утром, обжигаясь пил свой чай и, быстро запахнув телогрейку, перекинув через плечо школьную торбу выбегал в свой закоулок. Если Ваньки еще не было на улице, забегал к нему и торопил его поскорей выйти. По дороге в школу он не очень вникал в разговор друга, отвечал невпопад. Больше обращал внимание на красиво падающий снег, на бархатно опушенные снежной бахромой, редкие вдоль дорог деревья, на причудливое пение ветра.
– Ты что глухой? – обижался Ванька, тыкая его локтем в бок.
– Ты чего? – удивлялся Харитон.
– Да ничего! Я тебя уже десять раз спросил про задачу домашнюю, а ты идешь молчком, как вроде уши у тебя заложило.
– А что задача? Не решил ее? Так я дам тебе списать, – отвечал отстраненно Харитон и шлепнул друга по затылку, – двоечник, ты двоечник! Задачка – то простая.
Ванька оскорбленно молчал.
– Ну ты, что, теперь обижаться надумал? Шучу же я, шучу Ванек! – на этот раз он пихнул Ваньку плечом, тот подскользнулся, чуть не упал. Смеясь, ребята схватились и рухнули на свежий обжигающий снег. Но быстро подхватились: не хотелось промокнуть, и потом мерзнуть в плохо отапливаемой школе. Ну, а Харитону, к тому же, хотелось более – менее выглядеть перед молодой учительницей немецкого языка, которая, как бы стала для него, с некоторых пор, центром его внимания. Теперь он ходил в школу всегда в постиранной, тщательно заштопанной рубашке и штанах, аккуратно заправленных в кирзовые сапоги или валенки. Буйные свои волосы, раньше не любивший лишний раз постричься, теперь стриг под «Бокс», шею мыл ежедневно. Даже раз в день перед уходом заглядывал в осколок зеркала, лежавший на подоконнике кухни. Из-под сросшихся у переносицы басмачьих бровей на него смотрели болотные, глупые мальчишеские глаза. Харитон недовольно сжимал губы, щипал над ними пушок, бросал последний критический взгляд и ставил осколок назад. Общий внешний вид, конечно, желал лучшего, и это значительно портило ему настроение, но глядя на других еще хуже себя, успокаивался. В конце концов – он не самый завалящий. Пойдет вот летом грузчиком на станцию, заработает деньжат, справит себе кой – какую одежонку.
О своей влюбленности в «Настеньку», как он ласково про себя ее называл, Митька-Харитон никому не рассказывал. Собственно, какая влюбленность? Так, просто красивая мечта, а на красоту всегда хочется смотреть, разгадать ее тайну. Это была тайна за семью печатями. Не дай Бог, кто-нибудь узнает об этом: засмеют, опозорят! Особенно, он боялся родственников. Уж перед кем он не хотел опростоволоситься, так это перед ними, дедом Самсоном в первую очередь. И что за жизнь! Ни с кем нельзя поговорить о том, о чем хотелось больше всего говорить. Не просто говорить, а целыми днями говорить. С Ванькой нельзя, он двоюродный брат Настеньки. С Генералом вообще – копец, тот забракует Харитона на веки вечные, скажет, что он чокнутый или больной, одним словом – не мужчина. Хотя Харитон не раз замечал, как тот уважительно разговаривал с Анастасией Андреевной. Даже раз Харитону показалось, что Генерал покраснел, когда увидел ее проходящую мимо них. Ну, а Асланян, то есть «Слон» – тот… В общем не стоит с кем-то делиться, не по-мужски это. К чему может привести эта «дурная» увлеченность красивой учительницей, Харитон не знал, и не хотел знать. Просто ему было хорошо. Как будто мир изменился с появлением Анастасии Андреевны. За короткий срок Харитон прознал все из биографии «училки» от ее двоюродного брата, то есть своего дружка Балуевского: что полунемка, что родители на целине, что бывает у бабки Нюры не часто. Что совсем недавно вышла замуж за милиционера Власина Андрея Игнатьевича было всем известно. А что уже беременна, он узнал в конце учебного года от Эльпиды. Эта новость ему очень не понравилась, и «Настенька» даже стала ему немного неприятна.
– Так уж и беременна, откуда ты знаешь? – спросил он неприязненно Эльпиду.
– Дак, моя мама говорила, я подслушала, когда она разговаривала с тетей Леной.
– Бабы всегда что-нибудь напутают или присочинят, – криво усмехнулся Харитон.
– Это, кто бабы? Моя мама? – обиженно зачастила Эльпида вслед Митьке Харитону, уже догонявшего Генерала. Харитон быстро обернулся и на ходу бросил:
– Да нет, успокойся, не мама. Я имел в виду тебя!
Он скорчил рожу и, фыркнув, побежал дальше.
Харитон позволял себе такое к ней отношение, потому как знал, Эльпида все поймет и простит. Как соседка и одноклассница, она была незаменима. Всегда так получалось, что она была в нужном месте и в нужное время, чтоб помочь. Сначала он не догадывался, почему она так безотказна во всех его просьбах, пока «Слон» не подсказал, что, по всему видно, он ей нравится, прибавив, что очень жаль, что сам он, Слон, не на его месте, что грубиян Харитон не достоин такой симпатичной девчонки, а главное, такой доброй. У Слона дома все были какими-то нервными, все говорили громко, или кричали, вечно чем-то недовольные, а от пухленькой Эльпиды веяло покоем и мягкостью. Ну, как такую дивчину не полюбить? Но, видимо, не по душе ей такие слоноватые парни, как он. Слон свое прозвище не оспаривал: мало того, что фамилия Асланян говорила сама за себя, и сам он был здоровенный и ростом, и весом. Ребята – греки, в основном-то, незавидного маленького или среднего роста. Высоких почему-то раз два и обчелся. Они с дружком Харитоном были примерно одного роста. «Слон» себя считал самым сильным в школе, да и среди соседей, а может и во всем поселке из ровесников, а Харитон был, на его взгляд, жидковат, хоть жилист и цепок. Слон любил задираться и потом подраться, а вот друганы его и Генерал, и Митька-Харитон, не любили это дело. Но, если кто допечет, то спуску не давали. Слон завидовал их выдержке, старался подражать им, но куда ему, вспыльчивому и обидчивому.
* * *
Дед Самсон все хорохорится, дескать будет Митьке слать деньги в техникум за квартиру и питание. А откуда он деньги собирается брать, Харитон не мог взять в толк. Живут – еле концы с концами сводят. Хорошо дядя Пантелей, наконец, достроил свой дом. А то было не развернуться в двух комнатах. Вон Элькин дед пристроил три комнаты. У них есть где разбежаться. Зато у деда Самсона большая кладовка. Там он хранил дрова, старые бадьи, кринки и кувшины для молока, сметаны, масла. Здесь стояла деревянная узкая бочка – пахталка: сбивать из молока сливки и масло; сепаратор, всяческая утварь, которая, хоть и была побитая, покоробленная, но так или иначе нужная в хозяйстве. Самсон несколько раз в году наводил там порядок, что-то чинил, что – то мастерил и не забывал приобщать к делу внука, которого любил, но виду, как ему казалось, не показывал. Так, что к своим семнадцати годам Митька-Харитон умел немало делать своими руками. В маленьких сенцах стояла длинная скамейка, сколоченная его руками. И он мечтал сам когда-нибудь перестроить дом: сделать его выше и просторнее. Построить подальше от дома сарай для скота, чтоб убрать застойный и неистребимый запах пойла.
Ведра для воды стояли сверху, а помойные и для варки пойла скотине, стояли снизу. Зимой запах варенной гниловатой картошки вперемежку с другими пищевыми отходами густо стоял во всем доме, начиная с сенцев. Это наблюдалось у всех сельчан, которые имели хоть какую-то скотину. Почти все держали коров, а иначе, где брать молоко, сыр, творог, сметану и масло? Многие держали поросят, кур, телят, утей и другую живность. Лошадей, можно сказать, ни у кого не было: это уж слишком роскошно для рядового ссыльного народа.
Обычно, возвращаясь откуда-нибудь, друзья не спешили расстаться. Чаще заходили к Генералу и садились, как сегодня, к столу. Тетя Роконоца всегда принимала их радушно: уж, по крайней мере, всегда можно было рассчитывать на суп из галушек, который съедался мгновенно, как ни старались они умерить свой аппетит, но чувство постоянного голода говорило за себя. Так что каждый съедал по две порции, а желанную третью – совесть не позволяла попросить. У Генерала было уютней всех. Ребята, любили бывать в чистеньком, всегда прибранном доме Роконоцы. Сердце Ивана, к его удивлению, начинало странно биться, когда он слышал голос Ирини. Он даже как-то поведал об этом Харитону. Она всегда разговаривала с ним, расспрашивала, советовала. Нравилась ему ее бедовость, смелость, умение все рассудить и поставить на свои места.
Однажды, ненароком, он услышал, как Митькина яя София восхищалась ее трезвым умом и красотой и жалела, что нет у нее подходящего родственника, женить на Ирине.
– Кому достанется эта девушка, век Бога будет благодарить, – говорила она деду, – и красавица, и умница, и трудяга. Работает целый день, вечером еле ноги несет, а назавтра утром, как ни в чем не бывало уже опять на ногах идет в «Заготзерно». Еще совсем малая была, а семью, можно сказать кормила. Каждый день, бедняжка, с тяжелыми ведрами ходила на вокзал торговать. Где это еще можно увидеть. Одна она такая на весь поселок. Роконоца без нее намаялась бы. Жаль, близкие родственники мы, а то б нашему Митьке лучше невесты и не надо было бы.
– Она же старше меня, – смеялся Митька.
– Во-первых никто ее за тебя и не отдаст: мы родственники, а во-вторых, я тоже старше твоего деда на целый год.
Митька знал этот факт из жизни папуки и яи и очень удивлялся. По его представлениям, муж должен быть гораздо старше.
– Ее Ванька Балуевский любит, он тоже младше, вот и пусть выходит за него.
– Ты, паршивец, не заикайся за Ивана! Даром, что он твой друг, но он, не забывай, русский, – сердилась яя.
– Ладно, ладно, я шучу, – сразу отступил Митька, знал: бесполезно возражать.
Дед даже не обратил внимания на его слова, уверенный, что внук шутит.
Иван только переводил глаза с внука на бабусю, потом буркнул обиженно:
– Чем я хуже вашего внука, интересно?
– Ты лучше, даже, – поспешила уверить его яя София, – не обижайся…
– Получается, я как будто не человек, – глаза Ивана сузились и смотрели зло.
– Понимаешь, наши девочки выходят замуж только за греков, – сконфуженно оправдывалась яя София.
– Да, хорошая девка, нечего сказать. Учиться бы ей! – сокрушался дед, продолжая не замечать мышиную возню ребят и жены. Главное, для Самсона – учеба, об этом он никогда не забывал.
– Дед, а что учеба? Большое дело! Можно и без учебы деньги зарабатывать. Вон, Генерал зарабатывает в «Заготзерно», – пытался противоречить Митька.
– Ты, Митька, молчи. Смотря, как деньги зарабатываются. Можно их получить, работая по колено в грязи, а можно – только щелкая бухгалтерскими счетами.
– Ну и что теперь, мне в бухгалтеры идти, что ли? – недовольно в который раз спрашивал внук, все еще надеясь, что дед помилует его.
Самсон насмешливо косил на него глаза:
– Это, смотря какой еще бухгалтер будешь, а то и в тюрьму можно припожаловать без труда. Все надо с умом делать, – он поднял несгибающийся указательный палец.
– Бухгалтерия – дело тонкое. Ты думаешь за что сел твой отец? – дед выжидательно посмотрел на присутствующих, как бы желая услышать ответ на свой вопрос. Все молчали, и он многозначительно завершил:
– За присвоение народных денег. За воровство. Правда, – здесь дед крякнул, сделал паузу и продолжил, – хоть я и уважаю товарища Сталина, я не верю в это. Не мог мой сын такое сделать.
Обычно, лет еще пять назад, у старика набегали слезы на глаза, когда он рассказывал этот факт из биографии старшего сына, но теперь он говорил спокойно.
– Скорее всего, Аристотель-то, сынок мой, где-то сделал ошибки, когда подбивал дебет и кредит. Хотя, опять же, навряд ли… Твой отец, Митя, просто не мог ошибиться, он цифры видел насквозь. До сих пор не понимаю, как это могло случиться с ним такое. Теперь сидит он и мы даже не знаем где. Даже толком не знаю сколько лет дали. Кто говорит пятнадцать, кто двадцать. Без права переписки. Тебя никогда не видел. Хоть бы мне дожить до его возвращения.
Слезы все-таки выступили. Дед отвернулся, суетливо полез сворачивать самокрутку-цигару, зажег, пыхнул. Лицо уже выглядело спокойным. Дед теперь, как бы разговаривал сам с собой. Разводил руками, поглаживал седые пышные усы, смотрел в сторону. Так бывало с ним, когда речь заходила о любимом сыне. Оканчивалось это тем, что он останавливал взгляд на жене, яе Софие и, как бы стряхивая с себя навязчивые мысли, спрашивал:
– Так, о чем это я?
Та реагировала молниеносно:
– Об Митиной учебе ты даешь советы. Как и где ему учиться…
* * *
Харитонов дед и в самом деле был помешан на учебе внука и очень печалился, что самому пришлось остаться неучем. Побывав как-то в школе Харитона, он увидел стенд со словами Ленина «Учиться, учиться и учиться». С тех пор Самсон неустанно советовал всем друзьям Харитона учиться и учиться. Своего же внука хотел видеть непременно бухгалтером, как говорится, чтоб пошел по стопам отца. Особенно настойчиво он стал говорить об этом с того времени, когда Харитон, глядя на Генерала, хотел бросить школу. Самсон требовал от внука хорошей учебы с тем, чтобы в будущем доказать всем, что Харитониди не лыком шиты, работать умеют головой и с большой пользой.
– Ты должен всем показать, что можно и нужно быть честным человеком, даже там, где это трудно, то есть в бухгалтерии. Русские слова он говорил трудно, но слово «Бухгалтер» без буквы «х» в его устах звучала музыкой.
– Дед, я не собираюсь быть бухгалтером, я буду летчиком, – с пятого класса твердил ему внук. Но дед не советовал мечтать о небе.
– Ты иностранно подданный. Подданный Греции. К тому же, сосланный. Таких в серьезные училища не берут. А вот в бухгалтеры, может, пробьешься.
– Что ж, кроме, как бухгалтером, я никем не могу стать? – обиженно кривил губы внук.
– Не знаю. Сам подумай, где тебе добывать хлеб насущный. Мы не вечные. Ты один. Ни матери, ни отца. Ну, отец еще придет, даст Бог, выйдет из тюрьмы. Спасибо, мы у тебя есть, да дядя родной, Пантелей. Он в обиду тебя не даст. Слава Богу, – дед истово крестился, поворачиваясь лицом к востоку.
Мать у Митьки умерла от дизентерии в первый год их зимовки в землянке. Она слабая была, постоянно болела. Дед даже говорил, что у нее появились симптомы тихого помешательства на почве тоски по Аристотелю после того, как посадили его в тюрьму. По странному совпадению у нее была фамилия Харитонова. Самсон с Софией не признавали ее, не хотели русскую невестку, благословения на брак не дали, так что отец и мать Мити не были зарегистрированы. Когда его посадили, только тогда они смягчились и забрали ее, беременную, к себе, потому как родных в Хосте у нее не было. Невестка деда Самсона была среди первых, кого похоронили на Осакаровском кладбище. Митька чудом выжил. Яя София не снимала его с рук, грела его своим телом и днем, и ночью.
В прошлом году, на родительский день Митька ходил по первым рядам могил и обратил внимание на надписи: почти все покойники родились чуть раньше или позже сорокового года. Кстати, могилы матерей Митьки и Ивана Балуевского находились почти рядом. Значит друзья осиротели примерно в одно время. На некоторых холмиках стояли скособочившиеся кресты со стертыми надписями. Одна могила была ограждена аккуратным деревянным заборчиком. Это была похоронена мать их богатого дальнего родственника дяди Георгия Афанайлиди. У него даже здесь в ссылке всегда водились деньги и, когда кому-то срочно были нужны деньги, то обращались к нему. Он давал взаймы, редко кому отказывал. Митька часто думал, откуда у него деньги? Почему нет таких денег у его деда или у других? На его вопрос дед ответил, что не знает откуда у родственника деньги. Скорее всего сумел спрятать их и привезти с собой незаметно.
– А почему ты не спрятал, дед, денег и не привез с собой. Что у вас не было денег в доме? У вас же был двухэтажный дом.
– Деньги были, но, как посадили Аристотеля, нас хорошо выпотрошили. Сейчас не время об этом говорить, подрасти еще, – уклончиво отвечал дед, всем видом показывая, что разговор этот не поддерживает.
– А разве я еще не повзрослел?
Дед делал вид что не слышит. Значит, Харитон должен был понимать, что не стоит дальше продолжать беседу на эту тему.
Этой зимой, когда дед твердо решил отправить внука в Караганду. Митька спросил его:
– Дед, а на какие деньги я буду там жить? Ведь мы и так еле перебиваемся, ведь все деньги ушли на постройку дома дяди Пантелея. А мне же есть надо будет что-то, да и за жилье платить.
– За это не беспокойся. На это я деньги найду. Тебе надо будет думать только об учебе.
– У Афанайлиди, что ли занимать будешь?
– Не твое дело, – повысил голос дед Самсон, – тебе говорят, что вопрос решен, скажи спасибо и делай свое дело! Понял?
– Ладно дед, как скажешь, – Митька понуро пошел с глаз долой рассерженного деда, зашел за угол сарая, присел на бревно.
С дедом лучше не связываться, а то опять последует лекция о пользе учения.
Митька не против учебы, но только почему ему нельзя в летчики или военные? Были бы они с Ванькой офицерами, верно бы служили Родине… Они с Генералом и Ванькой часто обсуждали этот вопрос. Генерал говорит, что он и в самом деле бы добился выслужиться в генералы. А Ванька – в его помощника, каким-нибудь полковником, или, на худой конец – капитаном. Эх, жаль, что Генерал бросил школу! Вот Ваньке везет: он русский, ему ничто не препятствует. А он, дурак, не хочет в летчики. Желает с другом, то есть Митькой пойти учиться. А где ему учиться – все равно.
И зачем только дед Самсон переделал его метрику на Харитониди? Носил бы русскую фамилию Харитонов и не было б проблем! Харитон не раз представлял себя бравым офицером в костюме летчика. А попробуй заикнись деду, что он хочет стать русским. Да и хочет ли он, в самом деле? Русские, конечно, больше имеют преимуществ и почти все они других считают ниже себя, но свою нацию Харитон никогда, само собой, не предаст. И вообще, он ощущал себя именно греком, и никем иным. Мысли его прервал Ванька, он неслышно подошел, поставил ногу на бревно.
– Ну, что за думу думаешь, начальник? – спросил он наигранно – участливым тоном.
– Да вот, тебя вспоминал, – Митька-Харитон поднялся.
– Меня? Надо же! Что же я такое натворил?
– Думал, вот какой у меня верный, надежный друг есть!
Ванька удивленно покосился:
– Да, уж чего не отнимешь, так не…
– Ты и впрямь со мной поедешь учиться? – перебил Митька друга, упершись в него взглядом.
Ванька перестал вертеть палку в руках:
– Сколько можно, начальник? – Ванька играл сейчас роль заключенного, – Ну куда ж я без тебя, или, положим, тебе без меня. Правильно говорю? – глаза Ваньки опять смеялись.
– Собственно, – вдруг заговорил он серьезно, – может, на этот раз я б и оставил тебя на произвол судьбы, но отец мой, как узнал, что ты едешь поступать, настоял, чтоб я от тебя не отставал. Вишь, как родитель мой тебя уважает?
– Уважает, значит? – звонко щелкнул пальцами Харитон.
– Еще как! Сказал, что человек у него есть знакомый в Кооперативном. Так что у тебя, – Иван выдержал выразительную паузу, – а значит и у меня – не будет проблем с поступлением.
Харитон дружески хлопнул его по плечу, присел на корточки.
– Так-то оно так, да что-то никак не хочется отрываться отсюда, и старики наши, как будут без нас? Еще помогать деньгами собираются.
Иван присел напротив:
– Не бойся, пацан, сил у нас хватит, чтоб где-нибудь подработать. Кстати, ты знаешь, что и Слон с нами намыливается?
– Слышал. Вот кому мешки разгружать на вокзале сподручно будет.
– Да и мы парни крепкие, Харитон, не прибедняйся!
Оптимизма Ваньке, конечно, не занимать. Да это и понятно, с голоду не помрут, если что, сел на поезд и через два часа из Караганды поезд домчит их домой до Осакаровки.
* * *
Главное, чего боялся Харитон, так это не встретить в городе Анастасию Андреевну. Эльпида докладывала, да и Иван мельком как-то говорил, что Власины перебрались в Караганду: муж получил там работу, а она сможет там продолжить свою учебу. Как ее не встретишь, если она Ванькина двоюродная сестра? Конечно, встретит он ее – мир тесен! Это обстоятельство грело душу и вместе с тем, как-то было не по себе. При мысли о ней, в груди холодело.
Митька иногда, как и сейчас, скрыто разглядывал ее брата. Совсем непохожи. Иван какой-то обыкновенный, носатый, почти как сам Митька, хоть и русский. Странно… Митька-Харитон поднял глаза, ухватился обеими руками за стропильные доски, сбитые дедом для будущего забора, подскочил и сел верхом. Иван следом за ним. Подул ветерок, трава у оврага зашевелилась, единственное высокое тополиное дерево заволновалось, шелестя серебряными листьями. Митька смотрел на дерево и размышлял. Собственно, поехать учиться в Караганду, он согласился в надежде видеть ее там. Здесь-то она жить все равно не будет. Митька потер грудь: всегда там что-то назойливо – больно жало, когда вспоминал ее. Что-то на него нашло, он отвернулся от другана, прикрыл глаза, представил ее лицо. Почему-то Анастасия никогда не смотрела прямо в лицо. Он заметил, что и с другими она разговаривала, глядя чуть искоса, и на лице всегда играла полуулыбка.
– Это потому, – размышлял Харитон, – что у нее уж очень притягательные глаза, она их специально отводит, чтоб не смущать людей. Ему опять вспомнилась песня из кинофильма: «До чего ж ты хороша сероглазая, как нежна твоя душа понял сразу я!»
Вспомнилась последняя встреча у школьных ворот:
«Почему она так пристально посмотрела на меня?» Митька не на шутку задумался, морща лоб и кривя губы.
– Пацан, ты что оглох, что ли? – донеслось до него.
Митька недовольно обернулся:
– Ты чего, Ванька?
– Так, когда поедем на озеро? Слон тоже хочет знать: завтра или после завтра?
– Сказал же, сразу после экзамена.
– Что и домой не зайдем?
– Зачем время терять? Так мы и до вечера не дойдем туда.
– Еду с собой брать?
– А что там? Хлеб, да лук, да яйца. Что ты, как ребенок?
– А Генерал?
– Зайдет к двенадцати в школу.
Ванька удрученно шмыгнул носом. Митька немного удивившись, спросил:
– А что у тебя какие-то другие планы или предложения?
– Какие планы могут у меня быть… Да, Настасья, сеструха моя, приехала, хотела с нами на озеро, сказала давно не была, хочет скупнуться.
– Анастасия Андреевна? – Митька слегка покраснел. Даже имя ее он произносил по-особенному. Он бросил настороженный взгляд на друга. Кажется, не обратил внимания:
– Ну так бы и сказал… Что, и пацана своего хочет искупать? – спросил Харитон, чуть запнувшимся голосом.
«Опять слишком много говорю», – одернул мысленно себя Харитон. Встретился намеренно холодными непроницаемыми глазами с Ванькой.
– Нет, ему еще рано, оставит бабуле…
– Так, если с нами хочет идти, пусть подходит с Генералом к школе, мы сразу после экзамена подадимся туда, – Митька безразлично отвернулся. А у самого сладко заныло под ложечкой. Перспектива увидеть ее завтра, после последнего экзамена, так сказать, уже не будучи школьником, окрыляла его. Кроме того, купаться она, конечно, будет в сарафане, но все-равно мокрое платье облегает тело…
– Да нет, ее привезет на мотоцикле ее муж и сразу уедет. У него дела. Потом снова приедет. Там она нас найдет.
Но эти детали уже не расстроили Харитона: там, так там. Он боксанул Ваньку и спрыгнул со стропил так легко и далеко, что друган замешкался дать сдачу.
– Ну и попрыгунчик ты, скелетон.
– Хм… Сам скелет, на себя посмотри, – хмыкнул Харитон, увернувшись от размахнувшейся в очередной раз руки Ивана.
Ночь Харитон спал плохо, встал с какой-то мутной головой, но с хорошим настроением. Меньше всего думал об экзамене. Даже не помнил, как он оказался одним из первых, сдавших его. Ванька со Слоном все еще не выходили с экзамена. Митька ждал полудня с таким нетерпением и таким подъемом в настроении, что все только и успевали за животы хвататься от смеха от его шуток и прибауток.
– Харитон, шуруй отсюда, сам сдал экзамены, а другим не даешь сосредоточиться.
Митька-Харитон обнял сердитого Федьку Савельева:
– Брат, знаешь такую поговорку «Перед смертью не надышишься»?
Федька отмахнулся от него, как от назойливой мухи и отошел, сел на подоконник, нервно перелистывая свою тетрадь.
– Ну ладно, ребяты, пошел-ка я отсюда, а то и в самом деле мешаю. Ну, бывайте, – он козырнул, – а Ваньке скажите – во дворе буду ждать.
Весело посвистывая, с холщовой сумкой за плечом он вышагивал около куцей школьной клумбы. На крыльцо выскочил раскрасневшийся Ванька.
– Ну как?
– Ну как может быть? Все как надо, – уклончиво последовал ответ. Ванька обхватил Митьку за плечи:
– Ну все, брат, последний экзамен позади. На сегодня мы свободные люди. Так сказать, сами себе хозяева! – произнес он, значительно поднимая указательный палец. – Можно отдыхать на всю катушку! Он весело засмеялся и стукнул друга в грудь.
– А я-то причем, парень? Давно кулака не нюхал. Получишь!