Стасс Бабицкий
Гремучий студень
Шубин поставил шляпу на стол, поверх бумаг. Спохватился, что она тоже мокрая, письмам от этого пользы не будет, – сдернул со стола, перевернув при этом блюдце с вареньем. Застыл в нелепом положении, густо заливаясь краской.
– Простите, неловкость вышла.
– Вздор, вздор, – отмахнулся Мармеладов, не замечая густых капель, падающих с края стола. – Стало быть, грабитель так и не вспомнил про цилиндр ни разу?
– Ни единого!
– Занятный факт. Не хочу торопиться с выводами, но смотрите, какая странность, – он взял из рук директора помятый головной убор и водрузил на голову. – Мы носим шляпу и не думаем о ней. Но руки непрестанно трогают ее, поправляют на ветру, приподнимают при встрече с друзьями и всячески привыкают к этому.
Сыщик исполнил несколько жестов, прекрасно знакомых каждому. Действительно, согласился Митя, фуражку или эту жуткую треуголку он поправляет сто раз на дню, не задумываясь.
– Представим далее: руки привыкли трогать шляпу, но ее на голове нет. При очередном привычном жесте человек обнаружит пропажу – пальцы утыкаются в пустоту. Не может быть по-другому. Обычно так мы понимаем, что забыли где-то шарф, потеряли очки или, вот, шляпу.
– Верно! – выкрикнул Шубин таким тоном, словно кричал «браво» в театре. Он воодушевился той легкостью, с которой сыщик делает умозаключения. – Отличный фокус! А что вы можете угадать про владельца этого цилиндра?
– Неужели вы и вправду думаете, что я фокусник?!
Впрочем, сыщик взялся за эксперимент с интересом. Погладил широкие поля и тулью, поднес к свету, чтобы заглянуть внутрь. Через две минуты сказал:
– Тот, кто заказал эту шляпу, любит привлекать к себе внимание – заметьте, на полтора вершка выше, чем обычный фасон. Очевидно, по роду занятий, он публичный человек. Не из дворян – те обязательно повязывают яркую ленту, а здесь черная. Не из купеческих кругов – вещь дорогая, хорошего шелка и с блеском, а купцы все жмутся карманом. Кто остается? Писатели и артисты. Писатели нынешние либо играют в социалистов и носят мятые картузы, либо сидят в имениях затворниками, с утра до вечера марая бумагу… За модой им никак не поспеть. Стало быть, хозяин этой вещицы – актер. Смею утверждать, что это Михаил Ардалионович Столетов из Малого императорского театра…
– Да! – восхитился Шубин. – Но как такое можно угадать?
– Вы же сами описали грабителя: высокий лоб, длинные шевелюры с проседью, борода. Из всех известных мне актеров только этот обладает полным набором… К тому же внутри, – вот тут, видите? – ярлычок вышитый: «собственность М. А. Столетова».
– Ах, mystificateur[4], – рассмеялся Митя. – Уж разыграл, так разыграл!
– Но ограбил кассу артист, да-да, – воскликнул Шубин. – Это его разыграли – жестоко и бесчеловечно. Бандиты навесили жестянку, в которой не было взрывчатки. Обманку! А человек чуть не умер от страха. Когда полиция обнаружила, что бомба фальшивая, Столетова отпустили, взяв обещание не покидать город. Все-таки уважаемый человек, а не преступник. Такая же несчастная жертва, как и я.
– Давно? – встрепенулся Мармеладов.
– Что? Не понимаю вашего вопроса…
– Отпустили из-под стражи? Давно?
– Часа три назад. Он обещался сразу домой ехать.
Сыщик схватил своё пальто, переброшенное через спинку кресла.
– Вы адрес запомнили, Иван Лукич? Надо ехать к нему, немедля. Митя, подскажи, где нам лучше извозчика в такую погоду отыскать.
– На Воздвиженке, у Шереметьева двора. Там всегда стоят. А к чему такая спешка? – недоумевал почтмейстер по поводу столь внезапной перемены в поведении приятеля.
Тот безуспешно ловил за своею спиной правый рукав пальто.
– Потому что жизнь артиста в опасности. Бандиты придумали идеальный способ, как получить деньги, не подвергаясь риску. Кроме Столетова никто их не видел и опознать не сможет. Им выгодно убить посредника и замести этот след раз и навсегда. Слушая ваш рассказ, я решил, что они потому и не стали обезвреживать бомбу, оставив актёра на верную смерть в Кокоревском саду. Но если они надели ему на шею обычную коробку, шутиху… Стало быть, заранее решили, что наведаются позднее и заставят его умолкнуть навсегда!
Мармеладов вытолкал остолбеневшего финансиста за порог. Митя нахлобучил треуголку и поспешил вслед за ними.
V
Дождь к этому времени заменила мелкая колючая крупа, которая сыпалась с неба с одной лишь целью – досаждать редким прохожим да проезжим. Всем, кто отважился выйти в промозглые улицы. Воздух стал холоднее и к тому моменту, как подъехали на Покровский бульвар, митина шинель покрылась изморозью.
Коляска остановилась у доходного дома Чердынцевых.
– Приехали, нужный адрес, – отрывисто пролаял возница из бороды, побелевшей от инея.
Почтмейстер отсчитал три монеты, добавил одну сверху.
– Далеко не уезжай, – он наклонился к кучеру и зашептал самым заговорщицким тоном. – На углу постой, вдруг придется за квартальным ехать. А за хлопоты получишь еще.
Извозчик, одуревший сразу и от невиданного доверия господина с золотыми пуговицами, и от обещания щедрой мзды, начал заикаться.
– Н-н-нешто ж мы не п-п-понимаем! Все с-с-сделаем в лучшем виде.
Но Митя уже не слушал, бежал к воротам, закрытым наглухо, – оно и понятно, время к полуночи. Мармеладов и озябший до синевы директор сберкассы колотили по чугунной решетке, убеждая заспанного привратника отпереть и впустить. Тот отбивался строгим «не велено!» Он вскочил с постели, натянул кое-как галоши на босу ногу, набросил тулуп – торопился, думал случилось что. А тут какие-то сомнительные персонажи к артисту Столетову, видите ли. Стучат, ругаются. Надо бы припугнуть полицейским свистком, подумалось ему.
Но тут из ледяного дождя выступила внушительная фигура в треуголке. Сторож мигом загремел ключами, ведь в бытность его мальчонкой, господа в таких же вот франтоватых шляпах, не моргнув глазом, могли отдать приказ: запороть строптивца вожжами. Насмерть. И никто бы с них за это не спросил. Вроде бы времена поменялись, вольная давно выдана. Закон един для всех писан. А все же боязно.
– Входите, ваше-ство! Простите великодушно, не признал-с!
Внутренний двор был устроен по типу «колодца», войти в него можно лишь с одной стороны, через те самые кованные ворота, и далее через три крыльца жильцы расходились по квартирам.
– Куда здесь к Столетову? – строго спросил Митя, принимая роль строгую и начальственную.
– Вот-с, туда, – ткнул в левую дверь дрожащий палец. – Михайла Ардальоныч там один проживает, во втором этаже. Остальные квартиранты съехали-с.
Почтмейстер решительным шагом направился к крыльцу, но был остановлен робким покашливанием.
– Не извольте гневаться, ваше-ство, но вы до г-на артиста вряд ли достучитесь.
– Почему? – окоченевший финансист, притопывал на месте, чтобы хоть как-то согреться. Но услышав ответ, натурально остолбенел.
– Он уж час, как мертвый.
– Мертвый? – взревел Митя. – Так чего ты, вошь собачья, околоточного не позвал?!
Привратник, озадаченный его реакцией, ненадолго опешил, а потом замахал руками.
– Что вы, что вы… Не в том смысле мертвый, это не приведи Господи! – тут он перекрестился. – Михайла Ардальоныч каждый вечер напивается до мертвецкого состояния. Возвращается из театров, уже тепленький. После, в квартире, добавляет и в открытое окно роли разыгрывает. Громко так, с чувством. Нынче окон не отворял, по причине холодов, но и так все слышали-с. А как еще добавит, так и падает навзничь. Храп стоит до утра, да вот хоть сами послушайте.
Из неплотно закрытого окна второго этажа и вправду раздавалось равномерное похрапывание.
– Так глубоко спит, что добудиться невозможно. Вы приезжайте к полудню, ваше-ство. Г-н артист как раз в сознание придет-с.
На душе у Мити потеплело от этой забавной коллизии. Но если Мармеладов прав, то жизни артиста по-прежнему угрожает банда опасных молодчиков, во главе с «пиратом».
– Что же, приедем, непременно приедем. Вот что… Как говоришь, тебя зовут? Харитон? Вот что, проследи, чтоб никто чужой до того времени к Столетову не шастал, особенно подозрительные типы с повязкой на глазу.
– А то давеча упустил троих, и вон как аукнулось! – вклинился Шубин.
Сторож, оробевший от митиной треуголки, на финансиста реагировал иначе.
– Это кого же я упустил? – встал он в позу, уперев руки в бока. Тулуп при этом распахнулся, оголив заштопанные портки и желтушную, хотя и крепкую грудь.
Иван Лукич отступил на полшага.
– Столетов сам сказывал… Для протокола… Трое ворвались к нему, набедокурили, а после вывели под белы руки…
Харитон запахнул тулуп, все-таки зябко для широких жестов.
– Наговариваете, барин! А вот, что я скажу, хоть для протокола, хоть перед Богом, – он опять осенил себя крестным знамением. – Давеча весь день, безотлучно, лестницу починял! Две ступеньки заменил, перилы правые. Никто к г-ну артисту не заходил, и тем более, не врывался, – да разве ж я бы такую подлость позволил? Только посыльный из лавки принес пару бутылок вина, а больше никаких посетителей. Истинный крест!
В третий раз перекрестился, отметая всякие наветы. Честный слуга, никакого безобразия не допускающий.
– Но как же… – бормотал Шубин. – Протокол же…
Митя тоже запутался в открывшихся фактах, поэтому оглянулся к Мармеладову, тот ведь мастер объяснять. Но сыщика не оказалось рядом. Воспользовавшись моментом, он незаметно ускользнул и осмотрел лестницу, ведущую во второй этаж. Теперь вернулся на крыльцо и с живейшим интересом слушал отповедь Харитона.
– А у вас какое мнение? – спросил Шубин, хватаясь за это мнение, как утопающий за соломинку.
– Врет он, – откликнулся Мармеладов.
– Копоть печная! – почтмейстер замахнулся на привратника.
Сыщик одним прыжком оказался подле них и перехватил руку приятеля.
– Ох, Митя, до чего же горяч, даже в холодную осень! Не дослушал, не разобрался… Столетов врет. Не было у него никаких бандитов. Мне двух спичек хватило, чтоб ступеньки осмотреть. Лестница пыльная, давно не метенная, следы видно четко. У артиста сапожищи большие, подкованные. У юнца из лавки – нога узкая, подметки дырявые. Столетов поднимался шатко, мотало его из стороны в сторону. Посыльный шел ровно, у самой стены. А больше там никто не проходил. Трое здоровых лбов натоптали бы, что твои слоны. Так что выдумал артист эту историю.
– Зачем? – взмолился финансист. – Зачем ему это нужно? И где же украденные деньги?!
– Это мы спросим у него лично, когда проспится, – Мармеладов протянул привратнику серебряный рубль, за беспокойство. – Зови, Митя, извозчика. Разъедемся по домам, греться.
VI
С утра шел снег. Мягкие белые хлопья облепили треуголку, придавая ей еще более нелепый вид, – словно достойный почтмейстер водрузил на голову плюшевого медведя, из прорех которого торчит вата. Митя уже многократно зарекся спорить с Ковничем, да хоть бы и с кем другим, на потешный заклад. Отныне – только на деньги. Проигрыш больно бьет по карману, но это легче перенести, чем такое вот унижение.
– Может лучше вовсе не спорить? – спросил Мармеладов, угадавший мысли приятеля.
– Чем же тогда жить? – воскликнул Митя. – Сам посуди, жизнь у меня спокойная, служба – скука смертная. Азарту нет. Летом на ипподроме скачки, я всегда ставлю против фаворита. Ты представить не можешь, какое это чувство… На последнем повороте конь вырывается вперед, наездник уже привстал в стременах, салютует публике… И тут слева, на рысях, твоя темная лошадка. Набирает темп, обходит чемпиона на полкорпуса, на корпус. Стрелой несется вперед. Мужчины орут, дамы визжат и ты, вместе со всеми, захваченный азартом, кричишь: «Давай, давай, родная! Дава-а-ай!»
Он и вправду закричал на весь бульвар, тут же смутился и добавил тише:
– Вот этого хочется. С судьбой играть, смеяться в лицо опасности. А сейчас ипподром закрыт до весны, хочется азарта и приключений, которые взбодрят кровь.
– Рискну предположить, – усмехнулся сыщик, – что на ипподроме люди молятся искреннее, чем в церкви.
– Все напропалую молятся! – подтвердил Митя. – Николе Угоднику, архангелу Гавриилу, потом еще нашему гусарскому святому, а также Фролу и Лавру – покровителям лошадей. И, конечно, святой Варваре.
– Любопытно. А ей-то почему?
– Так она же от молнии уберегает. А на скачках каждый второй кричит жокеям: «Разрази тебя гром!»
Приятели брели пешком, поскольку Мармеладов захотел узнать, сколько времени ушло у актера Столетова на вчерашнюю прогулку с бомбой. Выходило так: от дома до сберегательной кассы – около двадцати пяти минут, после до Кокоревского сада еще полчаса, оттуда до набережной Яузы примерно столько же.
– Если учитывать время, пока Шубин с помощником перекладывали деньги из несгораемого шкапа в гербовый пакет, да сидение актера возле клумбы, то получается больше двух с половиной часов.
– С похмелья такая прогулка излишне утомительна. Да ещё с тяжелой жестянкой на шее, – вздохнул Митя. – Мне всю ночь не давала покоя эта история. Раз Столетов все выдумал про бандитов, может он сам соорудил фальшивую бомбу? А страх и рыдания искусно разыграл. Он же артист, ремесло у него такое.
– Это невозможно, – улыбнулся сыщик. – Мы с Михаилом Ардалионовичем знакомы шапочно, близко не разговаривали. Но готов спорить, коль уж ты жить не можешь без азартного заклада, что руки у актера дрожат от постоянных возлияний. Тут галстух повязать – целый подвиг, не то, что бомбу смастерить.
– Так она же не настоящая, а значит и не опасная.
– Но выглядела, как настоящая. И капсюль с ртутью, судя по словам Шубина, был подлинный. А это хрупкая штука. Стекло тонюсенькое, одно неосторожное движение – лопнет. Трезвый человек без сноровки и то не сумеет склянку в студне правильно утопить, а Столетов тем более.
– Кто же ее соорудил?
– Известно кто – вольнодумцы. С легкой руки г-на N и его предшественников из охранки, слово это давно уже стало ругательным. Здесь явно замешаны заговорщики, – Мармеладов помолчал, раздумывая. – Иначе просто не складывается. Вот возьмем пример: если бы ты, Митя, захотел бомбу сделать…
– С чего бы я захотел? – насупился почтмейстер. – Но если и допустить такое, все равно не сумел бы. Из чего ее собирать?
– Разумеется! Тут нужны знания, химические вещества, а главное – опыт. Даже на горных штольнях, где часто взрывчатку использую, случается гибнут люди. А бомбисты, те постоянно на своих же снарядах и подрываются, мне в редакции «Ведомостей» по секрету сообщили. Писать-то про это нельзя, цензура бдит…
Он остановился, щурясь на пригоршни снега, которые ветер швырял в лицо.
– Заметь! Ещё одна ложь Столетова. Артист предложил зашвырнуть бомбу в реку, чтобы взрывом никого не убило. Сказал, что в газете этот совет читал, но подобные статьи запрещено печатать! Месяц назад взорвали контору обер-полицмейстера, а газеты молчат. В подпольном «Боевом листке» напишут, положим, еще в листовке народовольческой. Но откуда светский лев мог об этом узнать?
– Действительно, откуда? Я вот прежде и названия такого не слыхал – «Боевой листок».
– Столетов якшается с бомбистом. Тот передал ему жестяную коробку, не предупредив, что это игрушка. Артист боялся ее, шибко боялся, в таком беспокойном состоянии был, что цилиндр любимый забыл в саду. К тому же сетовал, что его обманули, – стало быть, прежде доверял преступнику и жестоко ошибся. Но при этом на допросе старался выгородить сообщника. Соврал про трех бандитов, – наверняка соврал и приметы выдумал! Хотел отвести подозрение от кого-то, направил полицию по ложному следу. Что выходит из этих рассуждений?
Мармеладов посмотрел на Митю своими темными глазами, в которых забрезжила догадка.
– Бомбист – близкий ему человек. Любовница отпадает, по слухам они у Столетова все солидного возраста, графини либо баронессы. Остается родственник.
– Брат, – предположил почтмейстер.
– Или сын. Но чего мы гадаем, скоро сами все у артиста и спросим. Пришли, вон и Шубин выплясывает под окнами.
Ограбленный финансист и вправду не мог стоять на одном месте, – до того нервничал, что и глаз левый начал закатываться. Иван Лукич бросился навстречу. Вцепился в рукав митиной шинели и, как волжский бурлак, тянущий бечевой огромную баржу, повел его к крыльцу.
– Идемте, идемте же скорее!
Квартира артиста Малого императорского театра Столетова обставлена была весьма колоритно. На стенах афиши бенефисов, среди которых выделяется аршинное полотно с выведенным красной краской названием «Эмилия Гал…» Далее прочитать невозможно, сверху надпись перекрывают «Лес» и «Гроза». На подоконнике горделиво выглядывают из-за подвернутой бархатной шторы пять хрустальных графинов с нарисованными золотыми птичками. Митя толкнул сыщика локтем и тихонько присвистнул: знаменитые «журавли» из ресторана «Славянский базар», в них подается лучший коньяк тем гостям, кто завтракает аж до трех часов дня. Стоит каждый «журавлик» по пятидесяти рублей. На столе и бюро теснятся пустые и початые бутылки рангом поскромнее. Одну из них Столетов потряс, взбалтывая содержимое, сделал изрядный глоток и обратился к вошедшим:
– С чем пожаловали?
Он явно привык жить на широкую ногу. Халат носил парчовый, хотя и давно не стиранный. В этом золотом роскошестве артист возлежал на широкой кровати у окна. Выслушав посетителей, взболтал бутылку и приложился к горлышку, в этот раз – надолго. Потом заговорил:
– Грабеж… Бомба… Что вы такое лопочете? – помятое лицо Михаила Ардалионовича выражало беспросветную скуку, но голос был прекрасного тона, такой непременно должен покорять сердца зрителей, особенно дам. – Вчера мне нездоровилось, потому из дома не выходил. Ни днем, понимаешь, ни вечером.
– Да как же? А протокол?
Мутные глаза Столетова на миг сфокусировались на лице финансиста, но потом он брезгливо поморщился.
– Нет, все равно не понимаю, что вы городите. Какой еще протокол?
– Вы же при мне, сударь, давали объяснение квартальному надзирателю, – Шубин побледнел и схватился за сердце.
– Бог с вами, господа. Шутить надо мною вздумали? – набычился Столетов. – Говорю же вам, я вчера из дома не выходил! До самого спектакля.
– Ах, видали вы такое? Скажите, да есть ли предел людской подлости, – закипал финансист, еще больше бледнея. – Денег казенных украл на двенадцать тысяч… И брешет!
Актер сел, спустив с кровати голые ноги, отхлебнул еще вина.
– Я понял. Обычно бывает, что мне изменяет разум, если выпью лишку. Теперь вижу, что и вы в опойной горячке теряете разум, потому и выдумываете подобные нелепицы.
– Но деньги! Где же деньги?
– Деньги? – ощерился Столетов. – Двенадцать тысяч, так вы сказали?
– Да, да! Где они?
– Послушайте… Да если вы всю мою квартиру перевернете, тут и трех рублей не наберется!
Иван Лукич сделался страшен лицом. Непонятно было: то ли бросится на артиста, то ли свалится в припадке. Митя на всякий случай подступил к нему ближе, придержал за локоть. Хотел успокоить, но это возымело обратный эффект. Чувствуя поддержку почтмейстера, Шубин решился дать выход своей ярости. Он вцепился в отвороты парчового халата и закричал:
– Верни деньги, сволочуга! Верни-и-и-и!!!
Столетов сперва опешил от такой наглости, но потом ответил геневно:
– Да ты кто такой? Ты червяк. Захочу – помилую, захочу – р-р-раздавлю!
Положил свою широкую ладонь на вспотевший лоб Шубина и оттолкнул. Тот впечатался бы затылком в стену с афишами, но Митя успел его подхватить и удерживал в крепких объятиях, пока упрямый финансист пытался вырваться, пыхтя и ругаясь на все лады.
– Скажите, любезный Михаил Ардалионович, – почтмейстер решил свести разговор в иную плоскость, а заодно успокоить и артиста, поэтому добавил в голос елея, – какой спектакль вчера играли в Малом? Я, знаете ли, давно не бывал в театрах, хотя прежде захаживал…
Столетов отмахнулся от него жестом, каким обычно прогоняют назойливую муху.
– Вам-то что за интерес?
– Неужто забыли?
– Что за оскорбительные намеки?! – возмутился артист. – Я, пока еще, в своем уме. Чего не скажешь о вас. Пришли непрошеными, поклепы наводите… Я прекрасно помню, что вчера давали «Эмильку». Не люблю эту пьесу, мне там играть нечего. Знай, глаза выкатывай да ори погромче. Да и смотреть, как Машеньку щупают другие – никакой радости. Другой разговор – испанцы. Я в «Овечьем источнике» одну красотку за бочок ущипну, другую на колени посажу. А Ермолову, помнится, прижал, аж душа вон. Командору все дозволено!
Он захохотал, но в смехе этом не было веселья, одна злость. Артист упивался собственной значимостью.
Мармеладов, до того скрывавшийся в затененном углу, вышел на свет.
– Г-н Столетов, обычно вы выбираете роли серьезные, трагические. Но, видимо, пришло время сменить амплуа.
– С чего бы это?!
– Вы же перед нами комедию разыгрываете. Убедительно, – сыщик нарочито медленно похлопал в ладоши, изображая театральные аплодисменты. – Я даже готов поверить вам на слово. Вот только… Мы с приятелем поспорили, кем вам приходится тот бомбист, что замыслил это ограбление. Братом? Или сыном?
Столетов закашлялся, поперхнувшись вином. Вскочил на кровати, попирая ногами подушки и возвышаясь над сыщиком на две головы. Лицо актера налилось кровью, чуть не до черноты, а жилы на лбу взбугрились – вот-вот лопнут.
– Брат-бомбист? Вы, похоже, хотите втянуть меня в какой-то прескверный водевиль! Не выйдет! – голос его заполнил комнату, выплеснулся в приоткрытое окно, раскатился далеко по двору, где другие жильцы и привратник Харитон внимали этому монологу. – Не выйдет, господа! У меня связи при дворе! Я самого Потемкина-Таврического на ассамблее в Зимнем дворце играл! А вы хотите произвол учинить? Дудки! Вон отсюда, вероломные людишки! Па-а-адите про-о-очь!!!
Он задохнулся и замер, словно в ожидании аплодисментов. А когда досадные посетители скрылись за дверью, привычным жестом взболтал бутылку и, допив остатки, отшвырнул ее в угол.
