Соломон Волков
Диалоги с Евгением Евтушенко
Евтушенко: Пастернак называл это «культ безличности».
Волков: И при полной отрезанности Советского Союза от Запада, при полном отсутствии какой бы то ни было информации было невероятно трудно… В более поздние годы люди вокруг меня, скажем, выписывали газету французских коммунистов «Les Lettres Françaises»…
Евтушенко: Или журнал «Польша».
Волков: Источники довольно убогие, с минимумом альтернативной информации, и все-таки… Но в послевоенные годы – ничего!
Евтушенко: Да, но я хочу продолжить о Роберте. Я один из немногих людей, который помнил его поэму и был носителем, так сказать, некоторых ее цитат. Я даже помнил, как она кончалась: «Есть на Лубянке серый дом, / не спят большие люди в нем, / там люди знают хорошо, / где черное, где белое. / Бьет полночь. / В кабинет вошел Лаврентий Палыч Берия». Вы представляете, что было бы, как у него сложилась бы судьба, если б это было напечатано! И уж что ему подсказало – совесть ли, или какой-то хороший человек… Хорошие люди вокруг нас все-таки были.
Почему я решил об этом рассказать? Потому что подумал: кто знает, вдруг какая-нибудь копия этой поэмы из архива может попасться злобному человеку и тот может такую гнусную статью написать!.. А Роберт был хороший человек. Он успел написать несколько просто замечательных стихов, раскрывавших такие душевные муки! Он написал прекрасные стихи перед своей безвременной смертью. Он очень переживал, что написал эту поэму. Он не говорил о ней, и это уже показатель.
И я вспомнил еще одну вещь. Перед тем как Горбачев начал уже покачиваться на своем месте, уже не обладал такой силой, его со всех сторон начали подсиживать, – он должен был выступить на одном из последних, по-моему, собраний комсомола. Вдруг мне поздно ночью звонит Роберт – мы ведь оба были с ним депутатами Верховного Совета – и говорит: «Женя, у меня к тебе просьба. Ты знаешь, Михаил Сергеевич выступать будет перед комсомолом завтра. Слушай, сейчас такое творится! Националисты наседают, общество „Память“ бог знает что на своих митингах выкрикивает, опять слышатся антисемитские лозунги, и антиинтернационализм просто дремучий опять в людях просыпается… Женя, давай обратимся к Михаилу Сергеевичу, чтобы он выступил и официально от имени государства осудил бы антисемитизм. Все-таки должно наше государство сказать, что антисемитизм – это явление антипатриотическое в нашей многонациональной стране». Я говорю: «Хорошо, Роберт, я сейчас приеду к тебе», – сел в машину, приехал к нему, и мы написали вместе письмо Горбачеву. Утром Роберт поехал на заседание съезда и передал его Михаилу Сергеевичу. Насколько я знаю, это выступление Горбачева нигде не прогремело в широкой печати. Но я слышал, что он говорил об этом, просто это был тот момент, когда его уже не очень слушали. И это не поднимали на первые полосы. Я позвонил не так давно Горбачеву и спрашиваю его, помнит ли он об этом. Он говорит: «Женя, ты что, забыл, что тогда происходило? Вот хоть убей меня сейчас, я не могу тебе точно сказать, но помню что-то похожее. По-моему, я что-то говорил на эту тему, отвечал на это письмо». – «А кто может об этом знать?» – «Ну а кто, – говорит, – может сейчас об этом всё помнить?»
Волков: Ну, где-нибудь в архиве, конечно, есть. Я где-то тоже об этом читал. В записках Черняева[23], по-моему.
Евтушенко: Да, вот что было сделано Робертом. Это подтверждает мою догадку о том, что он сам снял свою поэму. В момент, когда это казалось таким выгодным для карьеры и когда – к ужасу своему – он уже знал, что это неправда.
Волков: Я должен сказать, что одним из достижений современной России является отказ от государственного антисемитизма. По-моему, впервые за всю историю России. Это безусловное достижение.
Назым Хикмет
Евтушенко: Меня в первый раз на банкет пригласили, когда приехал Назым Хикмет, прославленный турецкий поэт-коммунист. Это было в 1951 году. Это тогда он сказал, что расскажет товарищу Сталину как коммунист коммунисту, сколько его безвкусных портретов выставлено. Отчего весь зал замер просто. Юрий Завадский вел этот прием.
Волков: Завадский побледнел и сполз со стула?
Евтушенко: Нет, он не побледнел, он выкрутился. Он сказал: «Я думаю, товарищ Сталин правильно бы оценил ваши слова. Потому что, – Завадский сказал, – он в трудном положении. Ведь люди хотят выразить ему свою благодарность, и он боится их обидеть».
Волков: Хикмет приехал в Советский Союз после того как его освободили из тюрьмы в Турции?
Евтушенко: Да, его подобрали где-то в море на болгарское судно или румынское, уж не помню. Потом его как-то передали нам, и он приехал в Москву. Он опоздал, кстати, на этот самый прием – он первые дни ходил всюду в театры. И совершенно невероятно, что он говорил! Он сказал: «Когда я сидел в тюрьме, я все время думал о театре Мейерхольда». Он упомянул имя Мейерхольда! Я еще спросил кого-то: кто это такой? И тот мне шепнул: «Что ты болтаешь, это рискованно, он же арестованный!»
Волков: Ведь тогда это было совершенно непроизносимое имя.
Евтушенко: Абсолютно! А Хикмет: «Я знал, какой расцвет искусства театрального был в СССР, я жил тем, что опять это увижу. И вот сейчас я ходил в театр… Ну что ж вы делаете, товарищи! Это же буржуазное искусство, которое не вдохновляет ни на что!» Он говорил такие вещи!.. Что пожалуется товарищу Сталину, скажет об этом как коммунист коммунисту… Потому что у него назначена была уже встреча. Правда, потом ее отменили.
Волков: Ах, вот так. Товарищ Сталин решил не разговаривать с таким неудобным турецким коммунистом.
Евтушенко: Я с Хикметом очень дружил. У меня были два человека, которые мне предлагали взаймы всегда. Сами звонили. Вот Назым был одним из них. Другим была жена Эдуарда Колмановского, композитора, она каждый раз звонила: «Женечка, Эдик опять получил такие большие авторские, просто не знаем, что делать с этими деньгами. Тебе не нужны сейчас?» И Назым мне звонил: «Дорогой брат, я тут получил гонорар. Тебе деньги нужны?» Я говорю: «Да нет, не нужны». – «А ты не знаешь каких-нибудь хороших людей, которым нужны деньги?» И Назым, кстати, купил самую первую картину у Олега Целкова, у него нюх был на живопись…
Так вот, возвращаюсь к рассказу. Уже Сталина не было, он умер. Назым пригласил меня и художника Юру Васильева в гости. Назым любил приглашать к себе в Переделкино на пару дней, у него были гостевые комнаты, он любил посидеть с людьми. У него была турецкая такая комната, Юра разрисовывал, кстати, ему стены.
Вдруг входит человек в шапке… и падает на колени! Назым его узнает. Это, говорит, мой Вася, шофер (Назыму дали машину, когда он приехал). А Вася плачет – он пьяный был – и говорит: «Я пришел к тебе покаяться». Потом спрашивает: «Кто эти люди?» Назым говорит: «Это мои друзья, ты можешь говорить все что угодно. Ну, что с тобой?» И Вася рассказывает историю о том, как его вызвал к себе Берия и спросил: «Ты кого возишь? Знаешь кого?» – «Как кого? Революционера, поэта турецкого замечательного, очень хорошего человека. Он даже домой ко мне приходил, хотел познакомиться с моей семьей». – «Это человек, который приехал, чтобы убить товарища Сталина, понятно?» И Берия Васе сказал, что тот должен выполнить спецзадание: помочь им убрать Назыма. Я ввел Васин рассказ в свой фильм «Похороны Сталина», в сцену ареста моего отца – когда ввели уголовников и сказали: «Вот эти милые мальчики несколько лет не видели женского тела, сейчас они займутся твоей женой». Этим и Васе пригрозили, и Вася согласился. Его несколько раз предупреждали, что акция будет завтра или послезавтра, но всё отменялось. А потом Берию посадили, но Вася носил это в себе – что согласился убить. Меня это потрясло тогда. И еще потрясло, что ни один мускул не дрогнул на лице у Назыма. Абсолютно! «А я это знал», – сказал он. «Как знал?» – «А догадывался, чувствовал». Спокойно так сказал… «Ты ни в чем не виноват. Это хорошо, что ты пришел и рассказал, но я это знал. Я тебя люблю, спасибо тебе, ты хороший человек». И подарил какой-то даже платок, я помню.
Волков: Ужасно, когда подумаешь о том, что такое могло быть…
Евтушенко: Назым уехал, когда польский паспорт получил. А потом вернулся и получил советский паспорт. И сказал: «Вот теперь у меня есть советский паспорт, теперь меня никто не упрекнет в том, что я иностранец, который позволяет себе оскорблять всё советское. Советский Союз вызволил меня из тюрьмы – за это спасибо! Но теперь я буду бороться вместе с вами, молодежью вашей, против бюрократии». Вот что такое был Назым…
Берия
Волков: В эпизоде с Назымом Хикметом Берия выглядит абсолютным чудовищем.
Евтушенко: Он такой и был.
Волков: Но вспомните, с другой стороны, что, оказывается, планировал сделать Берия после смерти Сталина. Он собирался распустить колхозы, объединить Восточную и Западную Германию… То есть он собирался перехрущевить Хрущева, он собирался быть бóльшим демократом и бóльшим либералом, чем в итоге стал Хрущев. Вы в это верите?
Евтушенко: Нет. Он был бы тираном, играющим в технократа.
Волков: А почему вы не можете представить себе, что именно Берия – такой очевидный монстр – был бы способен осуществить гораздо более радикальные изменения в сторону либерализации?
Евтушенко: Потому что монстр есть монстр. Вот и всё. Просто он хотел американской поддержки, хотел понравиться американцам, быть при них – они же держали диктаторов. Сколько их там было в Латинской Америке? Вот и он хотел быть таким.
Волков: Таким латино-банановым диктатором? Это очень интересное соображение, я об этом никогда не думал.
Евтушенко: Алла Киреева училась вместе с девочкой, любовницей Берии, школьницей. Та жила напротив «Арагви». Берия ее подобрал на машине, как он обычно делал. Но это был особый случай, она была его постоянная девочка.
Я однажды мог увидеть Берию, потому что Алла пригласила меня и Роберта к этой девочке на день рождения. Ожидался Берия. И всюду на лестницах стояли топтуны, а мы сидели, и нам казалось…
Волков: Сейчас дверь отворится и войдет человек в шляпе и очках…
Евтушенко: Но это официанты в куртках принесли нам еду из «Арагви». Гребешки знаменитые арагвинские, фаршированные куриной печенкой, и разные всякие разносолы… Прямо из «Арагви» носили! Берия должен был войти с минуты на минуту…
Волков: Всех, наверное, била нервная дрожь? В ожидании?
Евтушенко: Ну, любопытно и страшновато было. Но Берия почему-то не явился.
Волков: Вообще соприкосновение с компетентными органами вселяет в писателей – я заметил просто по тому, что читал, – смесь такого любопытства и страха. Как будто тянет заглянуть в бездну! Так было с Бабелем, когда он дружил – больше, чем дружил, – с женой Ежова. Или с Маяковским, который тоже дружил с чекистами.
Евтушенко: Да, с ЯковомАграновым. Но неизвестно, была ли это дружба. Агранов был необразованный человек.
Волков: Лиля Брик говорила мне, что это быланастоящая дружба.
Причастность к каким-то секретам и к аппарату, одновременно засекреченному и мощному, – что-то есть в этом, наверное, гипнотическое. То, что притягивает писателей. Нет?
Евтушенко: Не знаю, меня это не притягивало никогда.
Волков: Значит, вас бог миловал в этом смысле, Евгений Саныч.
Похороны Сталина
Евтушенко: Это ужасно было – похороны Сталина. Когда люди вдруг начали чувствовать, что шагают по живым человеческим телам, они стали преображаться. И кто-то поджимал ноги, кто-то не поджимал…
Волков: Такой кровавый карнавал.
Евтушенко: Главное – спастись самому, не попасть под ноги другим. Так это я там почувствовал. Мы были вместе с поэтом Германом Плисецким, он, кстати, написал очень хорошую вещь – «Труба». Трубная площадь… Замечательная поэма. И тогда мы – и Гера, и я, и еще там некоторые люди, я не знаю даже, кто из нас был инициатором, – мы поняли, что нужно как-то соединяться, людей объединять, рассекать сегментами буйствующую толпу, иначе она сойдет с ума. И мы стали на цепочки разделять людей: сцепляли руки и рассекали ими бушующее, ничему не подчиняющееся, всклокоченное, взбудораженное море. Море, которое грозило растоптать всех и уничтожить, если ты попадал внутрь этой коловерти. Мы с Германом все время рядом держались, и получилось, что мы с ним были одними из организаторов цепочек, которые спасли очень много людей. А когда я пришел домой – я так и не попал в Колонный зал, где стоял гроб со Сталиным, – мама спросила: «Видел Сталина?» Я сказал: «Да, я его видел». Потому что то, что я видел, – это и был Сталин. И самое страшное было в том, что офицер кричал: «Инструкции нет!» Все ж ему говорили: «Отодвиньте грузовики!»
Волков: То естьтяжелые военные грузовики, которые загораживали проход.
Евтушенко: А он кричит: «Инструкции нет!» Вот это и был Сталин. Его тень зловещая. Когда люди отвыкли действовать как люди. Когда не спасаешь людей, а думаешь о каких-то инструкциях.
Волков: Сколько же народу погибло в этой толпе? До сих пор нет точной цифры.
Евтушенко: Ну, четыреста-пятьсот, это уж точно. А еще раненых было много и потоптанных. Когда я перед работой над фильмом «Похороны Сталина» просматривал уйму киноархивов, я нашел уникальные кадры. Кстати, часть из них – впервые показаны в моем фильме. Например, потрясающие кадры, когда на самолетах свозили цветы со всей страны к Сталину и Красная площадь была просто завалена цветами. Цветы, цветы, цветы… И это мне удалось вмонтировать. Я начинал сначала с цвета, потом переходил на черно-белое, потому что похороны Сталина снимались в черно-белом варианте. На Трубной же никто не снимал. Но там действительно была иностранная корреспондентка какая-то, у которой отобрали фотоаппарат, – это мне позволило снять Ванессу Редгрейв в роли корреспондентки.
Ванесса приехала случайно, позвонила: «Ты, говорят, фильм снимаешь интересный о Сталине? А можно материалы посмотреть?» И когда посмотрела, ей так понравилось, что она сказала: «Ох, как жалко, что у тебя нет эпизода для меня!» И всё – пиши пропало! На следующий день у меня уже был переведен текст. Мой друг Альберт Тодд[24] был здесь, он снимался у меня в роли американца, и мы сделали эпизод для него и Ванессы. Я ему подарил Ванессу Редгрейв. Вечером мы ее сняли, она бесплатно снялась. Так что это было чудо. И всё было так, как и было исторически. Я видел, как отнимали у той журналистки фотоаппарат.
Хороший профессионал Андрей Кончаловский снял фильм «Inner Circle» – «Ближний круг», но сделал страшную ошибку. В его фильме люди, которые шли хоронить Сталина, несли его портреты. Никто не нес ни одного портрета на самом деле. Ни одного! Портрет Сталина был только у входа в Колонный зал, а больше нигде не было.
Волков: А эта давка страшная произошла ведь на Трубной?
Евтушенко: На Трубной, да. Из-за того, что там поставили грузовики.
Волков: Это была спонтанная реакция людей, которые действительно хотели увидеть в последний раз Сталина?
Евтушенко: Не только. Там были разные люди: там было просто любопытство, там было горе… Но на Трубной это превратилось уже в борьбу за жизнь. Когда тебя стискивала толпа, это страшные моменты были! Я помню, как поджимал ноги, потому что по живому уже ноги шли, как ныряли люди в канализацию там, на Трубной… И было одно метеорологическое чудо, которое в кино не получилось, к сожалению, но у меня в стихах описано, тогда родилось четверостишие:
Весенний лед хрустел под каблуками.
Прозрачный сквер лежал от них правей,
на их дыханьи, ставшем облаками,
качались тени мартовских ветвей.
Настолько плотным было это людское дыхание, что от него качались ветки! Это невозможно! Мы пробовали передать разными трюками, но не вышло! И горы сложенной обуви, которые напоминали картину Верещагина «Апофеоз войны»… Горы обуви… пуговицы… И люди лежали… просто мертвые люди.
Волков: Да, это одна из самых символических катастроф. Это не сотни тысяч или миллионы, которые погибли в террор, но это трагедия публичная, массовая, в центре Москвы, и очень символическая, очень. Кровавый конец кровавого режима.
Евтушенко: Я хочу сказать вам к собственной гордости одну вещь. Когда мой фильм смотрели люди, которые были в этой очереди, ни один не догадался, что съемки были сделанные, а не документальные. «А все-таки где вы нашли эти кадры?» – меня спрашивали. Но мне помогли тогда очень многие режиссеры. Вот для съемок этой сцены пришел Говорухин, пришел Алеша Симонов, Савва Кулиш пришел, потому что снять такую сцену в одиночку невозможно было. Мы снимали разными камерами, они свои камеры притащили. Помогали мне все эти шесть дней.
Волков: Евгений Саныч, вы говорили, что эта страшная сцена стала для вас началом крушения вашего личного мифа о Сталине…
Евтушенко: Оно случилось раньше, это крушение. Но вот раздвоенность какая-то в чувствах к Сталину была. Тетка-то моя, Ира Гангнус, мне раньше сказала, году в сорок пятом еще, – я никому ее не выдал, конечно, – что он убийца, Сталин. Она была первым человеком, который мне так его назвал.
Волков: Для вас что это было? Озарение? Или вы пропустили мимо ушей?
Евтушенко: Нет, я был потрясен… У меня был друг. Близкий самый. Друг, с которым мы разговаривали о политике. Я учился уже, по-моему, в четвертом классе, в 254-й школе. А друг – Дима Жданов. Жил он около моего любимого кинотеатра «Перекоп». Его отец был, между прочим, критиком известным. Он даже заведовал литературной энциклопедией – Владимир Викторович Жданов[25].
Волков: Он писал о Некрасове.
Евтушенко: Совершенно верно, о Некрасове. А мама Димы была еврейка, насколько я понимаю. Хотя я иногда ошибаюсь, потому что это для меня не имеет значения. Я, например, узнал, что моя жена Галя еврейка, только когда мы расписываться пошли.
Так вот о Диме. Все-таки мы были такие Маугли, но уже соображали, что можно говорить, что нельзя, и с кем можно говорить, и что таких людей не очень много. И с Димой мы нашли общий язык. И вот я ему говорю: мне сказал один человек, что Сталин – убийца на самом деле. А потом рассказал анекдот, который я привел в своем фильме, – это тоже теткин анекдот, тети Иры Гангнус.
Волков: Расскажите.
Евтушенко: Анекдот тогда лет на пять тянул.
Собирает дирекция сумасшедшего дома своих подчиненных и товарищей сумасшедших и объявляет им: «Дорогие товарищи сумасшедшие, к нам приезжает ревизор! Он будет спрашивать, чем вы недовольны. Зачем делиться нашими недостатками, которых у нас много еще в работе? Всем надо хором отвечать словами товарища Сталина: „Жить стало лучше, жить стало веселее“. Ну, приезжает ревизор и говорит: „Товарищи, говорите смело, я лично доложу товарищу Сталину ваше мнение, что происходит в вашем сумасшедшем доме! Не бойтесь ничего, никто не будет наказан за правду, как бы сурова она ни была“. И все хором кричат: „Жить стало лучше, жить стало веселее!“ Вдруг ревизор видит – один человек не кричит. „А вы почему, товарищ, не участвуете в общем хоре энтузиастов? Почему вы не кричите: „Жить стало лучше, жить стало веселее“?“ – „А я медик, я не сумасшедший“».
Потом Дима смеялся и говорил мне: «Папа как хлопнул дверью! „Чтоб я не слышал такого больше дома! Хватит этого всего! Ты добьешься в конце концов, что нас посадят!“». И потом мы с Димой, как время у нас выдавалось, ходили после школы по улицам, рассуждали об истории и политике: что происходит, что такое Сталин, какие-то сведения я от него узнавал… Это Дима мне сказал, что мои дедушки арестованы, ему мама его рассказала. А моя мама старалась поменьше про это говорить – мол, они в командировке. Не то что врала – но что перекладывать на ребенка? И не то чтобы воспитан я был в фальшивом духе, нет. Просто понятны материнские чувства. Ребенок ведь может кому-то рассказать по наивности…
Волков: Давка на Трубной – трагический эпизод и символический, но ведь о нем никто не знал, Евгений Саныч! Я, живя в Риге в то время, понятия не имел об этом. Ведь не сообщали нигде. Я даже не уверен, сообщали ли в зарубежной печати.
Евтушенко: А это было потрясающее событие моей жизни, понимаете? Одно из самых главных. Самых главных! Когда я писал автобиографию, это стало центральным местом.
Иллюстрации
Фото Михаила Озерского / РИА Новости.
С родителями Зинаидой Ермолаевной Евтушенко и Александром Рудольфовичем Гангнусом. 1932. Фото из архива М. В. Евтушенко.
С мамой и дедушкой Рудольфом Вильгельмовичем Гангнусом. Фото из архива Музея-галереи Е. А. Евтушенко.
Женя Гангнус. Фото из архива Музея-галереи Е. А. Евтушенко.
Женя Евтушенко с друзьями. 1948. Фото РИА Новости.
На станции Зима. Фото из архива Дома-музея поэзии (г. Зима).
Москва, конец 1950-х. Фото Vostock Photo Archive.
Роджер Миллис и Евгений Евтушенко. VIII Всемирный фестиваль молодежи и студентов. Хельсинки, 1962. Фото Валерия Шустова / РИА Новости.
На концерте. 1961. Фото Михаила Озерского / РИА Новости.
Белла Ахмадулина на сцене. На заднем плане – Евгений Евтушенко. Начало 1960-х. Фото Vostock Photo Archive.
Михаил Светлов, Андрей Вознесенский, Белла Ахмадулина, Евгений Евтушенко. 1960-е. Фото из архива М. В. Евтушенко.
С Анатолием Кузнецовым после первого посещения Бабьего Яра. 1961. Фото из архива М. В. Евтушенко.
Никита Хрущев на выставке в Манеже. На заднем плане – Евгений Евтушенко. 1 декабря 1962. Фото из архива Музея-галереи Е. А. Евтушенко.
Екатерина Фурцева, Евгений Евтушенко и Эрнст Неизвестный. 1962. Фото Александра Устинова / Архив Нинель Устиновой.
С Галиной Сокол. 1962. Фото из архива М. В. Евтушенко.
За работой. Москва, 1963. Фото Vostock Photo Archive.
С Джоном Апдайком и Артуром Миллером. 1962.
С Робертом Кеннеди. Фото из архива Музея-галереи Е. А. Евтушенко.
Дмитрий Шостакович и Соломон Волков. Москва, 1974. Фото Марианны Волковой.
Партитура Тринадцатой симфонии “Бабий Яр” с инскриптом Дмитрия Шостаковича Соломону Волкову.
Соломон Волков и Евгений Евтушенко на выставке художников-нонконформистов в Измайловском парке. Москва, 1974. Фото Марианны Волковой.
Первое чтение поэмы “Братская ГЭС” в Иркутске. Фото Владимира Калаянова / Vostock Photo Archive.
На Братской ГЭС. Фото из архива М. В. Евтушенко.
С Дорой Франко. 1968. Фото из архива Музея-галереи Е. А. Евтушенко.
В роли Константина Циолковского в фильме “Взлет”. 1979. Фото РИА Новости.
На съемках фильма “Детский сад”. 1983. Фото Петра Малиновского / РИА Новости.
С Джан Батлер. Конец 1970-х. Фото из архива М. В. Евтушенко.
Соломон Волков и Белла Ахмадулина. Нью-Йорк, 1977. Фото Марианны Волковой.
Шестидесятники: Евгений Евтушенко, Булат Окуджава. 1980-е. Фото из архива М. В. Евтушенко.
Андрей Вознесенский, Соломон Волков и Евгений Евтушенко. Нью-Йорк, 1985. Фото Марианны Волковой.
Шестидесятники: Роберт Рождественский, Андрей Вознесенский. 1980-е. Фото из архива М. В. Евтушенко.
Евтушенко читает свое стихотворение “Карликовые березы” в Квинс-колледже. Нью-Йорк, 1978. Фото Марианны Волковой.
С Марией Евтушенко. Фото из архива М. В. Евтушенко.
С детьми: Женей и Димой. Фото из архива М. В. Евтушенко.
Фото Vostock Photo Archive.
