Станислава Бер
Анхен и Мари. Прима-балерина
У граней любви острые края.
Балерина изящно закончила батман фондю и упала на сцену замертво. Её белоснежная пачка окрасилась кровью. Не бутафорской, нет, а самой настоящей – алой, алой. Мари ахнула и лишилась чувств. Театральный бинокль выпал из её рук и глухо ударился о ковровую дорожку.
Анхен даже показалось, что она почувствовала запах крови, хотя они сидели на балконе. Барышня не знала, что предпринять – сестру в чувство приводить или бежать на сцену. Благо господин Самолётов не терял самообладания, как некоторые романтические особы, неготовые к сценам насилия в непосредственной близости. Он пощупал пульс Мари и уложил её на пол.
– Анна Николаевна, mon cœur, Вы оставайтесь здесь и не давайте сестре вставать, а я сейчас узнаю, что произошло, – сказал Иван Филаретович и скрылся за шторкой выхода.
А как всё хорошо начиналось!
Театр начинается с выстрела
Господин Самолётов пришёл намедни на службу, не снимая пальто, подошёл к Анхен и протянул ей три желтоватые картонки.
– Вот, – сказал он без вступлений, загадочно улыбаясь.
– Что вот?
Она удивилась краткости обычно словоохотливого коллеги, но картонки взяла. Повертела их в руках и, пожав плечами, вопросительно посмотрела на чиновника сыскной полиции с модным пробором.
– Билеты, – всё также лаконично ответил Иван Филаретович.
Обычно печальные библейские глаза молодого человека излучали неподдельный восторг, как у щенка, заполучившего брошенную хозяином палку.
– Ну, билеты. Дальше что? Или слова Вы все на допросах растеряли? – спросила Анхен, с вызовом приподняв левую бровь.
– Ой, ради Бога, извините меня! Mon Dieu! Ошалел от радости, чушь несу несусветную, – опомнился он.
Господин Самолётов долгое время жил во Франции и сыпал французскими словечками, где надо и не надо. Наконец, он собрался, откашлялся в сторону, по-офицерски вытянулся в струнку и, склонив голову на бок, торжественно изрёк:
– Любезная Анна Николаевна, не соблаговолите ли Вы с сестрой составить мне компанию при посещении Императорского Мариинского театра завтра вечером?
Анхен, естественно, давно поняла, в чём дело, но минуту на раздумье взяла. Ну, не сразу же отвечать кавалеру согласием? Это неприлично, в конце-то концов.
– Соблаговолим, – ответила она кокетливо.
Пухлые губы молодого человека растянулись в счастливой улыбке.
– Merci!
Мари же запрыгала от радости, когда дома Анхен ей сообщила о приглашении.
– Проломишь пол, сестра моя, ведь весу в тебе много, – заметила она.
Ещё в детстве Анна Николаевна Ростоцкая решила, что поэтическое сложение звучит намного интереснее прозаического, поэтому в речи использовала такую форму изложения мыслей. Сначала это удивляло окружающих, но со временем все привыкали. Эта странность придавала ей некий шарм.
Мария Николаевна Ростоцкая, сестра-близнец Анхен, известная любительница сладкого и малоподвижного образа жизни, прыжки прекратила, подошла к сестре и по-девчачьи пихнула её в плечо.
– Сие тебе за дерзость! Вес у меня нормальный.
Но тут же кинулась на шею и сердечно обняла.
– А сие за что? – удивилась Анхен.
– За то, что приняла, наконец, ухаживание Ивана Филаретовича и согласилась идти с ним в театр! Я ведь верно понимаю твоё согласие?
– Неверно. Ничего сие не значит. Просто приглашение, просто балет, – буркнула Анхен и ушла к себе.
– Да и вообще это так замечательно – поход в театр! Мы сто лет там не были. Наверно, со времён учёбы в Смольном институте, – успела крикнуть ей в след Мари.
Дел сёстрам теперь предстояло много. Из скудного гардероба надлежало выбрать наряды, подходящие к остаткам фамильных украшений и продумать причёски. Анхен, разумеется, остановилась на вечернем платье цвета зрелой вишни, бордовых перчатках по локоть и рубиновых серьгах. Она обожала красный цвет. Он оттенял её смуглую кожу, да и карие глаза только выигрывали от такого сочетания.
Мари надела нежно-голубое платье под комплект из аквамарина, который ей подарил папенька. Она любила отца и серо-голубые оттенки в одежде. В минуты волнения тёмно-синие глаза Мари превращались в васильки, яркие, с пёстрыми вкраплениями. Хоть этого мало кто замечал под очками.
В Мариинском театре давали балет-феерию в трёх актах с прологом Петра Ильича Чайковского.
– Спящая красавица, – выдохнула Мари, когда они уселись на места. – Кто бы мог подумать, что мы будем вот так сидеть с тобой и смотреть новый балет. Премьера была только в январе! Правда, это замечательно?
– Недурно, – скупо сказала Анхен.
Сама же художница засмотрелась на оформление зрительного зала – не красный с золотом, привычный для императорских театров, а цвет морской волны – синий бархат, лазурь, голубые просторы. Анхен обратила внимание на люстру и плафон с изображением двенадцати нимф в окружении амуров. Нужно непременно всё запомнить, а после зарисовать!
– Иван Филаретович, спасибо Вам за приглашение, – обратилась к коллеге сестры Мари, наклонившись вперёд, потому что Анхен, сидевшая посередине, загораживала ей столь щедрого и столь привлекательного молодого человека.
– Да что Вы, Мария Николаевна?! Confusion! Это я должен благодарить Вас, что составили мне компанию, – изрёк господин Самолётов, тоже наклонившись вперёд.
– С балкона даже лучше видно, чем из партера, – продолжила Мари.
– Позже любезностями обменяетесь. Занавес поднимается! – зашикала на них Анхен.
Барышня, без сомнения, лукавила, принимая безразличный вид. В душе она ликовала – и театр ей нравился, и балет. Что уж там скрывать, и Иван Филаретович пришёлся ей по сердцу, но принципы, те самые железные, негнущиеся под гнётом, были ей ещё милее. И пока принимать ухаживания симпатичного молодого человека она не собиралась. Пока. А может и вовсе. Впрочем, она уже сама не знала. Думать сейчас об этом решительно не хотелось. Начинался пролог!
Занавес открылся. По зрительному залу прокатилась волна восхищения. Великолепные декорации дворца короля Флорестана поразили зрителей. Придворные ждали королевскую чету, и вот она, наконец, появилась. Няньки вынесли колыбель принцессы. Прибыли гости – сказочные феи.
– Бог ты мой! – не удержалась Мари. – Что это за страсти Христовы?!
Анхен её понимала – в след за светлыми феями на сцену выползла повозка неприглашённой феи Карабосс. В повозку она впрягла чёрных крыс.
– Мерзость какая! – продолжала впечатлительная Мари.
Дворецкий, забывший о приглашении, умолял о прощении, но злобная фея, вырвала у него волосы и бросила их крысам на поедание.
В этот и так трагический момент из-за кулис, пошатываясь, на сцену вышла балерина, вытащила из-за спины пистолет и выстрелила в одну из фей. Сама свалилась на пол, подёргалась и замерла навечно. Фея-балерина изящно закончила батман фондю и тут же упала на сцену. В след за ними лишилась чувств сестра-близнец Анхен – Мари Ростоцкая.
Что тут скажешь? "Прекрасно" начинался вечер, который обещал быть приятным.
* * *
Анхен оглянулась по сторонам. Таких как Мари в зрительном зале оказалось немало. Тут и там кавалеры хлопотали подле поникших дам. Многие спешно собирались и в ужасе покидали место смерти.
– Мария Николаевна, голубушка, как Вы себя чувствуете? Вам лучше? – спросил господин Самолётов, влетевший на балкон.
Мари, бледная, с чуть приоткрытым ртом, едва кивнула.
– Ну, слава Богу! Там доктор Цинкевич приехал. Идёмте. Он Вас осмотрит.
Иван Филаретович подал ей руку, и Мари ничего не оставалось, как последовать за ним в партер. Анхен, естественно, устремилась за ними.
– Ничего страшного. Вам нужно пить больше воды и есть меньше сладостей. Ха-ха! – заявил после осмотра доктор Цинкевич в своей излюбленной манере неуместно смеяться.
Мари же, не ведая об этой его особенности, фыркнула – нахал! – прошла к креслам синего бархата и сердитая уселась на первое попавшееся место. Впрочем, она успела рассмотреть странное одеяние грубияна от медицины: он стоял в хорошем костюме изумрудного цвета и диковиной шапочке, напоминающей среднеазиатский головной убор тюбетейку. Доктор недоумённо пожал плечами, поправил широкий пояс, расшитый фиолетовыми и лазурными нитями, и приступил к своим прямым обязанностям – осмотру тел погибших балерин.
– Внимания не обращай. Он не со зла сказал про сладости тебе, – подсела к ней Анхен.
Мари обиженно шмыгнула носом.
– Понятно ли тебе, что сие у него смешок нервный? Нервический, – сказала Анхен.
Мари молчала, но уже не столь обиженно.
– Говорят, когда он потерял жену, стал смеяться не по делу. Он не хотел тебя обидеть вовсе, – продолжала Анхен.
– А как он потерял жену? – заинтересовалась Мари.
– Убийство при невыясненных обстоятельствах. Тому назад пятнадцать лет, – сказала Анхен, вытянув вперёд руку, рассматривая кольцо.
Анхен забыла, как оно прекрасное. Кольцо, конечно. А повода надеть фамильные драгоценности давно уже не было.
– Да ты что?! Кто же её убил?
– Не найдены убийцы и по сей день, – продолжала нагнетать Анхен. – С тех пор ударился в науку он, уехал в странствия, жил в Индонезии. Туземцев там лечил наш доктор. Но, совершеннейший гений! По малейшей улике – по волосу или по частичке кожи, может злодея опознать. Наука химия ему подвластна, как тебе рояль.
Мари окончательно перестала шмыгать носом и заинтересовано оглядела импозантного доктора.
– Анна Николаевна, а что же Вы? Рисунки сделали? Добрый вечер, господа, если он добрый, конечно.
На сцену, в прямом и переносном смысле, вышел рыжебородый господин в сером костюме в жёлтую клетку и со шляпой в руках. Чай, порядки знаем, головной убор в культурных учреждениях принято снимать.
– Дайте полчаса мне, Фёдор Осипович, и будет сделано всё в виде лучшем. Пока рисунки мои тут хранятся, – ответила начальнику сыскного отдела полиции из партера Анхен, указывая двумя перстами на голову.
Сцена убийства впечаталась ей в мозг так, что она, даже если бы захотела, не смогла её забыть. А учитывая, что Анхен обладала феноменальной памятью к деталям, рисунки получились, и в правду, с мельчайшими подробностями. На то она и полицейский художник, а не абы кто!
– Не дурно, – сухо, но всё же похвалил её господин Громыкин, листая предоставленный ему блокнот, с которым барышня не расставалась ни на миг.
– Это просто idéal! Как точно Вы, Анна Николаевна, передали эту ужасную картину убийства на сцене. Будто фотографическая карточка, ей Богу! – удостоилась она более лестной оценки от господина Самолётова, нежели от начальника.
– А Вы, Иван Филаретович, что скажете? – спросил делопроизводителя господин Громыкин, снимая пенсне и округляя обычно узкие карие глаза, добавив с нажимом. – По делу. По существу вопроса. Что скажете?
– Разрешите представить Вам хореографа Леонтия Четвертака. Я его уже опросил, теперь он Вам расскажет о погибших, – ответил господин Самолётов.
– А шо я?! Шо я?! – возмутился невысокий гладко выбритый мужчина. – Ну, ругались дивчины. И шо? До драки дело не дошло.
Анхен быстро набросала его портрет – соломенные волосы до плеч, мешки под соловыми глазами, помятое лицо, мясистые губы.
– Кто ругался? Из-за чего ругался? – спросил Леонтия господин Громыкин строго и поморщился.
От господина Четвертака несло духами как из женской лавки. И эта его помада, и эти ужимки – фу! Хореограф же сначала дёрнул головой, но представительный дознаватель, видимо, произвёл на него впечатление, поэтому он смилостивился и дальше продолжал, обращаясь именно к нему.
– Людочка Пичугина – наша прима, – затарахтел Леонтий.
– Эта та, которая стреляла, – уточнил для начальника делопроизводитель.
– Протеже весьма влиятельного человека. Весьма! Я Вам доложу. Но не хочу умалять её заслуг, господин главный сыщик – дивчина талантливая. Невероятная техника! Стиль! Артистичность! У-у-у! Что есть, то есть. Вот, как на духу, – сказал господин Четвертак и приложил руку к сердцу. – Балерину Черникину она жутко не любила. Дичайше! Называла её Мышью Серой.
– Эта та, в которую стреляли, – опять встрял господин Самолётов.
– Ну, а шо? Я Вам доложу, вот честно, без обид, да? Было что-то в Элечке Черникиной мышиное. Чи повадки крысиные, чи пегие волосики, чи маленькие зубки. Было! Что уж тут скрывать – дивчина неказистая, страшненькая.
Хореограф воровато оглянулся, приподнялся на цыпочки, вытянул шею и зашептал дознавателю в ухо, но так чтобы все слышали.
– Поговаривали даже, что она красти малость. По мелочи, но было, да. Пропадали, знаете ли, вещички из гримёрок. Крысятничала. У своих же!
Леонтий встал нормально и подмигнул господину Громыкину. Дознаватель опять поморщился.
– Но покровитель у неё тоже нашёлся. А як же?! Було, да.
– М-да. Ну и нравы у вас, господа, – буркнул рыжебородый чиновник, отодвигаясь от хореографа, как будто боялся заразиться. – Ну и нравы.
– Ну, а шо Вы хотите?! Это же балет! Мужчинам всегда нравились изящные артистки.
Господин Четвертак опять придвинулся к господину Громыкину и доверительно зашептал.
– Вон, видите, сколько панов тут ошивается почем зря? – спросил он, указывая на людей в проходе. – И офицер с усами, и парубок в слезах – все поклонники наших девочек.
– Неужто? – почему-то усомнился дознаватель.
– Вот те крест! – воскликнул Леонтий, крестясь. – Офицер носит цветы балерине Лещинской, пылкий юноша – один из толпы ухажёров Людочки Пичугиной. Это балет, господа. Ба-лет.
– Ну, допустим. А что же убитая? – вернул сплетника к теме разговора господин Громыкин.
– Шо убитая?! Элеонора Черникина подавала надежды, да, було так. Такая гибкая, как тот прутик во саду. Безукоризненная форма. Пахала над техникой день и ночь, будто лошадь в осеннюю страду.
Хореограф встал в позицию и изобразил то ли лошадь, то ли балерину у станка, но выглядело сие неожиданно изящно. Леонтий вернулся к сыщикам, тяжело дыша.
– Потом, не забывайте, господа, шо Черникина молода, а прима, извиняйте, четвёртый десяток разменяла, – сказал хореограф и развёл руки в стороны. – Умница, красуня, но возраст. Воз-раст!
Господин Четвертак опять понизил голос.
– Мариус Потапов стал продвигать Элечку на главные роли.
– Это главный балетмейстер, – опять уточнил для начальника делопроизводитель.
– Естественно, нашей приме это не понравилось. Естественно!
Леонтий зашептал.
– А нынче був такой скандал. Последняя капля. Прямо самая последняя капелька. Мариус приказал подселить Элечку Черникину в гримёрку к Людочке Пичугиной. Шо там було!
– Что?! – хором спросили господин Громыкин и господин Самолётов.
Хореограф, довольный произведённым эффектом, замолчал.
– Если без ругани, то можно сказать, шо прима была недовольна. Форменный скандал учинила. Ругалась страшно, – сказал Леонтий, отвернулся от сыщиков и махнул на них рукой.
Анхен, молча наблюдавшая за беседой, поняла, что болтливый Четвертак что-то не договаривает. Она подошла к мужчине и невзначай прикоснулась к его руке. И помпезный занавес, и декорации, и сцена качнулись и растворились в воздухе. Анхен попала в воспоминание хореографа. Была у неё такая способность. Передавался сей дар по женской линии старинного рода Ростоцких, ещё со времён Петра Великого, вот и ей перепало немного.
Леонтий зажмурился и прикрыл уши руками. Господи Иисусе! Как же она визжит! Нет, вы полюбуйтесь на неё, люди добрые. Разве можно так визжать?! Как только связок у неё хватает.
– Людочка, лапуля, успокойся, – сказал он, входя в святая святых Мариинского театра – в комнату прима-балерины.
– Почему посторонние в МОЕЙ гримёрке?! – перекинулась прима на вновь прибывшего. – Леонтий, нет, ты мне ответь. Что сие означает? И не надо закрывать уши! Кричала и буду кричать!
Леонтий судорожно сглотнул. Воспалённые глаза балерины извергали лаву, метали громы и молнии.
– Людмила Петровна, я Вам в сотый раз повторяю, что эти вопросы надобно задавать Мариусу Палычу, – спокойно сказала Элеонора Черникина, поправляя у зеркала выбившуюся прядь пегих волос.
– Нет, ты это слышал, Леонтий? Какова нахалка! – возмутилась в очередной раз госпожа Пичугина.
– Нужно уметь уступать место молодым талантам, – всё также спокойно добавила госпожа Черникина.
– Нашлась тоже талантливая. Тебе только крыс играть из повозки Карабосс! Мышь Серая! Кошка дранная! Вешалка позорная! Думаешь, я не знаю, за какие такие таланты Мариус тебя продвигает?
Подружка примы балерина Лещинская, стоявшая подле, при этих словах развязно рассмеялась.
– Списали тебя, Людочка, в утиль. И кто подвинул? Мышь Серая. Вот умора!
Вместо того, чтобы сгладить конфликт, она… масла в огонь подливает. Эх, всё самому надобно разгребать, всё самому.
– Это Мариус распорядился. Она права, – признался господин Четвертак и прикрыл глаза, ожидая новую волну визга, однако его не последовало.
Прима-балерина угрожающе молчала, переводя взгляд с хореографа на новую соседку.
– Я тебя уничтожу, Мышь Серая, – процедила она и вышла из гримёрки с гордо поднятой головой.
– Значит, расправой госпожа Пичугина убитой угрожала. И при свидетелях. Так? – спросила Анхен хореографа.
– Анна Николаевна, рисуйте тела. Допрос оставьте мне, – осадил прыткую художницу господин Громыкин, буравя её карими глазами-пуговками.
Анхен обиженно поджала губы. Господин Четвертак заулыбался. Ему понравилось, как представительный сыщик поставил девчонку на место. Настоящий мужчина! А ещё эта рыжая борода. Ох!
– Что было после? Рассказывайте! Не тяните, – потребовал дознаватель, нахмурившись. – Что было?
– А шо було? Людочка к Мариусу Палычу разбираться побежала. Шо он там ей наговорил, я не знаю. Если не знаю, разве я буду обманывать? Нет. Не буду. Только на репетиции Пичугина так демонстративно толкала Черникину, задирала девочку при любом случае, шо всем стало понятно – от Мариуса она ничегошеньки не добилась. Если бы она добилась, разве она бы так себя вела?
Господин Громыкин отошёл от господина Четвертака и с облегчением выдохнул – терпкие духи хореографа вызывали дурноту. Однако ему тут же пришлось вернуться к артисту.
– А все ли были на этой репетиции? Все? – уточнил он.
– Кажись, все. Хотя подождите, господин главный сыщик, подождите. Агнешка шибко опоздала. За что и получила от меня выговор. Разве можно опаздывать на финальную репетицию? Нет, я Вас спрашиваю, разве можно себе такое позволять? Это Императорский театр, а не провинциальная сцена!
– Агнешка? – спросил господин Самолётов.
– Балерина Лещинская, – ответил господин Четвертак, с возмущением откидывая назад длинные волосы, и указал на стоящую поодаль барышню. – Вообще за всеми за ними нужен глаз да глаз. И кто этим занимается? Нет, я Вас спрашиваю, кто?
– Кто? – поинтересовался делопроизводитель.
– Леонтий Четвертак! – торжествующе провозгласил хореограф и стукнул себя в хилую грудь.
– Что было дальше? Что? – прервал хвалебные речи артиста господин Громыкин.
Леонтий бросил на дознавателя обиженный взгляд, но, выдержав паузу, всё же ответил.
– После репетиции девочки разошлись. А перед самым выступлением Людочке разом стало погано. Побледнела, позеленела вся. Жуть! Я уж думал замену ей искать, но прима есть прима. Бросила мне "Не надо" и ушла к себе отдохнуть.
– А потом? – спросил господин Самолётов.
– Шо потом?! Потом вы всё видали сами. Вышла на сцену с этой пукалкой в руке и застрелила Элечку. Отдохнула, называется, – сказал господин Четвертак и досадливо махнул.
– А пукалка, как Вы говорите, кому принадлежала? – спросил господин Громыкин. – Кому?
– Людочке. Кому же ещё?! – удивился хореограф непонятливости сыщика.
– Зачем ей был нужен пистолет? – удивился в свою очередь дознаватель. – Зачем?
– Как это зачем?! А поклонники? Вы шо не знаете, какие они бувают? У-у-у. Бувают смирные – цветочки дарят. А бувают такие буйные, лопатой не отобьёшься. Вот и приходится их усмирять. Стрелять не обязательно. Достаточно показать, и всё. Успокаиваются разом.
– Благодарю Вас за беседу, – сказал господин Громыкин, чинно склонив голову.
Дознаватель одёрнул серый в жёлтую клетку пиджак, отошёл от хореографа – теперь уж точно – и направился к лежащим на сцене "девочкам". Господин Самолётов устремился за ним.
– Так, так. Что мы имеем. Госпожа Пичугина застрелила госпожу Черникину при свидетелях. Кто убийца, искать не нужно. Это уже хорошо. Интересно другое – сама она отчего умерла. Что скажете, доктор? Отчего?
Господин Громыкин стоял над телами, сложив руки за спину.
– Вскрытие покажет, но похоже на отравление. Все признаки на лицо, как говорится. Ха-ха! – опять неуместно засмеялся доктор Цинкевич, указывая на остатки пены у рта примы.
– Яд нашли? – не оборачиваясь, спросил дознаватель господина Самолётова.
– Фёдор Осипович, – начал делопроизводитель растеряно. – Ей Богу! Откуда нам было знать про отравление? Яд никто и не искал. Я думал, у неё сердце не выдержало, или припадок какой случился. Мало ли. Да и потом. Где его искать?
– Кого искать? Припадок? Ха-ха! – поддел господин Цинкевич молодого человека.
– Скажете тоже, Яков Тимофеевич, – упрекнул господин Самолётов доктора. – Яд этот. Будь он неладен! Где его искать? Театр-то большой.
Господин Громыкин обернулся, подошёл к помощнику, надел пенсне и внимательно его рассматривал какое-то время.
– Удивляюсь, я Вам, Иван Филаретович. Право слово, диковинное дело. Театр-то большой, только обе пострадавшие в одной гримёрке обитали. Как Вы полагаете, где в первую очередь надобно искать яд?
Анхен кинула беглый взгляд и запомнила для будущего рисунка вспыхнувшее от стыда лицо господина Самолётова. Сцену, декорации, тела балерин – одна, в окровавленной пачке лежала навзничь, уставившись удивлённо-испуганным взором вверх, вторая на боку, изогнувшись дугой – художница уже зарисовала. Поэтому она вместе со всеми пошла в гримёрку убитых.
По узким, замысловатым проходам сыщики в сопровождении хореографа добрались до комнат балерин. Гримёрка примы была просторнее клетушек простых танцовщиц, но вся была заставлена мебелью и скарбом – ширма, столы, зеркала, кресла, вешала с костюмами, полки, ящики, коробки.
– Батюшкины святы! Сколько же здесь добра, – сказал господин Громыкин, протискиваясь. – И никаких признаков еды.
– Им ведь за фигурой надобно следить. Кушать им, как обычным смертным, не положено, – сказал господин Четвертак с ехидцей.
Господин Громыкин инстинктивно втянул выступающий живот.
– Фёдор Осипович! – окликнул его господин Самолётов.
Дознаватель подошёл к молодому человеку, склонившемуся у одного из туалетного столиков.
– Позвольте, – сказал господин Громыкин, отодвигая делопроизводителя в сторону, и вытащил из ящика стола серый кулёк с белым порошком.
– Нет, это Вы позвольте, – сказал господин Цинкевич, решительно забирая кулёк из рук сыщика. – Так, так. Запах отсутствует. Вкус в полевых условиях определять не рекомендуется. Скорее всего, это стрихнин.
Доктор покрутил находку в руках.
– Я забираю сие на анализ, – сказал он после раздумий. – Да.
– Чей это стол? – спросил господин Громыкин господина Четвертака.
– Это Элечкин стол, – сказал хореограф, испугано округляя соловые глаза. – Черникиной.
– Да. Это её стол, – согласно закивала балерина Лещинская.
Анхен, сидящая на диванчике, зарисовывала обстановку гримёрной. Для пущего эффекта пуанты на столе прима-балерины надобно было поправить, что собственно художница и проделала. И что же она там обнаружила? Внутри одной туфли захрустело.
– Стекло, – обыденно сказала госпожа Ростоцкая, как будто нашла расколовшуюся чашку на кухне. – Разбитое стекло.
Художница высыпала из пуанты на стол мелкие осколки.
– Я знаю, кто это сделал и зачем, – заявила госпожа Лещинская, гордо задрав точёный подбородок.
– И кто же? – заинтересованно спросил господин Самолётов.
Анхен нахмурилась. Ей совершенно не понравилось, как он смотрел на балерину – будто мёда вкусил. Агнешка Лещинская, костлявая фифа с огромными свинцовыми глазами, притягивала к себе внимание мужчин. Было в ней что-то манящее.
– Это Элька Черникина подбросила стекло в пуанты Людочки, – сказала балерина, грациозно поправляя чёрную заколку в белоснежных волосах.
– Зачем? – спросил господин Самолётов, улыбаясь.
Анхен поморщилась и отвернулась, чтобы не видеть этого безобразия. Делопроизводитель хорош, ничего не скажешь. Вот-вот облизываться станет. Тьфу!
– Завидовала ей и хотела пакость сделать. Зачем же ещё? – фыркнула госпожа Лещинская. – Людочка не заметила бы стекла, надела бы пуанты и ноги покалечила. Вот зачем.
Она подошла к столу и взяла в руки балетную туфлю.
– И вообще, говорят, Элька в примы метила через постель главного балетмейстера. Впрочем, это дело житейское. Людочка Пичугина тоже с ним… того, – замялась балерина-сплетница.
– Погодите, погодите. А как же её муж? – возмутился господин Громыкин нарушению традиционных ценностей. – И этот… как его там? Весьма влиятельный человек. Как же так?
– Хоть Людочка и была моей подругой, но скажу прямо. Охочая она была до мужеского пола. Её на всех хватало, – сказала госпожа Лещинская и бесстыдно ухмыльнулась.
– Тогда должно быть, они мужчину не поделили. Это главный мотив, – предположил господин Самолётов, не сводя глаз с костлявой фифы.
Дознаватель же уселся в кресло примы, положил шляпу на её стол, покрутил лысеющей головой туда-сюда.
– Всё ясно, как Божий день, господа, – сказал он, оглаживая рыжую бороду. – Госпожа Пичугина узнала, что госпожа Черникина её отравила и стекла в пуанты подложила – из зависти или из ревности всё одно, и перед смертью застрелила свою убийцу прямо на сцене.
Сыщик вскочил с кресла с неожиданной лёгкостью и грацией.
– Вот и всё, господа! Двойное убийство раскрыто без лишних движений, – воскликнул он и даже позволил себе фривольный взмах ногой в предвкушении похвалы от начальства.
Господин Самолётов не сдержался и фыркнул.
* * *
Всю дорогу домой Мари причитала – натерпелась страху от выстрела и убийства, произошедшего на её глазах, а ещё получила оскорблений от циничного доктора Цинкевича. И столько крови! И столько ужаса! Вечер был безнадежно испорчен.
– Иван Филаретович, как Вы думаете, а балет перенесут на другой день? Я бы всё же хотела досмотреть его, – спросила она уже в карете, трагично вздохнув.
– Обязательно дам Вам знать, Мария Николаевна. Простите меня. Хотел вас развеселить, развлечь, а получилось как всегда, – сказал господин Самолётов, повинно склонив голову.
– Ну, что Вы! Не извиняйтесь. Не Вы же стреляли в артисток, – замахала на него Мари. – Откуда Вам было знать?
– Приехали, – прервала их разговор Анхен. – Провожать не нужно, Иван Филаретович. Мы сами дойдём.
Господин Самолётов вышел из экипажа, помог барышням спуститься, облобызал ручки, дождался, когда они скроются в арке дома и уехал к себе.
– Бог мой! Мари, да на тебе лица нет. Что случилось? И почему молодой человек вас не проводил до подъезда? – спросила мадам Вислоушкина, наблюдавшая за ними из-за занавески и уже успевшая выйти на лестницу.
Домовладелица Серафима Савельевна Вислоушкина, сухонькая бездетная вдова под шестьдесят, скучала вечерами в компании с белым пудельком и любила лезть в дела постояльцев. Если Мари охотно делилась с ней новостями, то Анхен бывала грубовата в отношении любопытной дамы.
– Хотели посмотреть балет, а нам убийство показали. Только представьте, любезная Серафима Савельевна. Убийство! Прямо на сцене! – сразу выложила все события вечера Мари.
– Уму непостижимо! В Императорском театре. Ох, что же теперь будет? Это же скандал, – теперь запричитала госпожа Вислоушкина, схватившись обеими руками за морщинистые щёки.
Откуда она узнала, что они отправились именно в Мариинский театр? Должно быть Мари разболтала. Ох, уж эта Мари!
– Будет теперь следствие. Что же ещё? А возможно аресты всех причастных, – напугала домовладелицу Анхен. – Пойдём Мари. Устала ты, тебе прилечь необходимо.
Сёстры поднялись к себе на этаж по широкой лестнице. У дверей их встретила старая нянька Акулина и черноухая крольчиха Джоконда. Анхен, не успев раздеться, присела и погладила любимицу по белой спинке умопомрачительной мягкости. Акулина тоже сразу заметила, что с одной из близнецов творится неладное.
– Зачем эти театры только напридумывали? Дурят людей, обманывают. И вообще. Не христианское это дело – кривляться на сцене. Вон барышня как испужалась. Бледная, – заворчала Акулина, участливо приподнимая лицо Мари за подбородок.
– Я просто выстрела испугалась, – "успокоила" няньку Мари.
– Какого выстрела?! – спросила подозрительно старая нянька.
– Там балерину на сцене застрелили, – добавила барышня.
– Батюшки мои! – воскликнула Акулина. А потом добавила хмуро. – А всё ты, Анька, виновата. Всё ты. Непоседой родилась, так и живёшь, как юла крутишься. Понесла вас нечистая спехтахли энти смотреть.
Бу-бу-бу, бу-бу-бу… Акулина завелась не на шутку, но Анхен не обращала на неё внимания. Старая служанка любила поворчать, но они так к ней привыкли, что уже не замечали её поучений. Барышню больше беспокоила Джоконда. Чувствительное животное переняло волнение хозяйки и задрожало.
– Успокойся, моя девочка. Успокойся, моя маленькая. Всё хорошо. Все мы живы и здоровы.
Крольчиха как будто поняла слова Анхен и перестала дрожать. Однако она потребовала бо́льших ласк. Выгнулась, пропихнула руку хозяйки ко лбу. Гладить надобно. И много.
Когда барышни переоделись, Акулина подала им молока и сдобные булочки. Самовар ставить не стала – поздно. Они уселись в гостиной за прямоугольный стол, освещённый голубой керосиновой лампой, подвешенный к потолку.
– Всё думаю я, и что-то сердцу неспокойно вдруг, – сказала Анхен, прожевав кусок белой булки с малиновым вареньем.
– Меньше думать надоть, напасти все и пройдут, – ворчала Акулина, намазывая булочку маслом и подкладывая её в тарелку барышни с хорошим аппетитом.
– Отчего же неспокойно? – спросила Мари, тоже не замечая ворчания старой няньки, но булочку, намазанную маслом, взяла.
– По версии господина Громыкина нескладно всё выходит. Балерина Черникина действовала методами, и впрямь, мышиными – исподтишка, исподволь. Допускаю я, что она хотела занять место примы, и для целей сих честолюбивых задумала соперницу отправить на тот свет.
– И что же тут нескладного? – спросила её сестра, нацеливаясь на вторую булочку.
– Отчего же так топорно действовала она? А? Стекло в пуантах, отрава, яд. Ясно же, что все подумают именно на неё, случись что с примой. Нет, что-то тут не так, – сказала Анхен, облизав ложку из-под варенья, хоть делать так не следовало ни в коем разе.
– А я, знаешь, что заметила? – спросила Мари.
– Что?
– Господин Самолётов так на тебя смотрел весь вечер. Та-а-ак смотрел! Такие взгляды бросал. Это всё неспроста. Он вот-вот предложение тебе сделает.
– Мари! – вспыхнула Анхен. – Я думала, мне ты по делу мысли излагаешь, а ты всё про глупости, всё влажные мечты свои лелеешь.
