bannerbannerbanner
Война миров 2. Гибель человечества

Стивен Бакстер
Война миров 2. Гибель человечества

Полная версия

4. Ненадежный рассказчик

Тепловой удар. Горячка. Колотун. Неприглядные солдатские словечки для еще более неприглядного состояния.

Позже я узнала, что мой деверь впервые столкнулся с этими словами, когда его отправили на обследование к доктору Майерсу в военный госпиталь Крейглокхарт близ Эдинбурга. Это было осенью 1916 года, спустя целых девять лет после войны.

Майерс вел прием в пыльном кабинете, который, возможно, некогда служил курительной комнатой. Там лежали книги – воспоминания о Марсианской войне, специально выставленные напоказ, как подумалось Уолтеру; там были и его собственные воспоминания, и первая из книжек Берта Кука, в которой он сам себя восхвалял. Но на столе высились свидетельства другой войны, в основном на немецком, – сводки с восточного фронта войны Шлиффена, которая тогда еще была в разгаре.

– Тепловой удар, – произнес Майерс. – Термин, который вошел в обиход после Марсианской войны. Но само это состояние наблюдалось и раньше. Во время Второй англо-бурской войны хирурги британской армии сообщали о похожих симптомах у солдат, которые побывали под артиллерийским обстрелом; наблюдалось это и еще раньше, в Америке, во время Гражданской войны. И, конечно, начиная с четырнадцатого года немцы на востоке и их противники русские стали давать этому свои имена. Боязнь пушек, контузия, военный невроз – так можно перевести их термины. Я был первым, кто описал этот феномен в рецензируемом журнале – в «Ланцете».

– Рад за вас, – сказал Уолтер. Он чувствовал себя крайне неуютно. В то время ему было пятьдесят, и, по собственному признанию, после войны он уже не казался себе сильным и крепким. Его до сих пор беспокоили ожоги, в особенности на руках. Тогда, как он рассказал позднее, он почувствовал себя в ловушке. – Но я не понимаю, какое это имеет отношение ко мне.

– Я же вам говорил, – терпеливо сказал Майерс. – Я верю, что немецкая боязнь пушек – это тот же психологический феномен, что и колотун, о котором говорит Кук. И к вам он имеет самое непосредственное отношение – в этом можно убедиться, читая ваши мемуары.

Уолтер возмущенно вскинул голову.

– На меня обрушилось много критики из-за того, что мои воспоминания сочли, как выразился Парриндер, «недостоверными». Я писал эту книгу как честный отчет о том, что пережил во время войны, и привел в ней свои последующие размышления, поскольку я верю, что попал в уникальную…

– Да-да, – прервал его Майерс, – но самое уникальное в вашей ситуации то, что в этой книге – в отличие от многих воспоминаний о войне, как, например, героические рассказы Черчилля или хвастливые мемуары типов вроде Альберта Кука, – вы дали честное и пронзительное описание собственного душевного недуга. Разве вы не видите? Недуга, от которого вы в определенной степени страдали еще до войны. Даже до начала сражений вы явно испытывали трудности: ваши отношения с женой дали трещину…

– Я признаю, что пережитое во время войны стало для меня тяжелым ударом. Ни один человек, способный мыслить и чувствовать, не может пройти через такое, не изранив душу. Но чтобы у меня было психическое расстройство еще до войны? Доктор, с этим я не согласен.

– Но вы сами об этом пишете своими собственными словами. Книга первая, глава седьмая. «Наверное, я человек особого склада и мои ощущения не совсем обычны». Воистину необычны! Вы описываете чувство отчужденности от мира, даже от самого себя, как будто вы наблюдаете за собственной жизнью со стороны… До начала войны вы предавались утопическим мечтаниям, не так ли? Вы грезили об идеальном мире, глядя на него откуда-то извне, и об идеальном человечестве, для которого вы тем не менее остались бы лишь необязательным дополнением… Но когда явились марсиане – посмотрите, как вы сами описываете свою реакцию на вторжение! Вы говорите, что в панике бежали из Хорселла, где они совершили первую высадку, – и вскоре после этого пришли в себя как ни в чем не бывало. Как ни в чем ни бывало! – он щелкнул пальцами. – Вы продемонстрировали удивительную смесь страха с любопытством: вы были охвачены ужасом – и все же не могли остаться в стороне от зрелища, от таинственного, необычного происшествия. Вы даже упоминаете, что кружили в поисках – как вы это сказали, «более удобного наблюдательного пункта»? Ха! В вас боролись две силы – любопытство и страх. А что до вашей отчужденности от людей – вы ведь можете быть очень жестоким, не так ли? Чтобы спасти жену, вы взяли двуколку у… у…

– У местного трактирщика.

– Именно! И обрекли человека, который в тот момент был хуже вас осведомлен о происходящем, на смерть. А позже вы и сами стали убийцей – разве не так? Тот священник, о котором вы писали, – вы хотя бы потрудились узнать, кто он, как его имя? Его звали Натаниэль…

– Что толку с того, что я бы это узнал? И я верю, что в темную ночь души, в разгар войны, этот… был оправданным.

– Оправданным с чьей точки зрения? Вашей? Господа Бога? Священника? Даже ваша фраза про «темную ночь души» – цитата из средневекового мистического текста! Вы апеллируете к Богу – в то время как сами написали целую книгу, чтобы оспорить его существование!

– И все же я вырос в лоне этой древней религии, под сводами ее проржавевшего здания, – с явным неудовольствием сказал Уолтер. – Чтобы попасть на первое место работы, стать учителем, мне даже пришлось пройти конфирмацию! И, когда человеческий разум сталкивается с невообразимым, с тем, что выходит за рамки его представлений о мире, он может попасть в ловушку привычного мифа…

– А убийство тоже было для вас невообразимым – прежде чем вы его совершили? Вы, наверное, скажете, что вас подтолкнули к нему марсиане?

– Да, подтолкнули, именно так. Оно не было умышленным.

– Не было? Вы уверены? Вы же из тех людей, кто чувствует отчужденность от собственного разума, не забывайте! И, судя по всему, временами и от собственного сознания.

– О чем вы говорите?

– О последней части вашей книги. Вы описываете сильнейший шок при виде марсианской техники, заполонившей привычную сельскую местность, – «чувство развенчанности», кажется, так вы выразились. Очень хорошо. Но в конце войны – когда, как вы заметили, вы были не первым, кто обнаружил, что марсиан истребила болезнь, – вы три дня были в беспамятстве. Классический случай помрачения сознания. Вы написали эту книгу в тринадцатом году, через шесть лет после окончания войны, – и рассказали в ней о видениях, о воспоминаниях, которые продолжали вторгаться в вашу жизнь. Вместо живых людей вы видели призраков, «тени мертвого города». И так далее, и тому подобное. – Он посмотрел на Уолтера, и на этот раз в его лице читалось сочувствие. – Дженкинс, ваши отношения с женой потерпели крах. Как вы думаете, почему?

Это поразило Уолтера в самое сердце.

– Но я провел в ее поисках большую часть войны.

– Да, так вы говорите, – Майерс постучал по обложке книги. – Именно так вы здесь и говорите. Но давайте посмотрим, что вы делали! Вы отправились в Уэйбридж и в Лондон – но не в Лезерхэд, где укрывалась ваша жена; на север, навстречу марсианам, а не на юг, к семье. Вот что вы делали.

– Но ведь марсиане… все было не так просто. Третий цилиндр упал в Пирфорде, между Уокингом и Лезерхэдом, и я…

– Ну бросьте! Для этого было необязательно идти кружным путем через центр Лондона. Кстати, вы знаете, что в своей книге так и не назвали жену по имени – ни единого раза?

– Как меня зовут, я тоже не упоминал. Или, если уж на то пошло, как зовут моего брата. Или артиллериста Кука. Это был литературный прием, призванный…

– Литературный прием? Вы привели имя королевского астронома. Имя коронного судьи! И не назвали имени собственной жены? Как она, по-вашему, это восприняла? И разве вы не поседели? Всего за несколько дней, во время войны.

– Но… но…

– Трудно найти более явный признак недуга – как физического, так и душевного. – Майерс откинулся в кресле. Я хочу сообщить вам, сэр – и я уже написал об этом в «Ланцет», – что вы страдаете от неврастении – она же горячка, колотун, боязнь пушек. Ее симптомы включают в себя нервный тик, задержку речи, паралич, кошмары, повышенную чувствительность к звукам, тремор, амнезию, галлюцинации. Знакомо, не правда ли? Ваш случай, по сравнению с аналогичным заболеванием у обычного солдата с Восточного фронта, примечателен тем, что вы обладаете внятной речью, живым умом, навыками самоанализа – и вы старше. Все это делает вас превосходным образцом для изучения. Сэр, наше правительство, в особенности военные власти…

– Ха! Разве между ними есть разница – теперь-то, с нашим дражайшим премьер-министром Марвином?

– …побудили меня отправить вас на лечение. В этот госпиталь – и в другие больницы Германии, где изучают боязнь пушек. Хотите ли вы принять участие в моем исследовании? Это окажет на вас благотворное воздействие, и к тому же есть шанс, что таким образом мы выработаем более эффективный способ лечения солдат, переживших подобную травму, – вне зависимости от происхождения.

– А у меня есть выбор?

– Но на этот вопрос, – сказал мне Уолтер, чей шепот то и дело прерывало потрескивание длинных тончайших проводов, которые нас соединяли, он не дал ответа. Думаю, что и не мог дать, поскольку считал себя высокоморальным человеком. Конечно, выбора у меня не было.

Я широко распахнутыми глазами поглядела на Гарри – они с Эриком Иденом слушали наш разговор, склонившись над второй трубкой. Я не знала, что сказать. Несмотря на то что Майерс пытался подготовить нас к разговору, беседа с самим Уолтером повергла меня в растерянность.

– Уолтер, – начала я, – я бы не принимала всерьез всю эту болтовню о Кэролайн. Ты ведь помнишь, я рассталась с Фрэнком, а он даже книги про меня не писал!

– Ох, боюсь, у нас с братом слишком много общего. Он стремится к высшей цели, и это порой служит причиной его отчуждения от людей, даже от самых близких…

– А как тебе лечение?

В 1916 году, в разгаре своей завоевательной войны, немцы волей-неволей стали первопроходцами в том, что касалось излечения от этой болезни – «боязни пушек», как они ее называли. Но их подход был обусловлен их культурой. Поддаться страху было позорно и постыдно. И потому их метод лечения, известный как «метод Кауфмана», был основан на психологическом давлении и – как ни трудно мне было в это поверить – на причинении боли.

 

– Меня отправили к доктору Йелланду. Он был британцем, но последователем Кауфмана и применял технику, которую называл фарадизацией. Он воздействовал напрямую на симптомы с помощью электричества. Например, если у человека были проблемы с речью, в его язык и гортань посылали электрические разряды, его запирали в комнате и привязывали к креслу до тех пор, пока он не начинал говорить.

– О господи! И это работало?

– Да! Процент излечившихся называют «поистине чудесным». Вот только не упоминают о том, что в большинстве случаев болезнь возвращается.

– А в твоем…

– Йелланд старался «излечить» меня от плохих воспоминаний. Возможно, ты помнишь, что я во время Войны получил ужасные ожоги – особенно пострадали руки. И временами, когда мне снятся кошмары о заточении или бегстве или когда я вижу на лондонских улицах призраков минувшего, мои старые раны ноют – словно бы из солидарности. Намеренно уязвляя пораженные участки, Йелланд пытался разорвать связь между воспоминаниями и физической болью, таким образом стараясь избавить меня от гнета памяти – так он это видел.

– И в итоге…

– После пары сеансов я решил прекратить лечение, – только и сказал он.

– И были совершенно правы! – с чувством произнес Эрик.

– Не сказал бы, что у этой процедуры есть преимущества перед курортным лечением, – сухо заметил Уолтер.

После этого Уолтером занялись Майерс и его коллега, Уильям Риверс, который, будучи последователем Фрейда, со скепсисом относился к фарадизации и схожим методикам.

– Теперь я обретаюсь куда в более приятном предместье Вены, и вместо разрядов у меня разговоры – с Фрейдом и его учениками. Мы все говорим и говорим, а доктора пытаются понять, как травма, угнездившаяся глубоко в раненой душе, влияет на поведение человека. В этом действительно что-то есть – но я, как и британские врачи, скептически отношусь к утверждению Фрейда, будто в основе любого душевного порыва лежит сексуальное влечение. Возьмите марсиан – вот вам и контрпример!

Насколько нам известно, у марсиан вовсе нет понятия пола – у нас есть физические свидетельства того, что они воспроизводили себе подобных, не вступая в половой контакт. Как же к ним применить метод Фрейда? И при этом они разумные существа, у них явно есть мотивы…

Я перевела взгляд на своих спутников. Пора было переходить к сути.

– Уолтер, не надо сейчас беспокоиться о марсианах. Мне жаль слышать о твоих злоключениях. Я сочувствую тебе. Возможно, ты знаешь, что я уехала из Британии после выборов одиннадцатого года, когда к власти пришел Марвин со своими напыщенными громилами. Помню, как солдаты в форме маршировали за каретой во время коронации Георга… Я бы не хотела вслед за тобой оказаться у них в руках. Но ты позвонил, чтобы что-то мне сообщить.

– Я отчаянно пытался выйти на связь хоть с кем-то. Не только с тобой, но и с Фрэнком, и с Кэролайн… Я не нашел другого пути, кроме как достучаться до тебя, Джули. Я не мог сам узнать, где именно ты живешь в Нью-Йорке, поэтому попросил майора Идена передать тебе мое послание. Надеюсь, ты поймешь, ради чего я это затеял. Ты всегда…

– «Обнаруживала недюжинное присутствие духа», как ты выразился в своей книге?

– Прости меня! Послушай: я предлагаю тебе вернуться в Англию. Время еще есть. Садись на пароход – средств у меня хватает. Собери семью, и я позвоню снова. Возможно, стоит остановиться возле Уокинга – дом, где жили мы с Кэролайн, давно продан, но…

– В чем дело, Уолтер? Объясни мне хоть что-нибудь.

Так началось необычайное путешествие, которое привело меня из фойе самого высокого здания в мире к подножию марсианского треножника в Лондоне – и повлекло дальше.

Но пока что Уолтер сказал только одно:

– У меня плохие новости с неба.

5. Я возвращаюсь в Англию

Я стала искать подходящий пароход и узнала, что «Лузитания» готовится к отплытию. Раз уж Уолтер готов все оплатить, почему бы не совершить путешествие со вкусом? Вскоре я раздобыла билеты для себя – и для Эрика Идена с Альбертом Куком, которые, услышав мрачные намеки Уолтера, решили свернуть свой тур по Америке, принеся извинения профессору Скиапарелли. Марсианская война определила собой все течение их жизни; конечно же, они не могли не последовать за мной.

Не то чтобы в тот момент я горела желанием сразу же отправиться в путь. Гарри Кейн, мой бравый рыцарь, разделял мои чувства.

– Если ты американец, в Англии тебе сейчас придется несладко, – сказал он. – Стоит открыть рот, как по говору все сразу поймут, что ты янки, – и любой коп сочтет своим долгом к тебе прицепиться. А Букингемский дворец у них при этом охраняют немцы. И где тут логика?

– Это политика, ничего не поделаешь.

Он хмыкнул.

– Лично я считаю, что это марсиане во всем виноваты. Как по мне, здесь, по эту сторону океана, Марсианская война, конечно, считалась большим событием, вызвала панику и все в таком роде, – но когда она кончилась, то стала восприниматься как природный катаклизм, все равно что извержение вулкана в Йоркшире или где-то там.

– Ты вообще знаешь, где находится Йоркшир?

– Да вы пропали с передовиц, как только очередной сорвиголова спрыгнул с Бруклинского моста! И кайзер не перестал двигать своих оловянных солдатиков по карте Европы, правда же? Но вы, британцы, кажется, так и не оправились от марсиан.

Я была вынуждена кивнуть.

– Ты проявляешь чудеса проницательности. Так что не позволишь моему деверю оплатить тебе недельный круиз?

– Как-нибудь в другой раз, крошка.

Мы вскользь попрощались – тогда я не могла предположить, что еще очень нескоро увижу Гарри Кейна.

Минуло два дня после звонка Уолтера, и пора было отправляться в путь. Сборы не отняли у меня много времени. Я привыкла путешествовать налегке с того самого ужасного утра, когда я гостила у своего брата хирурга Джорджа и его жены Элис в Стэнмуре – и брат, вернувшись с вызова из Пиннера, сообщил нам новости о марсианском вторжении. Он усадил нас в коляску, пообещав, что встретится с нами в Эджуэре, после того как оповестит соседей. Для нас это было то еще приключение – вы наверняка знаете о нем со слов Уолтера, который относительно достоверно описал его в своей Летописи. Ведь по пути мы столкнулись с его братом, моим будущим мужем Фрэнком, и в итоге наша история оказалась известна широкой публике. Но Уолтер с присущим ему пренебрежением к деталям, касающимся человеческих судеб, не счел нужным рассказать о бесследном исчезновении моего брата, Джорджа Эльфинстона, которого мы так и не встретили.

Кук и Эрик ждали меня на пристани. Лайнер «Лузитания» был настоящим плавучим отелем – с электрическими лифтами и телефоном в каждой каюте. Это быстроходное судно должно было легко перенести нас через океанские волны – плавание занимало меньше шести дней. Конечно, в то время не было более быстрого способа пересечь Атлантику: огромные цеппелины больше не летали над океаном, и всего год прошел с тех пор, как Алкок и Браун совершили перелет между материками на военном самолете с полным баком горючего – такие самолеты впервые появились на Восточном фронте войны Шлиффена.

Путешествие успело вымотать меня, еще не начавшись. Нам пришлось провести лишние сутки в доке, пока в гавани собирался конвой: около двадцати кораблей, включая наш – самый крупный пассажирский лайнер, – несколько торговых судов, а также американские эсминцы, оснащенные гидролокаторами и глубинными бомбами и готовые дать отпор немецким подлодкам. С первых недель войны Шлиффена, которая грянула в 1914 году, ни одна немецкая торпеда даже не поцарапала американский корабль, и тот факт, что подобные меры предосторожности полагали необходимыми, говорит о напряжении, царившем в то время между странами.

Но во всем этом были и свои положительные стороны: конвой направлялся в Саутгемптон, а не в Ливерпуль, где обычно причаливала «Лузитания», – таким образом, мы должны были высадиться ближе к Лондону.

Во время плавания я в основном проводила время в корабельной библиотеке; Эрик облюбовал гимнастический зал, а Кук – салон первого класса с витражными стеклами, мраморными колоннами и трепетными барышнями. Пассажиры то и дело мрачно перешучивались. Говорили, нам повезло, что в нашем конвое не было «Титаника», корабля судоходной компании «Уайт стар», который многие считали проклятым: он едва не пошел на дно после столкновения с айсбергом в первом же плавании – и уцелел только благодаря броне из алюминиевого сплава, в состав которого входил и марсианский металл.

Как только мы причалили в Саутгемптоне, на борт взошли пограничники в черной форме. Их сопровождало несколько обычных солдат в хаки. Мы, трое британских подданных, чьи документы проверили еще на борту, быстро сошли на пристань, в то время как граждане Америки и прочие иностранцы – как и предсказывал Гарри – остались для дальнейшего досмотра. Когда мы покинули корабль, громоздкий багаж двух моих попутчиков был отправлен в лондонский отель.

На выходе из пассажирского терминала нас встречал Филип Паррис, кузен Уолтера Дженкинса. Тогда ему было за пятьдесят. Это был грузный, широколицый тип. Он напомаживал свои черные с проседью волосы и одевался в строгие костюмы, дополняя их, как правило, темным галстуком и жилетом, поверх которого красовалась толстая цепочка для часов. Он во всем производил впечатление человека делового и представительного – и достаточно надежного, чтобы некто вроде Уолтера Дженкинса доверил ему благополучие трех путников вроде нас, занесенных ветром из-за океана. Точно так же он некогда вверил собственную жену чужим заботам в хаосе Марсианской войны, пока сам носился за пришельцами по просторам Англии, как слепень за лошадью. В своих мемуарах Уолтер пренебрежительно отозвался о Филипе как о человеке храбром, но не настолько, чтобы быстро реагировать на опасность. Ха! Я бы скорее предпочла иметь на своей стороне такого человека, как Паррис, нежели такого, как Дженкинс.

Филип тут же отвел нас на стоянку и рассказал о своих планах. Он намеревался отвезти нас в отель, а потом, через пару дней, – в Уокинг, где должна была собраться семья Уолтера.

– Надеюсь, пограничники не слишком вас утомили?

Эрик Иден покачал головой.

– Они просто делали свое дело. Но когда они всей толпой поднялись на борт… столько мундиров я не видел с тех самых пор, как покинул Инкерманские казармы.

Филип фыркнул.

– Это вы еще не были в Лондоне. Все из-за Марвина – как по мне, он чересчур близко сошелся с кайзером.

Мы подошли к его автомобилю – новенькому «бентли». Его рама, почти полностью алюминиевая, блестела в жидких лучах мартовского солнца.

Кук, присвистнув, провел пальцем по изящным изгибам капота.

– Что за красотка!

Филип улыбнулся в ответ:

– Как есть красотка! Английский алюминий – или лучше сказать «марсианский», полный бак турецкого бензина и лучшая кожа с французских распродаж. И это не только из любви к роскоши! Я сейчас занимаюсь алюминием, и мне нужно рекламировать свой товар. Сейчас мы свернем на восток, на Портсмут-роуд. Держите документы под рукой. Нам нужно будет проехать через Суррейский коридор – вам, вероятно, будет интересно на это посмотреть, но стража у ворот нынче довольно дерганая…

Суррейский коридор? Стража у ворот? Меня долго не было в Британии, но я помнила, что в Европе даже для пересечения государственных границ не нужно предъявлять документы – не говоря уже о путешествии по Англии.

Филип усадил нас в автомобиль. В салоне пахло лаковой кожей.

Возле Портсмута Филип по просьбе Кука свернул с главной дороги и заехал на возвышение, с которого открывался вид на город и гавань. Портсмут всегда был главным портом Королевского флота, и Английский канал бороздило множество кораблей. В весенней дымке они казались призрачными. Из труб валил черный дым и рассеивался на ветру.

Кук и Эрик, оба военные, были заворожены этим зрелищем.

– Что-то затевается, – пробормотал Кук. – Глядите, сколько судов.

– Жаль, что у меня нет с собой бинокля, – сказал Филип. – Среди вас кто-нибудь разбирается в кораблях? Не все суда здесь наши. Есть немецкие, а есть и французские, конфискованные во время войны Шлиффена. – Он быстро оглянулся, словно заговорщик. – С американцами сейчас напряженные отношения. В моем клубе ходят слухи… Поговаривают, что кайзеру, который занял всю Европу, снова не сидится на месте. Сначала немцы вступили в войну в Европе, чтобы быстро обескровить Францию и получить возможность ударить по России, пока она не мобилизовала войска, – а теперь планируют захватить Америку, пока та не стала слишком серьезным противником. У Америки, как вы знаете, достойный флот, но очень маленькая регулярная армия, да к тому же сложности с соседней Мексикой. Если немцы смогут переправить флот через Атлантику, а мексиканцев убедят пересечь границу…

 

– Это безумие, – проговорил Эрик. – Только и разговоров, что о войне. Всех держат в панике.

– И под контролем, – вставила я.

– Вините в этом кайзера, – сказал Кук. – Он силен – и побеждает на одном континенте. Может победить и на другом – почему нет?

Я наблюдала за всеми военными перипетиями издалека. В каком-то смысле все это началось еще во времена Марсианской войны. Британский флот, лучший в мире, оказался бессильным против угрозы с неба. Когда мы с Фрэнком отплывали из Англии на пароходе, мы видели ла-маншскую эскадру, выстроившуюся вдоль устья Темзы, – как выразился Уолтер, моряки «зорко наблюдали за победоносным шествием марсиан, бессильные, однако, ему помешать». Так что после войны случились масштабные перестановки: финансирование резервной армии было повышено, а флота – напротив, урезано. Все это сопровождалось причитаниями об утрате традиций и жестким соперничеством между разными видами войск. Частью этой стратегии стало подписание с кайзером в 1912 году довольно унизительного пакта о ненападении – это было сделано во избежание гонки военно-морских вооружений.

После ужасов марсианского вторжения милитаристская направленность Марвиновского режима срезонировала с общими настроениями. Отдельные предприимчивые дельцы обернули это в свою пользу: портные стали шить униформу, кожевники – изготавливать портупеи, кобуры, сапоги и прочее обмундирование, а военные заводы неустанно штамповали оружие, готовясь кинуть его в разверстую пасть грядущих войн…

Все это в конце концов привело к тому, что в 1914 году союзники нас предали.

Филип потер подбородок.

– Что бы вы ни думали о национальных интересах и обо всем подобном, многие из нас испытывали жгучий стыд из-за того, что мы стояли в стороне, когда Германия обрушилась на Бельгию и Францию всей мощью своих машин – тем более что мы сами пережили такую атаку со стороны марсиан. Неудивительно, что у американцев все это вызвало отвращение.

– Мы, слава богу, в то время изливали свою желчь на ирландцев, – с циничной усмешкой сказал Кук. – А что до войны янки с немцами – возможно, марсиане снова к нам пожалуют, и она кончится, не начавшись.

В этом был парадокс Альберта Кука. Его нельзя было назвать умным человеком в привычном смысле слова, и он явно был малообразованным, но он умел ухватить общую картину. И его последнее предсказание, высказанное в шутку, конечно же, оказалось правдивым.

Филип завел машину.

– Не будем медлить. Я знаю в Петерсфилде неплохой бар, где можно перекусить…

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33  34  35 
Рейтинг@Mail.ru