Софья Дмитриевна Благая
Воспоминания (1916-1936)
Излюбленным занятием Юры была езда на велосипеде по коридорам и лестницам гостиницы. Постояльцы жаловались, но это мало помогало. Вечерами Юра уходил гулять, возвращался поздно, и часто отец приходил сразу после сына. Тогда Юра в одежде и обуви ложился в постель под одеяло. Отец, увидев сына мирно спящим, крестил ребёнка, целовал в лобик и удалялся. Но однажды он увидел ботинок, торчащий из-под одеяла. Разразился скандал.
У Димы было много книг, Юра умудрялся таскать их у брата, продавал букинистам и объедался шоколадом. А тут ещё как-то утром все обитатели гостиницы с ужасом прильнули к окнам: по карнизу консерватории шёл Дима. Как он не свалился, осталось загадкой. Оказалось, что браться заключили пари, которое старший с риском для жизни выиграл.
Время шло. Дима блестяще окончил гимназию и поступил в МГУ. Юра мечтал о море. К радости мачехи, окончив гимназию, он уехал к матери в Петербург, где поступил в Морской [кадетский] корпус. А Дима заболел воспалением лёгких, которое осложнилось чахоткой. Мачеха самоотверженно ухаживала за ним и заразилась.
Дм. Дм. отправил жену в Крым, а сына в Давос, где его застала война. Дима успел доехать до Украины, там и находился до освобождения её красными войсками. Мама в Крыму съедала в течение дня по 10 пирожных, по фунту масла, по 2-3 фунта винограда. Она излечилась окончательно, но я в детстве перенесла 6 раз воспаление лёгких и получила затемнение верхушки правого лёгкого.
Тётя Лёля познакомилась в «Северном полюсе» с художником греческого происхождения Миллиоти [Николаем Дмитриевичем, одним из учредителей объединения «Мир искусства» и выставки «Голубая роза», подробнее см. в Приложении 1] и в 1914 г. вышла за него замуж. Она решила забрать свою часть капитала, «Северный полюс» был продан, и деньги поделены.
Софья и Дмитрий поселились на Остоженке. Жили они весело и на широкую ногу. Их близкими друзьями были Копытины [семья московского полицмейстера] и Медынцевы [домовладельцы купеческого рода]. Маму не устраивало положение незаконной жены. Она по сговору со своей золовкой Лёлей обратилась к знакомому врачу, и тот уверил папу, что его жене необходимо родить. Пришлось обвенчаться, и появилась на свет я.
МЛАДЕНЧЕСТВО
Я родилась в доме № 40 по Остоженке на 6-м этаже. Назвали меня в честь матери Софьей. Я родилась с тонкими благородными пальчиками и с голой, как коленка, головкой (в день похорон деда мама еле-еле нашла у меня на голове горстку пуха, чтобы завязать чёрный бант). Отец любовался благородными ручками доченьки, а мать, вконец измученная пережитыми страданиями, металась взлохмаченной головой по горячей подушке и в ужасе шептала пересохшими губами: «А девочка-то лысая!»
Молока у мамы оказалось мало, и я плакала днём и ночью – сначала громко, потом писком, похожим на комариный. Нанятая опытная няня Татьяна Ивановна и мама по очереди поили меня с ложечки сладкой водичкой. На несколько минут я затихала, но потом снова начинала сучить ножками и пищать. Синело сморщенное как будто старческое личико, закатывались глазки, я умирала. Няня прикидывала, где искать новое место, а мама, уже не в силах одолеть усталость, дремала, подсознательно ожидая, когда всё закончится и можно будет надолго и бездумно заснуть.
И вдруг раздался звонок. Это явилась бабушка, которая работала и не могла раньше приехать. Вид умирающей внучки поверг её в отчаяние. Не сказав ни слова, она ушла и через час появилась с большим бидоном молока. Мама и няня воспряли духом, согрели молоко и налили его в бутылочку. Но у меня не было сил сосать молоко из бутылочки, и бабушка с няней сначала вливали молоко с ложечки, сжимая мои запавшие щёчки. Очень скоро я начала сосать молоко из бутылочки, округлилась, зарумянилась, заулыбалась.
С самого рождения у меня на животике было крошечное синее пятнышко, которое постепенно превратилось в опухоль величиной с блюдечко. Я оттягивала кожу на опухоли, и когда отпускала её, раздавался громкий хлопок, очень меня веселивший. Взрослые были в унынии, мама боялась обратиться к врачу и тянула время. Спасла меня опять бабушка. Взяв меня на руки в свой очередной визит, бабушка заметила опухоль и, снова не сказав ни слова, отправилась в знаменитую хирургическую клинику. Вернулась с хирургом, который осмотрев опухоль, укоризненно покачал головой и забрал меня и няню с собой. После операции хирург сказал, что через пару дней мне был бы конец – опухоль подходила к брюшине.
Через некоторое время такая же опухоль появилась у меня на спине. После второй операции няня в полутёмной палате дремала на стуле рядом со мной. Вдруг здание содрогнулось, со стен и потолка посыпалась штукатурка, а одна стена стала оседать. Прибежали врач и сестра и сказали, что в здание попал снаряд, лишних мест в клинике нет, и поэтому мы должны отправиться домой.
В декабре 1917 г. извозчиков в Москве на улицах не было. Примчавшийся отец подхватил на руки меня, забинтованную вкруговую, и крикнув няньке следовать за ним, помчался домой. На Остоженке напротив нашего дома располагался кадетский корпус. А в подвале нашего дома засели красные. Шла непрерывная перестрелка. Отец и няня подошли к зданию кадетского корпуса и остановились: как пересечь улицу? Папа был такого высокого роста, что постоянно натыкался на дверные притолоки, от чего на его лысине образовалась глубокая вмятина. Нести ребёнка под обстрелом при таком росте он не решился. Сказал няне: «Я перебегу между залпами, потом ты с Сонечкой беги, только спеши!» После очередного залпа няня со мной на руках ринулась, как в омут, но на середине дороги ноги ей отказали. В голове мелькнуло: конец! По счастью, очередь стрелять была кадетам. Нянька повернулась, подняла руку, замахала и закричала: «Голубчики, не стреляйте! Голубчики, обождите!» Отец кинулся нам навстречу, схватил няню за руку и втащил в подъезд. Не успела захлопнуться дверь, как грянул залп. Кадеты не подвели, и мы были спасены.
ТЁТЯ КАТЯ
Когда мне исполнилось три года, приехала в нашу семью из Петрограда двоюродная сестра отца Екатерина, дочь Владимира Ивановича, по мужу Викгорст [см. Приложение 1]. В семье старшего из братьев Благих строго соблюдались правила хорошего тона. Дочь Катя окончила Смольный институт и вернулась в родительское лоно.
Был у неё старший брат Саша. Он в детстве варил суп из лягушек и заставлял Катю есть его. Саша, красавец юнкер, проигрался в карты. Отец денег ему не дал и предложил застрелиться. Саша отказался, и отец отправил его в Волынскую губернию простым солдатом, дав указание взыскивать с него по всей строгости. Когда юноша заболел болотной лихорадкой, мать и сестра хотели навестить его, помочь, но отец не разрешил, и Саша погиб. А был он весёлым и остроумным человеком. В гимназии задали написать сочинение на тему о разнообразии религий. Саша написал: «Каждый молится по-своему». И сдал работу. В другой раз написал сочинение без единого знака препинания, в конце перечислил их все и приписал: «Марш по местам!»
У Вл. Ив. был секретарь, Иван Митрофанович Михайлов. Вернувшаяся из института Катенька влюбилась в молодого красавца. Каким-то образом отец узнал об этом, и Михайлов был «удалён» в армию. Во время Японской войны был ранен. За ним ухаживала и спасла его жизнь медсестра Анна. В благодарность он женился на ней.
А Катю отец выдал замуж за подполковника, немолодого финна по фамилии Викгорст [На самом деле Илиодор Фёдорович Викгорст был сыном эстонских немцев]. Вскоре зять был удостоен звания полковника, а потом и генерал-майора. Любви особой не было, но жили они в мире и согласии. Году в 1911-м пошли в кино. Во время сеанса Катя почувствовала, что муж медленно падает на неё. Она закричала, прибежавший врач констатировал скоропостижную смерть. Осталась вдова-генеральша в огромной квартире со служанкой Машей.
Заболела тётя Катя оспой, была при смерти, но Маша не оставила её, выходила, а сама заразилась, и её отправили в больницу. Жутко было еле волочившей ноги тёте Кате в пустой квартире, но вдруг раздался звонок. На пороге стоял оборванный мальчуган лет 12-и. Назвался племянником генеральши. Была у неё двоюродная сестра по матери Вера Ложкина. Муж Веры сбежал из России, оставив жену с двумя детьми. Вера пошла работать почтальоном, носила почту по окрестным деревням. Простудилась и умерла. Сына и дочь определили в детдом. И вот мальчуган, удрав оттуда, заявился к тётке. Рада она была приходу Бориса. Сначала он обслуживал её, потом она сама взялась за хозяйство. Однажды ушла на рынок, возвращается – дверь в квартиру настежь, сундуки открыты… Исчез Борис и масса ценных вещей.
Погоревала тётя, поохала, а тут пришли её уплотнять: оставили ей одну комнату, а в других поселили несколько рабочих семей. Написала тётя обо всём своему брату Дмитрию в Москву и получила приглашение приехать погостить. Да так и осталась в его семье, только съездила за вещами, но, кроме двух сундуков, уже ничего не нашла. Поселили её в папином кабинете.
В соседнем доме [№ 38 по Остоженке] в помещении бывшего кадетского корпуса разместился рабфак. Туда Екат. Влад. поступила делопроизводителем. Привезли на рабфак киноустановку и стали крутить кино. Трижды тётка брала меня на это чудо того времени. Первой картиной была французская сказка о том, как в городе развелась масса белых мышей, и жители не могли от них избавиться. Но вот в городе появился юноша, заиграл на дудочке, и все мыши ушли за ним. А юноша вернулся в город и женился на принцессе. Я была поражена увиденным, долго вспоминала и пересказывала фильм. Второй была картина «Руслан и Людмила». Мне прочли поэму до посещения кино, и особого впечатления эта картина не произвела. Третьим фильмом был «Домик в Коломне». В маленьком домике на окраине города помещалась революционная явка. Дочка старой хозяйки полюбила одного из революционеров и убежала с ним. Когда они переплывали озеро, их окружили жандармы. Молодой человек перевернул лодку, и они утонули. Вот эта-то картина поразила воображение маленькой зрительницы. До самого отъезда из Москвы моей излюбленной игрой был «домик в Коломне». Если не было партнёров, я играла с «бутошной» Тиль Иванной (откуда она взялась, до сих пор не понятно).
Вскоре после приезда тёти Кати в Москву приехала и её служанка Маша. Она поступила служить в семью Чинтуловых. Два друга – Чинтулов и Цейтлин – жили у тёти Кати в Петербурге, когда её уплотнили. У болгарина Чинтулова был сын Юра. Маша приводила его играть со мной и меня возила на Спиридоновку к Чинтуловым.
На углу Остоженки и Штатного пер. была бакалейная лавка купца Толмачёва, рядом – какое-то революционное учреждение, где заседал Троцкий и работал отец Юры. [Иван Дмитриевич Чинтулов в 1920–1921 гг. служил в Штабе РККА]. Он заранее знал о приездах Ленина. Мы с няней бежали туда и наблюдали, как Ленин выходил из машины и входил в подъезд. Потом шли домой и няня учила нас с Юрой петь: «Часы ходят, часы бьют, службу Ленину несут» А однажды Чинтулов достал для нас с няней и Юрой билеты на большое гулянье, устроенное в Александровском саду в честь Октябрьской годовщины. Было много интересного. Летали цеппелины [дирижабли] и сбрасывали кульки с угощением. А потом весь народ ринулся в середину сада. Там был устроен деревянный помост, на котором выступал Ленин. Няня с нами не попала в первые ряды. Она взяла меня на руки, но мне всё равно было плохо видно. И я заревела благим матом: «Ленина хочу!» Он это услышал, прервал речь и попросил: «Товарищи, пропустите няню с ребёнком!» Люди расступились, няня подошла ближе, Ленин нагнулся, улыбнулся и погладил меня по голове.
Между мной и Юрой была любовь. Запомнила я сцену прощания с Юриком, когда он с семьёй уезжал в Одессу. Я сижу на детском соломенном диване, Юрик стоит передо мной на коленях, целует ручки и лепечет: «Милая моя, любимая моя, как я без тебя буду жить?» Много слёз пролили мы в разлуке. Переписывались через родителей. После нашего отъезда в Оренбург связь с Чинтуловыми прервалась.
В ШТАТНОМ ПЕРЕУЛКЕ
Я росла слабым ребёнком, часто болела. Воспаление лёгких было раз пять. Тётя Катя бежала к Иверской, ставила свечу, молилась, и я поправлялась. В церковь ходили каждое воскресенье и каждый праздник. Однажды тётя Катя с мамой рано утром пошли в церковь. У няни был выходной день. Папа сам одел меня и повёл в церковь. Надел на меня белое платьице с зелёным пояском и повязал на голову огромный жёлтый бант. Пришли в церковь – мама ахнула: «Яичницу с луком привели!»
Однажды шли из церкви мама, тётя Катя и я. Впереди шла немолодая женщина с голыми руками и шеей, в розовом платье и зелёной шляпе. Мама засмеялась: «Что за пугало?» Женщина обернулась, и все остолбенели, узнав в ней «нашу жену». Так мама называла первую жену отца – Софью Владимировну Даксергоф.
Был с ней ещё один потешный случай. Пришла она к нам в гости и стала завидовать маме, жалеть, что оставила мужа. Няня Татьяна Ивановна слушала, слушала, плюнула и ушла. А через некоторое время привела в гостиную меня. На диване сидел папа и по бокам – обе его жены. Я подошла и, как научила няня, сказала: «Вот так папа! Сразу две жены – старая и молодая». Что тут поднялось! Целая истерика: как же Софью Владимировну назвали старой? И больше она до отъезда в Америку в нашем доме не появлялась [см. Приложение 3].
В 1920 году муж тёти Лёли, Николай Дм. [Миллиоти] сбежал за границу, бросив жену с двумя сыновьями. Братья устроили Лёлю экономкой в итальянское посольство, но с детьми туда не брали. Старшего Павлика временно взял дядя Миша, а младший Юрий поселился у своего дяди Мити (у нас). Каждое воскресенье к нам приходила тётя Лёля и приносила очень вкусные, необыкновенные итальянские сладости. Когда здание посольства было отремонтировано, приехал посол с семьёй (итальянский граф) [вероятно, Гаэтано Патерно ди Манки ди Биличи, первый посол Италии в СССР в октябре 1923 –феврале 1924 года], и тёте отвели под жильё флигель в саду и разрешили взять детей.
Я часто ходила к ним в гости, и нашей любимой игрой была игра в корабль. У флигеля была плоская крыша. Туда перетаскивали всё возможное из комнат и целыми днями плавали по морям и океанам.
Мы переехали на новую квартиру. Поселились в Штатном пер. в доме № 6. Занимали весь бельэтаж – 6 комнат. На первом этаже была швейная мастерская, куда мама устроилась старшей закройщицей. А папа тогда работал начальником продотдела при Наркомфине и совмещал должность коменданта дома № 6.
Вскоре мама родила дочку. Я запомнила безобразно распухшую фигуру матери, страх и боль, когда она еле передвигалась на распухших ногах, держась за стены. Врачи запретили маме рожать, опасаясь, что сердце не выдержит, и в 8 месяцев вызвали преждевременные роды. Меня измучили страшные вопли матери, которая не могла разродиться до тех пор, пока бабушка не зажгла венчальные свечи. Девочка родилась мёртвая, мне её не показали, да я и не пыталась её увидеть. Но потом я всю жизнь жалела, что моя сестричка погибла. А мама поправлялась долго.
Когда мне исполнилось 5 лет, мама отдала меня в частную школу изучать французский язык. Старая княгиня с дочерью жила в огромной квартире в старинном доме на Воздвиженке. Их почему-то не уплотнили. Занятия вела старушка. Учеников было человек 5. Я запомнила только Колю Шереметева, сына графа. Шалуном этот Коля был сверх меры, без конца и края издевался над старушкой.
Как-то я заболела и несколько дней не ходила на занятия. Когда тётя Катя привела меня, мы увидели чёрную крышку гроба на лестничной площадке – умерла старая княгиня. Меня это потрясло: я подумала, что это мы, ученики, убили её свои поведением. Меня начали преследовать кошмары. Мама стала водить меня в церковь на все похороны, приучая не бояться покойников.
Однажды на Рождество я была в гостях у Коли Шереметева. Было очень весело, была огромная ёлка, масса подарков и прекрасное угощение, игры и танцы. Праздник кончился, всех детей увели домой, а за мной никто не приходил. Я крепилась, крепилась и разрыдалась: забыли все меня, никому я не нужна, никто меня не любит! Меня уже одели и собирались проводить домой, как раздался звонок и вошла тётя Катя. Я бросилась к ней, громко рыдая. Но эта обида долго не забывалась.
ДНИ РОЖДЕНИЙ
Мой день рожденья всегда был для меня страшным днём, почти ежегодно в этот день случались какие-нибудь несчастья: то я болела крупозным воспалением лёгких и 16 ноября наступил кризис с клинической смертью, то случился пожар, то кровь горлом хлынула…
После того, как я переболела воспалением лёгких и чуть не умерла, родители решили, что меня необходимо вывезти на природу. У маминого приятеля, священника о. Сергия Орлова был свой дом в деревне. Он поехал туда на лето с дочерью Шурой лет 15-и и взял меня. Деревня мне очень понравилась.
Раньше бабушка иногда брала меня на пару летних недель в Черкизово к своим родственникам по матери. Там был деревянный дом, садик и огородик, можно было бегать босиком, пока мать не видит. Но у о. Сергия всё было ещё лучше: и деревянный дом в саду, и огород. А по утрам солнце ярко светило сквозь цветные стёкла ведущей в сени двери, и эти стёкла красивыми зайчиками отражались в белом, до блеска выскобленном полу. Доски нагревались, и дом наполнялся ароматом соснового леса.
Вставали рано, с петухами и шли на речку купаться. Потом завтракали в саду и шли в лес за ягодами и грибами. После обеда вечерня, ужин и сон. Правда, сон не всегда был крепким. Незадолго до нашего приезда в кухне на печке скончалась мать батюшки. О. Сергий не смог приехать на отпевание, и теперь по ночам в кухне гремела посуда, а утром нашему взору представал полный разгром.
Рядом с кухней располагалась большая «зала», а из неё дверь вела в маленькую спальню. Батюшка спал на сеновале, а Шура и я – в спаленке. Часто по ночам мы просыпались от шума в «зале», а утром находили всю мебель сдвинутой с мест. Несколько раз о. Сергий служил молебны в доме, но это не помогало. По деревне поползли слухи о привидении.
Когда мама узнала об этих ужасах, она примчалась в деревню, чтобы забрать меня. О. Сергий с Шурой тоже решили уехать. Накануне отъезда мы с Шурой пошли в соседнюю деревню проститься с Шуриной тёткой. Возвращались на закате, в сумерках. Шура несла большой бидон с мёдом. Прошли лес, вышли на луг. Сзади подул холодный ветерок, Шура оглянулась, охнула, побледнела и упала ничком в траву. Бидон покатился, издавая изрядный грохот. Я тоже оглянулась, но увидела только белое облачко, мелькнувшее на фоне леса. Наша деревня была уже рядом, женщины гнали стадо домой, услышали грохот катящегося бидона, увидели упавшую Шуру. Подбежали, подняли её, а она не может идти. Кое-как довели до дома, там батюшка спрыснул её с уголька. [Это суеверие – опрыскивать налитой на уголь наговорной водой, чтобы избавить от порчи, сглаза.] Всю ночь мы не спали, Шура плакала и уверяла, что видела бабуленьку. Утром уехали в Москву.
А пожар случился однажды ночью. Спальня, где спали родители, вдруг осветилась багряным светом. Мама проснулась, подбежала к окну, а во дворе полыхает деревянный флигель. Там на втором этаже жила дворничиха с тремя маленькими детьми. Она ушла в церковь на вечерню, а детей заперла. Внизу помещалась конюшня с лошадьми. Кучером служил Яков, сын моей няни, он спал в конюшне и в этот раз заснул с цигаркой во рту.
Когда мама выглянула в окно, Яков, охваченный огнём, выводил лошадей. Мама как была, в одной рубашке кинулась во двор с криком: «Дети, дети!» Мамин крик разбудил всю квартиру. Все кинулись к окнам. Стёкла начали лопаться, загорелась дверь чёрного хода. Няня и тётя Катя, охая и причитая, стали хватать всё, что под руку попадалось, и выбрасывать из окон на улицу. Мама подбежала к флигелю, а нижние ступени горят. Яков сбросил горевшую на нём одежду и кинулся наверх.
Папа успел позвонить в пожарную часть и с одеялом в руках выскочил во двор. Они с мамой встали под окном, растянув одеяло, а Яков выбросил из окна по очереди всех троих ребятишек. Потом прыгнул сам, но одеяло его не выдержало, и он упал на булыжник. Сломал ногу и на всю жизнь остался хромым. Дворничиха с детьми уехала в деревню, а Якова поставили дворником. Конюшня сгорела, и лошадей перевели в другой двор.
Страшная картина пожара долго не давала мне спать спокойно. Папа каждый вечер садился у моей постели и, чтобы успокоить и убаюкать, рассказывал, как ездили в Веригино и как дедушка на бабушке женился.
Когда мне исполнилось 6 лет, мама наконец-то решилась вырезать мне гланды и повела меня в частную хирургическую клинику на Остоженке.
В огромном кабинете появился маленький старичок. Профессор Генкин надел на лоб странные очки и заглянул в моё горло, приговаривая: «Не бойся, маленькая, ничего страшного, больно не будет». «А я и не боюсь ничего», – храбро отвечала я. В руках у хирурга невесть откуда появились щипцы, похожие на сахарные, только огромного размера. Во время операции я даже не пискнула.
Когда всё закончилось, профессор предложил мне посмотреть, что у меня вырезали. Мне поднесли таз, в котором плавали в крови два «желточка». Вид крови испугал меня, и тут я громко заплакала.
Первые сутки в больнице прошли благополучно, и на второй день я почувствовала себя совсем хорошо. В больнице были койки с сеткой. Я сначала качалась на них лёжа, и мне это очень нравилось, я весело смеялась. Моя нянька, которая была со мной в палате, решила доставить мне большее удовольствие и предложила встать на ножки и попрыгать, держась за её руки. После нескольких таких прыжков у меня из горла хлынула кровь. Нянька побежала за дежурным врачом, вызвали профессора Генкина и моих родителей.
Я потеряла два таза крови. Мне вставили тампоны в нос и горло, и больше недели у моей постели дежурили врачи, борясь за мою жизнь. Мама надеялась, что я, совсем здоровая, вернусь домой ко дню своего рождения, но как раз накануне няня, желая порадовать свою «милку», чуть не отправила её на тот свет.
