Стивен Кинг
Пост сдал
Впрочем, есть в клинике один пациент, которого она ненавидит. Это Брейди Хартсфилд. И не потому, что ее знакомого или родственника изувечили или убили у Городского центра. Причина в другом: она думает, что он симулирует. Скрывается от наказания, которого в полной мере заслуживает. По большей части она держится от него подальше и позволяет другим сотрудникам возиться с ним: один лишь его вид ввергает ее в дикую ярость. Она убеждена, что общество только выиграло бы, избавившись от этого злобного существа. Есть и другая причина, заставляющая ее избегать Брейди: она не ручается за себя, когда находится в его палате. Дважды она кое-что сделала. Если бы это всплыло, ее могли бы уволить. Но в этот январский день, когда Ходжес и Холли заканчивают ленч, Скапелли словно на невидимом тросе что-то буквально тащит к палате 217. Утром она уже заходила сюда, поскольку доктор Бэбино настаивает на том, чтобы она сопровождала его при обходе, а Брейди – пациент-звезда. Доктор Бэбино восторгается его уникальными достижениями.
«Он вообще не должен был выйти из комы, – говорил ей Бэбино вскоре после того, как она появилась в Ведре. Обычно главный невролог – ни рыба ни мясо, но он очень оживляется, если разговор заходит о Брейди. – И посмотрите на него теперь! Он может проходить короткие расстояния, да, с чьей-то помощью, но все-таки может, он ест сам и отвечает, вербально или знаками, на простые вопросы».
Хартсфилд также едва не проткнул себе глаз вилкой, могла бы добавить Рут Скапелли (но не добавляет), и его вербальные ответы для нее звучат как «куд-кудах» и «гы-гы». А отходы жизнедеятельности! Надень на него подгузники «Депенс», и они останутся сухими. Сними их, и он дует в постель регулярно, как часы. Еще и испражняется, если есть такая возможность. Словно знает, когда это надо сделать. Она уверена: он знает.
Знает он и другое (в этом у нее нет ни малейших сомнений): Скапелли его не любит. Этим самым утром, когда осмотр закончился и доктор Бэбино мыл руки в примыкающей к палате ванной комнате, Брейди вскинул голову, чтобы взглянуть на нее, и поднял руку на уровень груди. Трясущиеся пальцы сжались в кулак. А потом средний палец медленно разогнулся.
Поначалу Скапелли едва осознавала, что видит: Брейди Хартсфилд посылает ее на три буквы. А потом, когда вода в ванной перестала течь, две пуговицы на ее униформе оторвались, обнажив середину широкого бюстгальтера «Плейтекс 18-ауэ комфорт стрэп». Она не верила слухам об этом выродке, отказывалась им верить, но теперь…
Он ей улыбался. Чего там, ухмылялся, глядя на нее.
И вот она подходит к палате 217 под успокаивающую музыку, которая льется из динамиков под потолком. На ней запасная униформа, розовая, которую она держит в шкафчике и не любит. Она смотрит по сторонам, желая убедиться, что никто не обращает на нее внимания, делает вид, что вглядывается в температурный лист, на случай если кого-то не заметила, и проскальзывает в палату. Брейди сидит на стуле у окна, как всегда. На нем одна из его четырех клетчатых рубашек и джинсы. Волосы причесаны, щеки гладкие, как у младенца. Значок-пуговица на нагрудном кармане извещает: «МЕНЯ ПОБРИЛА МЕДСЕСТРА БАРБАРА».
«Он живет, как Дональд Трамп, – думает Рут Скапелли. – Убил восемь человек, искалечил бог знает сколько, пытался взорвать тысячи девочек-подростков на поп-концерте, а теперь сидит здесь, еду ему приносит личная прислуга, одежду стирают и гладят, лицо бреют. Трижды в неделю ему делают массаж. Четыре раза в неделю он посещает водолечебницу и принимает горячие ванны.
Живет, как Дональд Трамп? Гм… Скорее как вождь какого-нибудь племени из пустыни одной из богатых нефтью стран Ближнего Востока».
А если бы она сообщила Бэбино, что он показал ей палец?
О нет, ответил бы Бэбино. Нет, медсестра Скапелли. Вы видели лишь непроизвольную мышечную судорогу. Его мозг еще не может выдать команду на такой жест. А если бы и мог, с чего ему показывать вам палец?
– С того, что ты меня не любишь, – говорит она, наклоняясь вперед и упираясь руками в прикрытые розовой юбкой колени. – Так, мистер Хартсфилд? И в этом мы квиты, потому что я не люблю тебя.
Он на нее не смотрит, не подает виду, что услышал. Не отрывает глаз от многоэтажной автостоянки на другой стороне дороги. Но он ее слышит, она в этом уверена, и полное отсутствие реакции злит еще больше. Когда она говорит, люди должны слушать.
– Мне что, поверить, будто ты оторвал пуговицы моей униформы силой мысли?
Никакой реакции.
– Я знаю, что это не так. Я давно собиралась заменить эту униформу. Она мне стала узка. Ты можешь дурить более доверчивых медсестер, но со мной этот номер не пройдет, мистер Хартсфилд. Все, на что ты способен, это сидеть на стуле. И гадить в постель всякий раз, когда у тебя появляется шанс.
Никакой реакции.
Скапелли бросает взгляд на дверь, желая убедиться, что она закрыта, потом отрывает левую руку от колена и протягивает к нему.
– Все эти люди, которых ты убил и покалечил… Некоторые мучаются до сих пор. Тебя это радует? Радует, так? А как это понравится тебе? Давай выясним?
Она находит его сосок, потом сжимает большим и указательным пальцами. Ногти у нее короткие, но она с силой вдавливает их в кожу. Поворачивает в одну сторону, потом в другую.
– Это боль, мистер Хартсфилд. Нравится?
Его лицо бесстрастно, как и всегда, и это приводит Скапелли в бешенство. Она склоняется ниже, их носы почти соприкасаются. Ее лицо еще больше напоминает кулак. За очками выпучиваются синие глаза. В уголках губ блестят капельки слюны.
– Я могу проделать это и с твоими яйцами, – шепчет она. – И, пожалуй, проделаю.
Да. Она может. В конце концов, Бэбино он ничего не скажет. Его словарный запас – четыре десятка слов, и лишь несколько человек могут понять, что он говорит. «Я хочу еще каши» звучит как «я-оч-е-аш». Прямо-таки разговор индейцев в каком-нибудь старом вестерне. На удивление чисто он произносит только одну фразу: «Позовите маму». И несколько раз Скапелли получала огромное удовольствие, ставя Брейди в известность, что его мать мертва.
– Ты думаешь, что доктор Бэбино пляшет под твою дудку, но на самом деле все наоборот. Это ты пляшешь под его дудку. Ты – его подопытная свинка. Он думает, что я не знаю об экспериментальных лекарствах, которые он тебе дает, но я знаю. Витамины, говорит он. Витамины, чтоб мне сдохнуть. Я знаю все, что здесь происходит. Он думает, что сможет полностью тебя вылечить, но этого никогда не случится. Потому что тебе вышибли мозги. А если и случится? Тогда ты пойдешь под суд. А потом в тюрьму на всю оставшуюся жизнь. И в тюрьме Уэйнесвилл никаких горячих ванн тебе не пропишут.
Она сжимает сосок так сильно, что выступают сухожилия на запястье, но Брейди все равно не подает виду, будто что-то чувствует. Равнодушно смотрит на автостоянку. Если она продолжит, кто-нибудь из медсестер увидит посиневший, опухший сосок, и запись об этом появится в медицинской карте.
Скапелли разжимает пальцы, отступает на шаг, тяжело дыша, и жалюзи над окном резко звякают. Звук этот заставляет ее подпрыгнуть и оглянуться. А когда она вновь поворачивается к Хартсфилду, тот уже смотрит не в окно – на нее. И глаза у него ясные и осмысленные. Скапелли ощущает укол страха и отступает на шаг.
– Я могла бы донести на Бэбино, – говорит она, – но врачи умеют выкручиваться, особенно если это их слово против слова сестры, даже старшей. Да и зачем мне это надо? Пусть экспериментирует над тобой. Даже Уэйнесвилл слишком хорош для тебя, мистер Хартсфилд. Может, Бэбино даст тебе какое-нибудь снадобье, которое тебя убьет. Именно этого ты и заслуживаешь.
Тележка с едой грохочет в коридоре: кому-то везут поздний ленч. Рут Скапелли дергается, словно ее вырвали из глубокого сна, и пятится к двери, переводя взгляд с Хартсфилда на затихшие жалюзи и снова на Хартсфилда.
– Оставляю тебя наедине с твоими мыслями, но напоследок скажу вот что: если еще раз покажешь мне палец, достанется твоим яйцам.
Рука Брейди поднимается с колен к груди. Она трясется, но дело тут исключительно в регуляции моторики. Мышечный тонус вернулся не полностью, несмотря на физиотерапию и лечебную физкультуру, десять занятий в неделю.
Скапелли таращится, отказываясь верить своим глазам: средний палец распрямляется и предстает перед ней во всей красе.
А губы Брейди растягиваются в мерзкой ухмылке.
– Ты же ненормальный, – шепчет она. – Выродок.
Но не подходит к нему. Внезапный, иррациональный страх охватывает ее. Она не знает, чем это может кончиться.
11
Том Зауберс с радостью готов выполнить просьбу, с которой обратился к нему Ходжес, пусть ради этого и придется перенести пару встреч во второй половине дня. Его долг перед Ходжесом намного больше, чем поездка в пустующий дом в Ридждейле. Именно бывший коп с помощью своих друзей, Джерома и Холли, спас жизни сына и дочери Тома. Возможно, и жены тоже.
Он отключает охранную сигнализацию, нажимая цифры на пульте, – последовательность написана на листке, лежащем в папке, которую он принес с собой. Проводя Ходжеса по комнатам первого этажа под гулкое эхо шагов, Том начинает привычно расхваливать товар. Да, довольно далеко от центра города, с этим не поспоришь, зато все блага цивилизации – вода, канализация, вывоз мусора, школьные и муниципальные автобусы – достаются тебе без городского шума.
– И помимо наличия охранной сигнализации дом подключен к кабельным сетям, – заключает он.
– Это все здорово, но я не собираюсь его покупать.
Том с любопытством смотрит на него:
– Тогда зачем мы сюда приехали?
Ходжес не находит оснований скрывать истинную причину:
– Чтобы узнать, не использовал ли кто-нибудь это место для наблюдения за домом на другой стороне улицы, в котором в прошлые выходные произошли убийство и самоубийство.
– В доме шестнадцать ноль один? Господи, Билл, это ужасно.
«Точно, – думает Ходжес, – и я уверен, что ты уже прикидываешь, с кем поговорить, чтобы продажа дома шла через тебя».
Но он не собирался винить в этом человека, столько пережившего после Бойни у Городского центра. Это его работа.
– Вижу, вы уже обходитесь без трости, – подмечает он, когда они поднимаются на второй этаж.
– Обычно пользуюсь ею вечером, особенно в дождливую погоду, – отвечает Том. – Ученые говорят, что утверждения, будто в дождь суставы болят сильнее, – бред сивой кобылы, но я готов подтвердить, что это стопроцентная истина. Мы сейчас в главной спальне, она расположена так, чтобы видеть восход солнца. И ванная большая и удобная, в душевой есть пульсирующий режим, а дальше по коридору…
Да, хороший дом, Ходжес и не ожидал ничего другого от Ридждейла, но при этом никаких признаков, что здесь в последнее время кто-то побывал.
– Посмотрели все, что хотели? – спрашивает Том.
– Да, пожалуй. Вы не заметили ничего необычного?
– Нет. И охранная сигнализация здесь надежная. Если бы кто-то проник в дом…
– Да, – кивает Ходжес. – Извините, что вытащил вас в такой холодный день.
– Ерунда. Мне постоянно приходится куда-то ездить. И повидаться с вами мне в радость. – Они выходят из двери кухни, которую Том тут же запирает на замок. – А вы, по-моему, сильно похудели.
– Знаете, как говорится, нельзя быть слишком тощим или слишком богатым.
Том, который после полученных у Городского центра увечий, был слишком тощим и слишком бедным, натужно улыбается и направляется к передней части дома. Ходжес следует за ним, потом останавливается.
– Мы можем заглянуть в гараж?
– Конечно, но смотреть там нечего.
– И тем не менее.
– Не оставляете без внимания ни одну мелочь, так? Подождите, только отыщу нужный ключ.
Однако ключ искать не приходится, потому что дверь в гараж приоткрыта на пару дюймов. Оба мужчины молча смотрят на дверную раму, расщепленную у замка.
– И как это понимать? – наконец спрашивает Том.
– Охранная сигнализация есть только в доме, правильно?
– Да. В гараже охранять нечего.
Ходжес заходит в прямоугольное помещение с обшитыми деревом стенами и бетонным полом. На бетоне – следы обуви. Ходжес видит пар от собственного дыхания и кое-что еще. Перед левыми подъемными воротами – стул. Кто-то сидел здесь и, видимо, смотрел на улицу.
В левой половине живота Ходжеса усиливаются неприятные ощущения, тянутся щупальцами к пояснице, но эта боль ему давно знакома, и временно ее затмевает возбуждение.
«Кто-то сидел здесь и следил за домом шестнадцать ноль один, – думает он. – Я бы поставил на это собственную ферму, если бы она у меня была».
Ходжес идет к воротам и садится на стул, как, похоже, сидел наблюдатель. В центре ворот – три окна, расположенных в ряд, и с правого стерта пыль. Прямо перед ним – окно большой гостиной дома шестнадцать ноль один.
– Эй, Билл, – зовет Том. – Что-то лежит под стулом.
Ходжес нагибается, чтобы посмотреть, пусть от этого движения в животе снова вспыхивает боль. Он видит черный диск диаметром дюйма три. Поднимает его, держа за края. На диске золотом выгравировано одно слово: «ШТАЙНЕР».
– Это от фотоаппарата? – спрашивает Том.
– От бинокля. Богатые полицейские управления пользуются биноклями «Штайнер».
С хорошим биноклем «Штайнер» – а насколько известно Ходжесу, плохих эта фирма не делает – наблюдатель все видел так, будто находился в гостиной Эллертон – Стоувер, при условии, что жалюзи подняты… и они были подняты, когда Ходжес с Холли побывали в доме этим утром. Черт, если бы женщины сейчас смотрели канал Си-эн-эн, он мог бы прочитать новостную строку, бегущую у нижней границы экрана.
У Ходжеса нет полиэтиленового пакета для улик, но в кармане лежит упаковка бумажных салфеток. Он достает две, осторожно заворачивает в них крышку окуляра, убирает во внутренний карман пальто. Поднимается со стула (провоцируя еще один укол боли, и вообще во второй половине дня живот болит сильнее), когда замечает кое-что еще. Кто-то вырезал одну букву на деревянной перемычке между подъемными воротами, возможно, перочинным ножом.
Букву «зет».
12
Они уже подходят к подъездной дорожке, когда Ходжеса настигает новая беда: раскаленная стрела боли вонзается под левое колено. Ощущение как от удара ножом. Ходжес вскрикивает от боли и от неожиданности, наклоняется, начинает растирать ногу, стараясь избавиться от судороги. Или хотя бы уменьшить боль.
Том тоже наклоняется, поэтому ни он, ни Ходжес не видят старенький «шевроле», который медленно катит по Хиллтоп-Корт. На выцветшей синеве кузова выделяются пятна грунтовки. Старик за рулем притормаживает, чтобы получше разглядеть мужчин. Потом «шевроле» ускоряется, выплюнув облако сизого дыма, и проезжает мимо дома Эллертон – Стоувер, направляясь к развороту в конце улицы.
– Что такое? – озабоченно спрашивает Том. – Что случилось?
– Судорога, – цедит Ходжес, морщась от боли.
– Разотрите мышцу.
Ходжес бросает на него короткий взгляд:
– А что я, по-вашему, делаю?
– Позвольте мне.
Том Зауберс теперь специалист по лечебной физкультуре. И все благодаря посещению одной ярмарки вакансий шесть лет назад. Он отводит руку Ходжеса, снимает перчатку и вдавливает пальцы в мышцу. Сильно.
– Господи! Чертовски больно!
– Знаю, – говорит Том. – Ничего не поделаешь. Постарайтесь перенести вес на здоровую ногу.
«Малибу» в пятнах грунтовки вновь медленно проезжает мимо, на этот раз направляясь к подножию холма. Водитель еще раз окидывает мужчин долгим взглядом, потом давит на педаль газа.
– Отпускает, – говорит Ходжес. – Возблагодарим Господа за маленькие радости. – Но живот в огне, и поясница подает отчаянные сигналы.
Том с тревогой смотрит на него:
– Вы уверены, что с вами все в порядке?
– Да. Судорога, ничего больше.
– А может, тромбофлебит. Вы уже не мальчик. Вам надо показаться врачу. Если бы с вами что-то случилось, пока вы были со мной, Пит меня бы не простил. И его сестра тоже. Мы перед вами в огромном долгу.
– Об этом я уже позаботился. Мне назначено на завтра, – отвечает Ходжес. – Уходим отсюда. Чертовски холодно.
Первые два или три шага он прихрамывает, но потом боль под коленом уходит полностью, и дальше он идет нормально. Нормальнее Тома. Встреча с Брейди Хартсфилдом в апреле 2009 года закончилась для Тома Зауберса неизлечимой хромотой.
13
Когда Ходжес приезжает домой, живот болит не сильно, но усталость валит с ног. Теперь он так легко устает. Он говорит себе, что причина в плохом аппетите или полном его отсутствии, но вновь задается вопросом, а в этом ли дело. По пути из Ридждейла Ходжес дважды слышал звон разбитого стекла и крики мальчишек, приветствующих круговую пробежку, но он никогда не достает мобильник, если ведет автомобиль, отчасти потому, что это опасно (и запрещено правилами дорожного движения штата), а по большей части потому, что отказывается становиться рабом мобильника.
Кроме того, не нужно быть телепатом, чтобы догадаться, от кого как минимум одна из полученных эсэмэсок. И он тянет время: сначала заходит в дом и вешает пальто в стенной шкаф в прихожей, предварительно коснувшись кармана, чтобы убедиться, что крышка от окуляра никуда не делась.
Первая эсэмэска от Холли: «Нам надо поговорить с Питом и Изабель, но сначала позвони мне. У меня В.».
Вторая не от нее. В ней написано: «Доктору Стамосу нужно срочно с вами поговорить. Вам назначено на 9 утра. Пожалуйста, приезжайте!»
Ходжес смотрит на часы и видит: еще только четверть пятого, хотя ему кажется, что этот день уже растянулся на месяц. Он звонит доктору Стамосу, и трубку берет Марли. Он узнает ее по жизнерадостному голосу школьного чирлидера. Но голос разом становится серьезным, едва он называет свою фамилию. Она не знает результатов обследования, но едва ли они хорошие. Как однажды сказал Боб Дилан, вам не нужен синоптик, чтобы понять, откуда дует ветер.
Он просит перенести рандеву с девяти часов на девять тридцать, потому что сначала хочет провести совещание с Холли, Питом и Изабель. Ходжес не позволяет себе поверить, что после посещения кабинета доктора Стамоса последует госпитализация, но он реалист, и внезапная боль в ноге напугала его до смерти.
Марли переводит его в режим ожидания, и какое-то время Ходжес слушает «Young Rascals»[13] (Теперь они вовсе не молодые, думает он), потом выходит на связь.
– Мы можем принять вас в половине десятого, мистер Ходжес, но доктор Стамос хочет, чтобы я подчеркнула: прийти вам надо обязательно.
– Все настолько плохо? – спрашивает он, не успевая сдержать себя.
– У меня нет никакой информации по вашему случаю, – говорит Марли. – Я только думаю, что лечение надо начинать сразу, как только выявлены какие-то отклонения от нормы. Вы со мной согласны?
– Конечно, – с тяжелым чувством отвечает Ходжес. – Я приду, можете не сомневаться. И спасибо вам.
Он дает отбой и смотрит на мобильник. На экране фотография его дочери, какой она была в семь лет, радостной и улыбающейся. Она сидит на качелях, которые он поставил во дворе, когда они жили на Фриборн-авеню. Тогда у него была семья. Теперь Элли тридцать шесть, разведена, ходит к психоаналитику и переживает расставание с мужчиной, который подцепил ее на старую как мир историю: Я собираюсь уйти от нее, но сейчас самое неудачное время.
Ходжес кладет мобильник и поднимает рубашку. Боль в левой половине живота поутихла, теперь он просто ноет, и это хорошо, но Ходжесу не нравится припухлость под грудиной. Можно подумать, он наелся до отвала, хотя на самом деле смог съесть только половину ленча, а позавтракал бубликом.
– И что с тобой происходит? – спрашивает он у раздутого живота. – Хотелось бы узнать, прежде чем я приду завтра к врачу.
Он понимает, что может много чего выяснить, включив компьютер и зайдя на сайт «Медицина-в-сети»[14], но уже давно пришел к выводу, что пытаться самостоятельно поставить диагноз с помощью Интернета – занятие для идиотов. Вместо этого Ходжес звонит Холли. Она хочет знать, нашел ли он что-нибудь интересное в доме пятнадцать восемьдесят восемь.
– Очень интересное, как говаривал тот парень в «Поводе для смеха»[15], но прежде чем я начну рассказывать, задай свой вопрос.
– Как по-твоему, Пит сможет выяснить, собиралась ли Мартина Стоувер купить компьютер? Проверить ее кредитные карточки и расходы. Потому что у ее матери компьютер был древний. Если собиралась, это означает, что она серьезно настроилась на онлайн-курсы. А если она настроилась серьезно, тогда…
– Тогда шансы, что она договорилась с матерью об убийстве и самоубийстве, падают до нуля.
– Да.
– Но не исключается вероятность, что мать все решила сама. Она могла влить водку с растворенными таблетками в питательную трубку Стоувер, пока та спала, а потом лечь в ванну, чтобы довершить начатое.
– Но Нэнси Олдерсон сказала…
– …что они были счастливы. Да, знаю. Просто указываю на такой вариант. Хотя и не верю в него.
– У тебя усталый голос.
– Обычный упадок сил в конце рабочего дня. Подзаряжусь после того, как поем. – Никогда в жизни он не испытывал такого отвращения к еде.
– Съешь побольше. Ты очень исхудал. Но прежде скажи, что ты нашел в пустом доме.
– Не в доме. В гараже.
Он ей рассказывает. Она не прерывает его. Ничего не говорит и после того, как он замолкает. Холли иногда забывает, что она на телефоне, поэтому Ходжес задает наводящий вопрос:
– И что ты думаешь?
– Не знаю. Я хочу сказать, действительно не знаю. Это просто… очень странно. Ты со мной согласен? Или нет? Потому что я могу реагировать слишком остро. Иногда со мной такое бывает.
«Мне можешь этого не говорить», – думает Ходжес, но на этот раз таких мыслей у него не возникает. И он от нее этого не скрывает.
– Ты говорил мне, что Джейнис Эллертон, по твоему мнению, ничего не взяла бы у мужчины в куртке с заплатой и рабочей одежде.
– Да, говорил.
– Тогда это означает…
Теперь его черед молчать, предоставляя ей возможность закончить мысль.
– Это означает, что двое мужчин действовали сообща. Двое. Один дал Джейнис Эллертон «Заппит» и фальшивый вопросник, подойдя к ней в магазине, тогда как другой наблюдал за ее домом из гаража на противоположной стороне улицы. И этот бинокль! Дорогой бинокль! Наверное, эти мужчины могли работать и порознь…
Ходжес ждет. Еле заметно улыбается. Когда у Холли процесс мышления включается на полную, он буквально слышит, как у нее в голове вращаются шестеренки.
– Билл?..
– Да, я жду, когда ты закончишь мысль.
– Знаешь, они точно работали вместе. Мне это понятно. И что-то сделали с этими женщинами. Ну, ты согласен?
– Да, Холли. Да. Завтра в девять тридцать мне надо быть у врача…
– Пришли результаты обследования?
– Да. С Питом и Изабель я хочу встретиться раньше. Половина девятого тебя устроит?
– Конечно.
– Мы им все изложим, расскажем об Олдерсон и портативной игровой приставке, которую ты обнаружила в доме шестнадцать ноль один. Посмотрим, что они думают. Ты согласна?
– Да, но она ни о чем не думает.
– Возможно, ты ошибаешься.
– Конечно, и небо мы завтра можем увидеть зеленым в красный горошек. А теперь поешь чего-нибудь.
Ходжес заверяет ее, что так и сделает, разогревает банку куриного бульона с вермишелью, смотрит ранний выпуск новостей. Съедает большую часть банки, не спеша, смакуя каждую ложку, уже поздравляет себя: «Ты можешь это сделать, можешь».
Он споласкивает тарелку, когда боль в левой половине живота возвращается, и ее щупальца тянутся к пояснице. Она словно пульсирует в такт ударам сердца. Желудок сжимается. Ходжес успевает подумать о том, что надо бежать в ванную, но поздно. Наклоняется над раковиной и блюет, плотно закрыв глаза. С закрытыми глазами нащупывает кран и открывает воду, чтобы все смыть. Он не хочет видеть, что в раковине, потому что во рту и в горле вкус крови.
«Ох, – думает он, – у меня проблемы».
Серьезные проблемы.
14
Восемь вечера.
Когда звонят в дверь, Рут Скапелли смотрит какое-то глупое реалити-шоу, основная цель которого показать полуголых молодых мужчин и женщин. Вместо того чтобы идти к двери, она, надев домашние шлепанцы, спешит на кухню и включает монитор камеры наблюдения, установленный на крыльце. Живет она в безопасном районе, но рисковать незачем. Как говаривала ее покойная мать, дерьмо может всплыть везде.
Она не просто удивлена, ей становится не по себе, когда она узнает мужчину, стоящего у двери. Он в твидовом пальто, очевидно, дорогом, на голове мягкая фетровая шляпа с перышком. Из-под шляпы видны идеально подстриженные седые волосы, длинные у висков. В руке плоский портфель. Это доктор Феликс Бэбино, заведующий отделением неврологии Кайнера и главный невролог Клиники травматических повреждений головного мозга Озерного региона.
Вновь звонок, и она идет к двери, чтобы впустить его в дом, думая: «Он не может знать о том, что я сегодня сделала. Дверь была закрыта, и никто не видел, как я вошла в палату. Расслабься. Дело в другом. Может, что-то связанное с профсоюзом».
Но он никогда раньше не обсуждал с ней профсоюзную тематику, хотя последние пять лет она входила в руководство отделения профсоюза медицинских сестер всей больницы. Доктор Бэбино мог и не узнать ее, проходя мимо по улице, если бы она была без униформы медсестры. Мысль эта заставляет Рут вспомнить, в каком она сейчас виде: старый домашний халат и еще более старые шлепанцы с мордашками кроликов. Но с этим уже ничего не поделаешь. Слава Богу, что не накрутила волосы на бигуди.
«Ему следовало позвонить, – думает она, но следующая мысль крайне тревожна: – А если он хотел застать меня врасплох?»
– Добрый вечер, доктор Бэбино. Заходите в тепло. Извините, что встречаю вас в домашнем халате, но я никого сегодня не ждала.
Он заходит, но остается в прихожей. Рут вынуждена протискиваться мимо него, чтобы закрыть дверь. Видя его так близко вживую, а не на мониторе, она понимает, что и он не подготовился к встрече должным образом. Она в домашнем халате и шлепанцах, а у него щеки поблескивают седой щетиной. Доктор Бэбино (никому и в голову не придет назвать его доктор Феликс) не чужд тенденциям моды, у него на шее красиво повязанный кашемировый шарф, но ему следует побриться, и давно. К тому же под глазами у него лиловые мешки.
– Позвольте мне взять ваше пальто, – говорит она.
Доктор ставит портфель между ногами, расстегивает пуговицы, протягивает ей пальто вместе с дорогим шарфом. Он до сих пор не произнес ни слова. Лазанья, которую Рут съела на ужин, показавшаяся ей такой вкусной, теперь вдруг становится кирпичом, который разрывает желудок.
– Не хотите ли…
– Пройдем в гостиную. – Он проходит мимо нее, словно дом принадлежит ему. Рут Скапелли семенит следом.
Бэбино берет пульт дистанционного управления с подлокотника ее кресла, нацеливает на телевизор и убирает звук. Молодые мужчины и женщины продолжают бегать по экрану, но уже без дурацких комментариев ведущего. Скапелли сейчас не просто не по себе – она охвачена страхом. За работу, да, за должность, добиться которой ей стоило огромных усилий, но также за свою жизнь. Взгляд у него очень странный, в глазах пустота.
– Могу я вам что-нибудь принести? Газировки или чаш…
– Слушайте меня, медсестра Скапелли. И очень внимательно, если хотите сохранить свою должность.
– Я… я…
– И потерей работы дело не закончится. – Бэбино кладет портфель на кресло, берется за золоченые застежки. Они громко щелкают, поднимаясь. – Сегодня вы напали на психически неполноценного пациента, и это нападение можно квалифицировать еще и как сексуальное домогательство, за которым последовало то, что закон называет криминальной угрозой.
– Я… я никогда…
Она едва себя слышит. Думает, что грохнется в обморок, если не сядет, но портфель Бэбино занимает ее любимое кресло. Она пересекает гостиную, направляясь к дивану, по пути ударяется голенью о кофейный столик, да так сильно, что едва не переворачивает его. Чувствует, как струйка крови течет к лодыжке, но не смотрит на нее. Если посмотрит, точно лишится чувств.
– Вы крутили сосок мистера Хартсфилда. Потом пригрозили проделать то же самое с его яичками.
– Он меня оскорбил! – взрывается Рут Скапелли. – Показал мне средний палец!
– Я прослежу, чтобы вас больше нигде не взяли на должность медсестры. – Бэбино всматривается в глубины портфеля, а Рут плюхается на диван. Его инициалы вытиснены на боку. Золотом, естественно. Он ездит на новом «БМВ», и его стрижка стоит никак не меньше пятидесяти долларов. Скорее больше. Он властный, не терпящий возражений босс, и теперь угрожает погубить ее жизнь из-за одной маленькой ошибки. Одной маленькой ошибки в оценке ситуации.
Она бы не возражала, если бы пол разверзся и поглотил ее, но видит все чрезвычайно отчетливо. Видит каждую бородку перышка, торчащего из-под ленты его шляпы, каждый алый сосуд его налитых кровью глаз, каждую отвратительную седую блестку щетины на его щеках и подбородке. Волосы у него были бы цвета крысиной шерсти, если бы он их не красил.
– Я… – Слезы текут из ее глаз, горячие слезы по холодным щекам. – Я… Пожалуйста, доктор Бэбино. – Она понятия не имеет, откуда он знает, но какая разница? Главное, он знает. – Я никогда больше такого не сделаю. Пожалуйста. Пожалуйста.
Доктор Бэбино не утруждает себя ответом.
15
Сельма Вальдес, одна из четырех медсестер вечерней – с трех до одиннадцати – смены в Ведре, небрежно стучится в дверь палаты 217 (небрежно, потому что пациент никогда не отвечает) и заходит. Брейди сидит на стуле у окна, глядя в темноту. Лампа на столике у кровати включена, ее свет золотит волосы Брейди. На груди все тот же значок-пуговица: «МЕНЯ ПОБРИЛА МЕДСЕСТРА БАРБАРА».
Она уже собирается спросить, готов ли Брейди к получению необходимой помощи перед отходом ко сну (он не может расстегнуть пуговицы на рубашке или штанах, однако вполне способен раздеться, если пуговицы расстегнуты), но вовремя отказывается от этой идеи. Доктор Бэбино добавил листок к медицинской карте Хартсфилда, на котором написал приказными красными чернилами: «Пациента нельзя беспокоить, когда он находится в полусознательном состоянии. В эти периоды его мозг на самом деле «перезаряжается», медленно, но верно. Возвращайтесь и проверяйте каждые полчаса. Не игнорируйте это указание».
Сельма не думает, что у Хартсфилда что-то перезаряжается, он давно и навечно в стране дебилов, но, как и все сестры, работающие в Ведре, она побаивается Бэбино и знает о его привычке заявляться в клинику в любое время, даже в предрассветные часы, а сейчас только начало девятого.
После того как Сельма заглядывала в палату в прошлый раз, Хартсфилд смог подняться и сделать три шага к прикроватному столику, где обычно лежит его портативная игровая приставка. Подвижности пальцев, необходимой, чтобы играть, у Хартсфилда, конечно, нет, но он может ее включать. Он обожает класть приставку на колени и смотреть демоверсии. Иногда сидит так по часу или больше, склонившись над экраном, словно человек, готовящийся к важному экзамену. Его любимая – демоверсия игры «Рыбалка», и сейчас он как раз на нее и смотрит. Звучит мелодия, которую она помнит с детства: «У моря, у моря, прекрасного моря…»[16]
