Сонич Матик
Похищенная весна. Петроград – Ленинград
– Нам туда, – сориентировалась Ольга по последним спинам, удаляющимся с дебаркадера.
На выходе их ждала шумная площадь. Извозчики укладывали багаж пассажиров, кто-то еще сговаривался о цене. Горланили задержавшиеся торговки, мальчишки с вечерними газетами оглашали политические заявления высокими голосами. А за ними тренькающий трамвай и опять люди, кони, авто…
Катя с испугу вцепилась в Олин рукав, то и дело дергала его и повторяла: «Мама… Мама… Мама…». Ольга бы и сама кому-нибудь вцепилась за руку, но кроме ручки чемодана, ничего более прочного ей не светило.
«Еще немного, еще немного…» – уговаривала она себя быть взрослой.
Виртенен сказал, что по Симбирской трамвай ходит до Петроградки. Да и сама Ольга помнила, что по Александровскому бегали трамвайчики к Финляндской железной дороге.
… «Красная-финляндская аптека», «Колбасная» …
Ольга ридикюлем указала Кате путь вдоль фасадов вокзала, где по карте, – она помнила, – должна быть Симбирская улица. Через несколько десятков метров они вышли к памятнику на тумбе и ожидаемо к трамвайному рефюжу.
… «Выборгский рабочий», «Табакъ. Штейнбергъ», «Союзпечать» …
У одной из сворачивающихся торговок Ольга спросила:
– Вечер добрый! Скажите, это Симбирская? До Церковной на Петроградской доеду на трамвае?
Старуха прищурившись посмотрела на растерянную Ольгу, перевела взгляд на Катю, и тогда в ее глазах мелькнула добрая искорка:
– Симбирскай-то – нету! Вишь! – она махнула на памятник лысеватому мужчине, – теперече все по-другому. Как оне – Комсомольцы-те черти! Комсомола улица! А тогу району, Петроградскагу, я не знаю. Вон, у Паши спроси. Праско-овья! – с сильным ударением на «о» крикнула старуха куда-то в сторону будки Союзпечати.
– Оу! – отозвалась полная обмотанная платками баба из-за кутылей с корзинками и берестяными поделками.
– Слышь! Как, гришь, к доче на Петроградское на транвае добирайиси?
– Дык, это, с Финскаго надо. Там… – Цокот копыт и грохот пролетавшего экипажа заглушил подробности. Ольге было неудобно переспрашивать, но, видимо, по ее лицу Прасковья поняла, что дама ничего не поняла. Торговка рукой показала. – В обратную сторону, говорю, надо. За площадью сядете. Там не ошибетесь.
А старуха беззубо улыбнулась, вытащила из ящика кулек и сунула Кате в руку.
– На-ко семочек.
Катя смутилась и спряталась за Ольгу. Та недовольно вытянула Катю обратно и пристально на нее посмотрела.
– Спасибо, – почти шепотом проговорила Катя.
Старуха покивала, хохотнула и влажно закашлялась.
– Спасибо вам, – повторила Ольга и быстрым шагом пошла обратно на площадь мимо стоянки извозчиков. Катя виновато засеменила следом, стараясь запихнуть газетный кулек в карман полушубка.
Почти сразу вдогонку затрезвонил трамвай.
Забраться с вещами на подножку оказалось даже сложнее, чем в поезд. Узкий проход, высокий поручень и поджимающая толпа желающих стать пассажирами.
Катя с испугу проскочила вперед. А Ольга со своим чемоданом продолжала сдерживать толпу.
– Товарищ женщина, поднимите багаж с подножки! Вы же видите, он мешает гражданам, – гремел густой женский голос из глубины вагона.
– Да-да, секундочку… – Ольга крутила громоздкий груз, нежелающий помещаться в проход.
– Заканчивается посадка… Да помогите же ей, товарищи! А то так и не сядет никто! – командовала кондукторша.
Сразу четыре руки подняли Олин чемодан и поставили на заднюю площадку. Ольга встала рядом. Из-за спин вынырнула Катя со своим мешком.
– Спасибо, господа, спасибо! Благодарю! – Повторяла Ольга, глядя на устало ухмыляющихся мужчин в ватных стеганках.
– Не за что, гражданочка. Добро пожаловать в Союз! – Сказал тот, который был помоложе, и подмигнул. Ольгу это удивило. «Как он узнал, что я только приехала в Россию? Наверное, по одежде, – она кокетливо сдвинула на затылок неопределенного цвета шаль. Но тут же ее озарило. – Они же чемодан наш ворочали. На вокзале-то!» – и смущенно сдвинула платок обратно на лоб.
Пышногрудая кондукторша, перетянутая гирляндой цветных катушек, как украшением, обилетила заднюю площадку, дала пару громогласных объявлений и неведомым способом просочилась вперед. Ольга с Катей удачно расположившись у окна, смотрели на советский таинственный Ленинград. Большой, темный и спокойный. Подсвеченные фонарем часы на фронтоне розоватого дома показывали начало восьмого. Ольга рассчитывала к девяти уже уложить Катю дома.
«Хотя какое там уложить. И мама, и Фрося начнут кудахтать вокруг: «Как же так! Надо молочка. Такая худенькая», будут причитать и плакать. Чаи гонять начнут. А Кате же все захочется послушать. Нет, наверное, не смогу ее сегодня утихомирить до полуночи. А как папа спать пойдет, вот тогда все и улягутся!»
Ольга вспоминала свои юные годы в Петрограде. Обычные будни и дни, когда приезжали гости. Затем Переворот, Гражданскую… Ольга смотрела на город, и ей казалось, что он знакомый, и какой-то чужой. Он стал чище с 1921 года, нет темных теней нищих, одетых во что придется. Нет пугающих свор собак с ввалившимися боками и с вечным оскалом. Конные постовые в новых шинелях и без ружей. Лошадки, как Катя любит, плотные, блестящие с остриженными по одинаковому канону гривами, а не голоребрые несчастные работяги. Прохожие по-деловому бегут из дверей в двери, и по-прогулочному, не спеша, фланируют под фонарями…
«Что в них поменялось? В этих прохожих. Улыбаются? Да нет. И тогда улыбались. Одеты лучше? Обуты? Моложе? Нет. Пожалуй, дело в уверенности шага, уверенности в завтра», – и подражая им, Ольга невольно расправила плечи и выпрямилась. Секундочку так постояла, и, словно ее кто-то одернул, вернула свою привычную сгорбленность.
Трамвай выполз на набережную.
– По двадцать шестому идет трамвай. Товарищи, кому в Центр, пересаживаемся на двадцаточку за мостом.
Ольга забеспокоилась. Она не очень любила лишний раз спрашивать что-то у людей, но сейчас ее приободряли две вещи. Во-первых, все говорят по-русски. Во-вторых, трамвай ехал над Невой. А за ней – дом! Если они сели на правильный номер.
Ольга обратилась к молоденькой девушке в изящной, но холодной шляпке:
– Извините, вы не знаете, этот маршрут идет до Церковной?
Девушка шмыгнула носиком, прижала к нему кружевной платок:
– Не знаю. Это за Смоленкой, на Васильевском?
– Нет. На Петроградском… Собор Владимира там рядом…
Девушка выразительно думала.
– Александровский проспект? – Уточнила Ольга.
– Не соображу я что-то… Смотрите, женщина, трамвай идет по 1-й Бедноты, затем Красных зорь, на Кронверский…
– Вокруг крепости?
– Да.
– И сворачивает на Александровский?
– Нет. На Добролюбова.
Теперь обе женщины выразительно задумались. Девушка извиняющимся тоном предположила:
– Я в Ленинграде всего год, может раньше так и назывался? – пожала плечами, шмыгнула и отвернулась.
«В любом случае, буду держаться Кронверкского, а там посмотрим», – подумала Ольга и поблагодарила попутчицу.
– Ма-ам? Так куда нам ехать-то? – спросила Катя после странного диалога.
– Катюша, все будет хорошо, – уклончиво ответила Ольга.
Трамвай действительно выехал на знакомые улицы. Олино сердце отзывчиво убыстрилось, когда на повороте мелькнули темные вышки минаретов. А когда на фоне запечатанной льдом Невы Ольга узнала бастионы Петропавловской крепости, ей уже хотелось выскочить и бежать бегом.
Трамвай миновал погашенный купол Народного дома, и Ольга решительно потащила чемодан к выходу. Пассажиров к этому времени стало значительно меньше.
Остановка. Ольга подтолкнула Катю вперед со словами: «Наша! Вперед!». Сама почти выпрыгнула с подножки. Каким-то чудом протиснула чемодан между поручней под нужным углом. И вот уже трамвай номер «26» удаляется к Неве, побренькивая и повиливая красным задом.
– Ну, наконец-то! – выдохнула Ольга целое облачко. И пока поправляла пальто, платок и Катин капор, объяснила, – Смотри, дом за перекрестком. В пять этажей. Отсюда как раз видно окна гостиной и моей комнаты. Видишь, свет на четвертом этаже? Родители дома, – подбодрила она себя, – нам вон туда, на угол. Так что, почти пришли!
Преодолев черный сугроб и желтую от конской мочи проезжую часть, Ольга перешла на быстрый шаг. Ей не терпелось, к тому же изрядно похолодало. Февраль – злой месяц. И чем ближе был дом, тем скорее хотелось попасть внутрь.
Церковная, или как там ее теперь, была пустынной. Только снег под ногами хрустел. Не опасаясь на тихой улице за следом идущую Катю, Ольга метнулась к угловой парадной, дернула дверь и чудом остановилась в сантиметре от заостренного лезвия раскрытых ножниц.
–Че хоть ты?! – не то спросил, не то окрикнул огромный седой бородач в светлом тулупе и кожаном фартуке.
– Извините, я тут живу, мне надо… – Ольга настырно обогнула старика, не замечая ни инструментов, развешанных по стенам, ни стола с колодками, подметками и кучками гвоздиков. Ольга толкнула вторую дверь – та была заперта.
– Ну? И чаво? – спросил старик, медленно протягивая точилом по режущей кромке ножниц.
– Заперто…
– Ага, – подтвердил старик с улыбкой где-то в недрах усов.
– А как же? – спросила Ольга.
– Дык, со двора все ходют.
– А… Понятно. Извините…
– Ну, чаво, бывает… – пожал широкими плечами сапожник и продолжил звонко точить ножницы.
Ольга вышла из парадной. Катя послушно стояла снаружи.
– Мне идти? – спросила она растерянную мать.
– Нет, не сюда. Налево, к подъезду.
Катя так же послушно пошла к арке подъезда. Они обе уже устали. Хотелось, конечно, побыстрее зайти, стряхнуть снег, согреться и попить чего-нибудь теплого. Желудок уже давно просил хоть что-то и, наверное, согласился бы даже на холодное.
В подворотне было не очень. Запах отхожего места сильно бил в нос. Дрова лежали навалом, а проходы были не чищены, будто дворника в доме вовсе нет. На месте ледника целая гора стропил и толстых обугленных бревен, вмерзших в грязь и снег.
Но к черной лестнице дорожка протоптана. Дверь открыта. Даже трепыхается сквозняком, выстуживая квартиры.
Ольга редко ходила этой лестницей. Она узкая, под неудобным углом и темная даже днем.
Сейчас по ней идти, да еще с ребенком и вещами было совсем неприятно. Снизу Ольга слышала Катины «ой-ой» и только повторяла: «Осторожнее».
На небольшой площадочке четвертого этажа Ольга набралась храбрости и мысленно загадала, чтобы открыл папа, ведь он не начнет сходу шуметь и закатывать свадебные горевания.
Ольга постучала. С кухни не донеслось ни звука. Она постучала еще громче. Дома точно кто-то есть. В окнах же горел свет! Ольга постучала еще раз, к этому времени она привыкла к сумраку лестницы и увидела электрический звоночек на витом проводе. Аккуратно повернула его ручку. За дверью противно зажужжало, и послышались торопливые шаги. Дверь распахнулась:
– Вам кого? – спросила из ярко освещенного проема девочка, чуть старше Кати. На голове у нее была красная косынка, такая же, как в газетах про Советский Союз, что иногда попадались у постояльцев «Лепони».
– Алексея и Софью Кирисповых ищу.
– Эта квартира Большаковых. Кирисповых тут нет.
– Раньше здесь жили. А куда они переехали?
– А! Раньше жили? Всех буржуев из этого дома расстреляли, – весело пояснила девчушка. – Вам, наверно, к папе? Он будет поздно.
Ольга, не в силах произнести ни слова, хлопала глазами на незнакомую девочку. Катя хлопала глазами на обездвиженную мать.
Девочка, видимо, устала от немой сцены и решила идти по своим делам.
– До свидания! Приходите лучше завтра, – она закрыла дверь. Из кухни Большаковых донесся знакомый стук щеколды.
Глава вторая. Когда надежда пожирает мечты
Не выпуская Катину руку Ольга села на шаткий чемодан. Вся лестница вдруг стала шаткой. Внизу ритмично бухала входная дверь, эхо удваивало или даже утраивало ее стук и доносило до пролета четвертого этажа давящий гул. «Буржуев расстреляли, буржуев расстреляли…» – повторяла про себя Ольга, пытаясь понять, что это значит. Что это значит для нее, для Кати, пялящейся ей в глаза сквозь темноту.
Вдруг в голове всплыл образ отца, такого, как она помнила. В потертых на коленях рабочих брюках, в нательной рубахе, сутулого и сильно похудевшего, как тогда, когда его первый раз арестовали в 1918. Рядом – мать, обнимающая Ефросинью за плечи. Тоже, как тогда, с той лишь разницей, что Ольга представила их на холодном февральском ветру под дулами армейских винтовок.
«Бах!» – разнеслось в голове. «Бах! Бах!» – повторились ритмичные выстрелы. Весь лестничный пролет заполнился эхом, вторящим то ли бухающей входной двери, то ли этим выстрелам в Олиной голове.
– Мама? – Катя подергала одеревеневшую руку матери. – Мама, нас не пустят? Бабушки с дедушкой там нет?
– О, Боже! – Горячий ужас поднялся от сердца, брызнул из глаз. Ольга подтащила к себе Катю вцепилась в нее и взвыла на такой ноте, что казалось, будто по кафелю протащили враз дюжину буфетов. Короткий вой оборвался, и, повисая на Катиных плечах, Ольга беззвучно сотрясалась всем телом.
– Мамочка, – хныкала Катя, – Мамочка… Не надо! Мамочка… – она не могла пошевелиться, сжатая тисками материнских объятий.
Сколько тяжелых вдохов сделала Ольга, сколько горячих нежданных слез из нее вылилось на Катин полушубок, сколько прошло времени в темноте на шатком чемодане, Ольга не знала. Казалось, бесконечно много. Дверь снизу очередной раз хлопнула «Бах!» и вместе с эхом по лестнице стал разноситься стук металлических подметок по ступеням. Ольга прислушалась. Стыд взял верх, и истерика отпустила.
Со второго этажа долетело неразборчивое бурчание, и клацанье подметок приостановилось. Ольга краем колючего воротника обтерла глаза и нос, сгребла вещи и молча, подталкивая Катю, начала спускаться. Та послушно шла впереди, прощупывая по одной узкие ступеньки.
Ольга слышала, как хозяин квартиры второго этажа топтался у двери, затем шумно ворочал ключ в замке, снова бурчал что-то нечленораздельное, скрипнула раззевающаяся дверь. Уже спускаясь с соседней площадки, Ольга видела отсвет на пестром кафеле от быстро закрывающейся двери чужой квартиры. Пахнуло теплом кухни и на лестнице опять стало темно. К выходу казалось, что тьма еще больше сгустилась.
За входной дверью их ждала ясная ночь. Светлая от снега, но холодная, пустая и чужая.
Катя обернулась и увидела мамино лицо. Даже не лицо. На секундочку она увидела перекошенную маску, как у артистов Казино: сильно заломленные брови с вертикальной складкой на лбу, красные обводы вокруг глаз, переходящие по скулам в изогнутый книзу рот.
Ей стало страшно, она отвернулась и просто шла вперед по узкой скользкой тропке.
Шаг в шаг по своим следам Катя шла в обратную сторону, за ней – ничего не видящая Ольга.
Катя боялась заговорить с ней, чтобы опять не вызвать слез. И думала, что надо просто вернуться назад. На трамвай, на вокзал, в поезд, домой.
На улочке, озираясь, откуда же они пришли, Катя увидела бородатого великана в светлом тулупе и фартуке поверх. Он стоял на углу дома и смотрел в упор. Поймав Катин взгляд, покачал головой и показал ей язык. Катя ответила тем же. Тогда он сделал Кате козу и сказал странное: «Дю-дю-дю-дю». Катя засмеялась – что он с ней, как с маленькой?! – остановилась и притопнула на странного старика.
Ольга сзади налетела на дочь и вынырнула из черноты отчаяния. Она тоже увидела сапожника, к которому вломилась в коморку парадной полчаса назад.
– Чего ревешь? – без обиняков спросил старик взрослую Олю.
– Дом пропал, – откровенно ответила Ольга.
– Бывает… – сапожник опустил глаза, – калошек-то нету, что ли? – ткнул он на облепленные желтым снегом Катины и Олины валенки.
– Ничего нету, – подытожила Ольга.
– Бывает, – подтвердил дед. – Есть куда пойти-то?
Она молча помотала головой.
– Ага… – уяснил сапожник. – У меня, это…, невеста, – Ольга почувствовала, что в глубине седой бороды он улыбается. – Это…, у нее две комнаты в Гавани. Пойдешь до тудова? Недорого возьмет. Это… Она у меня добрая.
Ольга посмотрела на окна бывшего дома, на замерзшую голодную Катю и кивнула. Разве был у нее сейчас выбор?
– Ща! – сказал добрый великан и зашел в свою каморку.
Через минуту он уже вышел без фартука и со свертком под мышкой. Навесил на дверь замок с кулак величиной и довольно живо подхватил у Ольги чемодан и мешок, всучив без лишних слов сверток.
Ольга запротестовала. Но старик лукаво глянул из-под косматых белых бровей и сделал широкий шаг к набережной. Чтобы продолжить с ним спор, Ольге бы пришлось его обежать. Сил на это у нее не было.
Великан шагал быстро. Катя семенила следом, еле поспевая. Ольга перехватила дедов сверток поудобнее, взяла дочь на буксир и тоже вошла в скорый ритм.
На набережной стало заметно тише. Лошадей почти не было. Редкие сонные клячи тащили повозки со спящими кучерами. Трамваи уже не бегали, и шумные автомобили в этой тишине пугали своим резким рыком.
Нева лежала под крепким льдом. Во все стороны по ней разбегались черные натоптанные дорожки. Там же раскатанные следы полозьев образовывали еще одну улицу.
«Какая же Нева большая! Какой же огромный Петроград! Я и забыла! – от хруста снега под ногами на душе вдруг стало спокойнее. Ольга разглядывала, подсвеченную фонарями и отсветами снега, печать жизни многолюдного Ленинграда. – Будто его мелом на грифельной доске рисовали!»
Когда они подходили к Биржевому, ей привиделось, что Стрелка похожа на нос корабля, прикованного к набережной мостами. Городские, такие родные и такие давно потерянные пейзажи трогали душу, рвали забытой радостью. И эта радость растворяла жуткие образы в голове. А может, образы утонули в тех слезах на черной лестнице? В любом случае, на морозе от быстрого шага делалось легче.
«Почему я не верю, что их нет? – поймала себя на мысли Ольга. – Не может быть такого, что бы их не стало, а я не почувствовала. Нет. Не может быть такого. Я бы знала. И с чего это девчонка взяла?! И с чего это я поверила какой-то девчонке, живущей в моей комнате?!» – Ольга распалялась и ускоряла шаг. Она уже почти догнала сапожника, мерившего саженью обледенелые доски моста, но тянувшаяся сзади Катя начала активно поскальзываться и повисать на маминой руке. Ольга чуть сбавила шаг, но не обернулась, не давая Кате возможности остановиться и пожаловаться.
А Ольгу уже обуревало новое беспокойство. Вдруг широкоплечий старик не такой уж доброжелатель? Вдруг он забрал у безропотных матери с ребенком последние вещи и скроется в темноте Ленинградских дворов? А может он тот самый бандит из финляндских газет, который заманивает несчастных жертв за город? А там… А там!.. У Ольги даже фантазии не хватало придумать самое-самое страшное, но ледяные мурашки побежали по покрытой испариной от быстрой ходьбы спине.
Сапожник сошел с моста и дождался своих подопечных.
– Меня, кстати, Иваном звать, – протянул он правую руку Ольге.
– Ольга. Дочь моя Катя, – Ольга пожала крепкую и теплую мозолистую ладонь. Подозрения ее тут же стали менее значительными. И совсем рассеялись, когда Иван наклонился к Кате, поправил сползший капор и сказал:
– Катюнька, запыхалась совсем? Зато, это…, согрелась. Потерпи чуток. Ты, это…, сильная, вижу! – он поднялся и пояснил уже для Ольги. – Я-то привычный. Это…, кажный день хожу. Тут по набережной, до мосточка, а там уж напрямки. Версты четыре, это…, не больше.
Ольга посмотрела на тихую Катю, оглядела темные махины кварталов засыпающего чужого родного города и кивнула. Сапожник помог перелезть им сугроб и выйти на набережную и также размашисто пошагал вперед. Он останавливался у тех фонарей, которые не горели, давая Ольге с дочерью пройти неосвещенные участки мостовой в безопасности, и опять размеренно и быстро опережал их на несколько домов. Они вышли на проспект уходящий вглубь острова. Здесь встречались трактирные огни и быстро трезвеющие на холоде завсегдатаи.
Ветер с Невы начал стихать, движение и шум на мостовой почти прекратились. Колясок и моторов уже совсем не попадалось. Здесь город был такой, как она его помнила. А может, от усталости ей все казалось одинаковым. Васильевский сейчас походил одновременно и на Петроградку, и на Лиговку. Ступенчатые стены домов с арками: два этажа, пять этажей, глухие брандмауэры, сад, сквер, фонарные столбы, водосточные жестянки, каменные панели и дощатые заборы и снова брандмауэры, три этажа, два этажа, пять… Город жив. Город жил без нее и даже церкви, вопреки россказням с той стороны границы, стоят. То справа, то слева из-за домов выглядывали луковки.
«Господи, прости!»
Перекрестилась Ольга, проходя вдоль ограды кладбища. За ним вышли на узкую улицу к покосившимся деревянным домикам, новым в бесконечное количество окон баракам и заснеженным изгородям, за которыми поднимались целые горы белого, серого, коричневого чего-то.
В квартале от кладбища Иван остановился у высокого забора, за которым был поворот в неосвещенный проулок:
– Вот почти и добрались! Это… – он поставил чемодан под фонарем, – тут постойте чуток. Я ейного разрешения спрошу. Да это так, для порядку! – в бороде снова чувствовалась улыбка, – и вернусь за вами.
Катя плюхнулась на чемодан. Капор сполз, из-под ушанки валил пар и поднимался к фонарю.
– Вот это прогулочка! – неожиданно бодро сказала Катя. – Это ж как до молочницы в Ваммельсуу?
Ольга улыбнулась, она вспомнила, как под новый год их отправили на хозяйский хутор вместе с другими служанками, дворовыми и кухонными работниками с их многочисленными детьми. После Рождества такой подарок устроил директор Морского курорта. Постояльцев на вилле Лепони почти не было. И он дал задание проинспектировать молочника в Ваммельсуу. Снег еще не выпал, но мороз уже стоял задиристый. Детям показали ясли с телятами и жеребятами, разрешили залезть к курам в зимовье и накормили жирными пирогами. А такого вкусного молока Ольга не пила, наверное, со своего детства.
Стукнула калитка. Старик в телогрейке и шароварах выскочил из-за угла.
– Давай-давай! – скомандовал он, подгоняя Катю. Забрал вещички и нырнул обратно. Катя и Ольга пошли за ним. За забором обнаружилась одноэтажная хибарка с четырехскатной крышей, к ней примыкала низкая постройка с дверями и полуподвальными окнами, плотно завешенными изнутри. Напротив у забора, аж до самого его края темнела огромная куча.
В хибаре приветливо горел свет, от нее пахло печным дымом, но старик проскочил мимо крыльца, подбежал к одной из дверей пристройки, ногой постучал. Двери приотворились, выпустив в стужу клубы пара.
В полутемном жарко натопленном помещении по стенам танцевали отсветы огня из буржуйки. Хозяйка комнаты в ночнушке и кудлатом платке заспанно щурилась на гостей.
Чуть не сделав привычный книксен, Ольга спохватилась и скромным поклоном поприветствовала старикову невесту. Та вроде кивнула, если это не игра света.
По безрадостному приему Ольга подумала, что надо срочно расплатиться, начала копошиться в ридикюле, протянула деду его сверток и несколько бумажек, но старик отмахнулся. Он закинул еще пару дровишек в печурку, потрогал чайник, котелок на плите и сказал:
– Завтра-завтра разберемси, поздно уже… Эта… – он накидал в маленькую плошку картофелин из чугунка, – мы пошли в другую комнату, а вы ложитесь, – миской показал на настил у стены с одеялами, из-под которых явно только вылезла хозяйка. – Печку не студите, а то замерзнете к утру. Домишко, это…, совсем тепло не держит.
Как только дверь хлопнула, Катя подбежала к котелку и схватила горячую картошку, обожглась, уронила на стол и скинула полушубок на пол. Прыгнула на стол за укатившимся клубнем, как лиса за мышью, и перекидывая из руки в руку, кусала картошку прямо с кожурой.
Пока мать доставала нужное из чемодана, Катя забралась на полати, развязала ботики и дожевывала картофелину уже под одеялом. Еще через пару минут Ольга оглянулась и поняла, что дочь уже спит.
Ольга села за стол на единственный стул в комнате. Она обняла голову руками, закрыла глаза и слушала, как трещит в печке огонь. Не так она представляла сегодняшнюю ночь.
«Зачем?! – вопрошал внутренний голос, – На что ты надеялась? Все семь лет никто не отвечал, надо было думать?!»
– Что делать-то? – прошептала она в ответ своему умному внутреннему голосу, – Сил нет никаких. Попали неизвестно куда. Вот заставят завтра меня и Катюшу отрабатывать в ресторане, каком-нибудь! – Ольга придумывала работу попротивнее, будто специально хотела заставить себя страдать еще больше. – Мою девочку, мое солнышко! Отберут, и будет она с другими голодными оборванцами побираться!
Ольга заплакала, тихо, почти по-детски, чтобы не разбудить Катю. Но ей так хотелось выть в голос, разгромить чужое жилье и бежать к дому, орать той девчонке гадости. Или к черным водам Невы. Как жаль, что она подо льдом!
Чайник чуть затих и зафырчал, окутывая трубу печурки густым паром и стреляя в раскаленную печку брызгами. Оля аккуратно сняла его на железку. Котелок с картошкой она отодвинула подальше от раскаленного очага. Да и прихватила одну. Жевать и горевать было сложнее. В голову лезло что-то более жизненное. Где тут уборная, например. Как вернуться в Терийоки, или уж тут найти работу. Прачки везде нужны. Оля заметила до сих пор лежащий на столе сверток. Протянула свободную руку и задрала край бумаги, потом тряханула – на стол вывалились две пары калош. По размеру было похоже, что они идеально подойдут на Олины и Катины валенки. Ольга прикинула, что надо будет добавить хозяевам за заботу, и денег у нее с такими тратами надолго не хватит. Она заботливо убрала обновку под стол и продолжила есть.
Водянистая картошка отдавала сладостью и конским навозом. «Мерзлая» – Ольга не любила такую. Но сейчас так хотелось есть, что даже эта еда ее успокаивала. Она налила в оставленный на столе стакан кипятку. Посмотрела на спящую в одежде Катю на чужой простыне и часто заморгала. Жар от сердца подступал уже к горлу, но горячий стакан отвлек. Она одернула руку и сосредоточилась на ниточках пара, тянувшихся от кипятка вверх в свете красного печного зева.
– Допустим, родителей нет, – прошептала Ольга, – дома нет, но ведь хоть кто-то остался? – Она стала вспоминать, кто из прошлой жизни мог бы ей помочь.
Коллеги отца с фабрики. Его шофер Степан с семьей. Сосед – аптекарь, что брал на работу после революции. Юра Анненков, он всегда ей помогал, не откажет же он ей сейчас, когда она в таком положении?! Друзья семьи. Участники ее недолгого литературного кружка. Павел Павлович…
«Нет! Родителей Андрея точно нельзя вмешивать! Нельзя с ними встречаться. Ни за что! Нельзя, чтобы они знали, что Катюша его дочь! И Кате не стоит знать ни кто ее отец, ни его родственников! Что они знают про нас? Что мы пропали по дороге в Париж? Вот пусть так и будет!» – Оля, сидя напротив раскаленной печи, чувствовала, как к ногам тянулись ледяные языки февральского холода. Она задрожала, одернула поглубже истерзанные шерстяные манжеты, положила руки на теплый живот. Наткнувшись на шрам, она отняла оплошавшие пальцы. Нервно встала – ее передернуло – скормила алым углям еще одно полено, проверила, можно ли плотнее закрыть облезлую дерматиновую дверь. Накатила усталость. Потратив последние силы Ольга привалилась спиной к скрипнувшему косяку.
Катя спала глубоко и беззащитно, раскинув руки и ноги на широкой лежанке.
«Катюша только моя! Никому ее не отдам! – Ольга сжала похолодевшие кисти до хруста костяшек. Боль не заставила себя ждать. Она отрезвила и заставила думать. – Тогда, что? Тогда, как? Лучше бы Катюша была Сашиной дочкой! Причем здесь Саша?! Мало я ему крови попортила?! Нет, Саша ни при чем! Так, так, так…» Ольга начала судорожно метаться в узком проходе между столом, лежанкой, перекошенным буфетом, в нутро которого были втиснуты дрова. Она чувствовала себя как в капкане. Попалась по собственному недомыслию, еще и ребенка привезла. А ведь ее предупреждали!
Как поступить, Ольга не понимала. Сколько пролетело времени в раздумьях – тоже. Она только знала, что топка сожрала двенадцать поленьев, но руки ей было не согреть. В сырых валенках и ноги продолжали коченеть.
Сон подступал. Она решила прилечь. Только на минуточку закрыть глаза, потом встать и подбросить, чтобы очаг не угас. Ольга заслонила дверцей прожорливое зево печки и устроилась на краю полатей, стараясь не будить нежно сопящую дочь.
«Завтра. Завтра будет новый день. Иван ведь хороший человек? Вот у него и спрошу, что подскажет. Может он аптекаря знает или Степана… Надо идти домой… Там найдется знакомый, кто-то, кто знает. Поможет…»
Мысли путались, кружились, перетекали. Они были то теплыми, как лучики солнца, то ледяными, как вода из колонки. Набирались, наполняли собой все вокруг, волновались… Оля почувствовала, что стоит в лодке над ними. У борта свернувшись калачиком, лежала Катя. Она таращилась зелеными глазищами и повторяла: «Мама, Мама». Сердце сжалось.
Оля посмотрела по сторонам. Под лодкой – только морская плоть, поднимающая и опускающая свинцовые мышцы. Над лодкой – от пепельного до цвета сажи обрывки туч. Они мчались во всех направлениях, и где-то выше них, в редких промежутках, мелькал восково-холодный свод.
Лодку болтало. Казалось, она сейчас сорвется с гребня и полетит верх тормашками, вытряхнув из себя напуганных девочек. Оля схватилась за весла. Но грести не могла. Весла или не дотягивались до воды, или застревали в ее толще, будто она – гранит. Лодка кружила на месте.
В одной из нарастающих волн Оле почудилась знакомая шляпа. Волна выросла и, обмякнув, поднырнула под лодку. Что-то большое шурша и лязгая прокатилось под днищем. И с другого борта Оля увидела, как по удаляющейся водной глади скользит Андреево клетчатое пальто.
Оля зажала рот, чтобы не закричать. Посмотрела на Катю. Та продолжала разевать рот: «Мама-мама», но Ольга ее не слышала. Только вой ветра, и рокот перетирающихся между собой волн.
В страхе Оля озиралась, и в следующей нарастающей волне она увидела изуродованного мужа. Он приближался, приближался…
Брызги от волн уже долетали до Оли. Они обжигали ее кожу и губы холодом и солью, перемешивались с горячими слезами. Оля видела перекошенную улыбку Андрея, вода еще больше исказила его черты – нельзя было разобрать глаз. Но еще чуть-чуть, и Оля поняла, на лице под волной нет глаз, только черные ледяные глазницы.
Андрей вытянул из воды серо-зеленые руки и потянулся к лодке. Оля стала вытаскивать весло из уключины, дергая из стороны в сторону. Она не собиралась сдаваться Андрею без сопротивления.
Вдруг из-за Олиной спины вздыбленную совсем близко волну пронзил луч света. Страшные руки тут же опали безобидными барашками. Оля оглянулась, в поисках источника спасения. Катя стояла на корме и, улыбаясь, смотрела на маяк.
Бледное небо оголилось. Вода выровнялась и показала светлый горизонт. Оля замерла, прислушиваясь к течению. Луч маяка, нежно покачивая, настойчиво подтягивал лодку к безопасному месту. Оля покорно присела рядом с Катей, прикрыла глаза и позволила себя убаюкать.
