Светлана Успенская
Над пропастью во лжи
– Но я же Илюхе регулярно плачу! – возмутилась Маринка. – Это он должен проблемы с милицией решать!
– Он платит милиции, чтобы они ему существовать на железке дозволяли, а за каждого из нас он платить не может.
– Ну и дела! – воскликнула Маринка потрясенно.
– Да ты не переживай, – успокоил ее Пятновыводитель. – С нашим линейным отделом договориться можно, нормальные ребята. У них такса твердая, чаще чем раз в месяц приставать не будут. Ну я пошел, а то у меня дело стоит…
У Маринки даже руки опустились, так она расстроилась. Присела на скамейку, пригорюнилась, щеку кулаком печально подперла. Думает, то ли уходить из Илюхиной бригады, то ли дальше терпеть бессловесно. Что это за жизнь, когда и хозяин дерет три шкуры, и менты не отстают? С одной стороны конкуренты подпирают, с другой – пассажиры недовольно ворчат, чуть что по матушке посылают… Задумалась она и в растерянности уехала на «кривую».
– Преобразился еси на горе, Христе Боже, показавый учеником Твоим славу Твою, якоже можаху… Подайте на построение храма и содержание монашествующей братии! – Внезапно в гремучем вагоне раздался пронзительный жалостливый голос. Молодой человек, в черной рясе и потертой скуфейке, с черным, обитым бархатом ящиком на шее, соткался из тамбурного зловонного мрака.
Обойдя немногочисленных пассажиров и каждому пожертвователю поклонившись и перекрестив его троеперстно, святой человек неожиданно присел на скамейку рядом с Маринкой, устало снял с шеи ремень брякнувшего мелочью ящика.
– Что в тоске-печали, дева, пребываешь? – спросил игриво.
Маринка лишь мрачно пожала плечами, отворотив заплаканное лицо к окну.
– А все потому, что божеского в тебе, дщерь моя, мало. Вижу, очи твои пусты, бесовскими мыслями твоя глава полнится, а губы жаждут плотского греха… – Вагонный проповедник был немногим старше Маринки, а говорил гладко, как по писаному, точно перед его глазами витали строки невидимой книги. – Я инок Феофилакт, монастыря Святомученика Варфоломея схимник, хожу в народ, несу слово Божье.
– Ну и неси себе дальше! – обозлилась Маринка. Что за жизнь! То менты обирают, то проповедники в душу лезут…
– Чё такая сердитая-то? – неожиданно по-свойски спросил инок, отбросив поучительный тон, точно змеиную шкуру. – Обидел кто? – Он запустил руку в карман брюк, вытащил оттуда две слипшиеся карамельки и щедрым жестом протянул их девушке: – На, грызи.
– Спасибо. – Маринка расстроенно захрустела конфетой.
Они разговорились.
– А меня менты не трогают, – поведал новой приятельнице чернорясый. – Они меня Уголовным кодексом пугают, а я их цитатами из Священного Писания крою. Геенной огненной пригрожу, попугаю раскаленными сковородками и кипящей смолой – и ничего, отпускают. А то давай со мной будешь ходить. Дело, между прочим, не в пример более выгодное, чем твои шоколадки. Опять же, богоугодное…
Маринка впервые за день улыбнулась, обнажив свои острые, беличьи зубки. Ей почему-то нравился этот странный юноша в нелепой одежде.
– А вы правда священник? – наивно спросила она. – А я вообще-то некрещеная. А я вот все думаю в последнее время, зачем вообще жить на этом свете? Вот я торгую, деньги зарабатываю, чтобы родным отослать. А их у меня отнимают. А я после этого еще больше работаю. И зачем? Зачем все это? Лучше, может, сразу сдохнуть? Лечь на рельсы – и нет тебя… И мучений нет. Главное, хоть всю жизнь честно работай, хоть воруй-убивай, – а помрут все одинаково…
– Шатура, выходим, – обронил юный попик, вставая. – Чувствую, дщерь моя, надо нам с тобой подробнее побеседовать. Клокочут в тебе великие вопросы, ищут выхода.
До позднего вечера продолжалась нравоучительная беседа Феофилакта с заблудшей «дщерью». В заплеванном семечками зале ожидания дальней станции они то спорили, чуть не переходя на крик, то успокаивались и начинали тихую задушевную беседу. Новому знакомому Маринка все выложила как на духу: и про Мурмыш, и про мать свою, и про Игорешу… И вроде бы полегчало.
– Вот я думала, в Москву приеду, здесь люди другие, светлые, добрые. А здесь тоже… Мурмыш! Везде Мурмыш! Вся страна – Мурмыш! – с горечью заключила она. – Что делать, куда податься?
– К Богу!.. А ты, вообще, на каких электричках ездишь?
Маринка рассказала.
– Значит, еще встретимся.
На прощание Феофилакт пообещал ей принести душеспасительную книгу и хмуро приказал готовиться к великому таинству крещения. Иначе гореть ей в геенне огненной! Вечно!
Новые знакомцы расстались на «стояке». Феофилакт затрусил на другую электричку, а Маринка отправилась за товаром.
После проникновенной беседы стало легче, ушла куда-то тупая злость и сосущая усталость. Захотелось, чтобы поскорей наступил новый день, захотелось вновь встретить Феофилакта, вновь облегчить душу жалобой, вновь утишить бушующую внутри безысходную тоску.
С того дня «коллеги» стали частенько встречаться «на работе». Однажды Феофилакт вручил ей толстую книжку с «ятями» и опять многозначительно намекнул насчет крещения.
– Да некогда мне! – отшутилась Маринка.
Но книжку взяла и с интересом прочитала. И поразилась.
Как она до сих пор жила? Как живет сейчас? Как живут все, кого она знает? Как звери, в грехе, в грязи душевной, ежесекундно упиваясь ужасными пороками. Кто побогаче – те живут, чтобы наесться до отвала, напиться, нагуляться всласть. А кто победнее – те живут, чтобы только выжить. Вот и она не живет, а выживает…
Через пару дней поведала девушка Феофилакту свои мучительные раздумья. Тот согласно затряс тощей бородкой, книжку забрал, вручил новую.
Высокодуховные встречи продолжались всю весну. И всю весну Маринка глотала поучительные книжки одну за другой. И в электричках читала урывками, как только все вагоны «пробьет», и на конечных станциях, в ожидании следующего поезда, и дома, на сон грядущий, для утишения душевной смуты. И как-то ярче ее жизнь стала, радостней, надежда в ней появилась, что ли. Только надежда на что?
Теперь не с гордостью она посылала родным деньги, а со стыдливым смирением (чтобы левая рука не ведала, что творит правая). И уже собиралась креститься, думая о предстоящем дне как о светлом празднике, после которого вся жизнь пойдет по-другому, светло, красиво, радостно…
Однажды шла она по вагону с дневной выручкой и остатками товара в сумке. Поздно уже было, за окном расплывались синие кляксы деревьев, убегали назад черные тени придорожных поселков, тонули в чернильной темени дома, расцвеченные желтыми искрами фонарей.
– Три тыщи штучка, десять – кучка, в кучке четыре штучки, – оттарабанила весело, чтобы понравиться покупателям.
Но народ в вагоне попался квелый, брал плохо. Компания подростков, что цедила пиво, вольготно развалясь на скамейках, и громко хохотала, стала было задирать девушку. Но та не ответила, прошла побыстрее мимо, опустив голову, – чтобы не связываться.
Скрывшись от неприятной компании, Маринка присела на лавке, пересчитала выручку. «Негусто, но и на том тебе, Боже, великое спасибо», – прошептала смиренно и тайком перекрестилась. Раскрыла книжку, впилась жадными глазами в текст. Задумалась над прочитанным.
Вот Владимир Соловьев пишет, что человечество когда-нибудь превратится в богочеловечество. А как оно превратится, если ни Бога ни черта не знает и знать не хочет? Вот взять хоть Мурмыш. Там и церкви-то никогда не было. Там вместо церковной возвышенной архитектуры над окрестностями властвует торжественный шпиль заводоуправления, а вместо Бога – водка. Как же народ спасется, если он не знает, чем ему нужно спасаться? По мысли Соловьева, именно «София», душа мира, всечеловеческая мудрость, поднимет тварь земную до Бога. А где народу набраться мудрости? Только одна водка и дает ему мудрость. В Мурмыше – водка, а в Москве – деньги. Везде разные боги.
Да и вообще, неужели так-таки каждый человек когда-нибудь станет богочеловеком? И этот сидящий напротив нее алкоголик с сизым носом? И безбровая старушенция, алчно поглядывающая на ничейную бутылку в проходе? И размалеванная девица в юбке, длина которой опровергает последние жидкие сомнения в характере ее профессии? И Игореша? И Чалый? И Мутноглазый с Напарником? И грубая Катька? И Витька-пятновыводитель? И даже она, Маринка? Все они станут богочеловеками? Что-то не верится!
Решила девушка поделиться своими сомнениями с Феофилактом. Вспомнила его редкую бородку, светлые усы – и неожиданно зарделась. Поймала себя на том, что думает о нем не столько как о своем духовнике, сколько как о мужчине. Отмела грешные мысли – решила, что это ее дьявол соблазняет. Проговорила в уме молитву об очищении от греховных помыслов и избавлении от змея искусительного. И засомневалась тут же в существовании вышеупомянутого змея… Какой змей может быть, если хуже змея человека его кровные сородичи грызут?
– Ой, конечная! – спохватилась поздно. Пора выходить. Подхватила сумки, побежала в тамбур.
Дружная компания уже перекочевала туда из соседнего вагона. Горланя, парни ввалились в узкое пространство прохода, запалили сигареты.
– А, вот она! – воскликнул один из приятелей с глумливой радостью. – Эй, белобрысая, дай шоколадку!
– Три тысячи, – тихо ответила Маринка, оглядываясь в поисках путей отступления.
Но шпана уже обступила ее со всех сторон. Со всех сторон ее теснили омерзительные рожи, пивной кислый запах распространялся из гогочущих ртов. Их было пятеро или шестеро… Главарь – невысокий парень в красно-белом шарфе, наглый, уверенный.
– А ты дай бесплатно! – наступал он, бесстыже скалясь. Точно чувствовал свою силу и безнаказанность в стае.
– Ребята, пустите, а? – жалобно промычала Маринка. – Мне выходить.
– Гони шоколадку, тогда отпустим, – усмехнулся главный, прижимая девушку в углу.
Маринка беспомощно оглянулась. В вагоне – только три старушки, пьяненький дед с рюкзаком да еще несколько боязливых пассажиров. Никто не придет ей на помощь, никто не хочет связываться со шпаной. Ведь эти подонки и пырнуть могут…
Пришлось отдать только что открытую пачку. Лучше потерять часть, чем все.
– Ого, вкусненько! – Шоколадка исчезла в смрадной чавкающей пасти. – А что у тебя еще есть?
Жадные руки вырвали матерчатую сумку.
– Что пристали к девушке, а ну, отпустите! – вступился было пожилой мужчина у окна.
– Ты чё, мужик, поговорить хочешь? Пошли, выйдем! – Главарь вызывающе опустил руку в карман, будто собираясь вытащить нож.
Защитник нехотя отвернулся к окну, смущенно бормоча что-то насчет бандитов, безобразий и «куда милиция смотрит».
– Ребят, пустите, а? – еще раз жалобно выдавила из себя Маринка. – Я спешу.
– А мы нет! А ну, пошли в тамбур.
В тамбуре ее вновь прислонили к дверям. Поезд гремел на переезде, сбивчиво отстукивая колесами сердечный ритм.
– Выворачивай карманы!
– Гони все!
– Чё-то мало, всего тридцатка!
– Ребя, у нее в лифчике бабки припрятаны!
Маринка сопротивлялась, когда холодные жадные руки лезли за пазуху, но против пятерых поделать ничего не могла и только жалобно скулила, сгибаясь пополам.
Электричка замедлила ход, остановилась. Двери с шипением растворились.
– Патруль ментов! – выкрикнул парнишка, который стоял на стреме. – Тикаем!
Мазурики отшвырнули свою жертву и гурьбой вывалились на перрон.
Маринка осталась в тамбуре, испуганная, ограбленная. Исчезла дневная выручка, исчез товар. Только книжку философа Владимира Соловьева грабители не тронули. Зачем она им, в самом деле?
Глава 8
– Что вы видите?
– Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы, едет поезд… «Кто много терпит в земной жизни, тот удостоится блаженства в бытии загробном…»
– У вас есть соник, звук? Что вы слышите?
– Я должна зарабатывать деньги. Зарабатывать деньги, зарабатывать деньги, зарабатывать…
– Мы стерли эту грамму, не надо к ней больше возвращаться.
– Надо зарабатывать деньги…
***
Опять подошло время отправлять почтовый перевод, а Маринка еще не собрала сумму, которую сама себе назначила для посылки. И это ее расстраивало. Деньги, предназначенные к отправке, хранились в садовом домике, под расшатанной гибкой половицей. Вряд ли дачные воры догадаются обчистить подобную развалюху!
Встретившись в конце бесконечного дня в тамбуре электрички, Феофилакт сочувственно выслушал девушку и произнес назидательно:
– Бог посылает беды, испытуя тебя. Не усомнишься ли ты в Его бесконечной благости? Не восстанешь ли? Любит Он тебя, оттого и беды шлет.
А что, кого Он не любит, того Он не испытует? Что, у того бед не бывает? – неожиданно взъерепенилась Маринка, вытирая внезапно набухшие слезы. – Знаешь ли, тогда я согласна, чтобы Он меня не любил! Нет у меня больше сил такую любовь выносить!
Феофилакт нахмурился. Что-то сегодня он казался не слишком боек на язык. Грустным был, неречистым.
– Зато кто много терпел в жизни земной, тот удостоится райского блаженства в жизни загробной, – нехотя буркнул заученное.
– Нужно мне ваше загробное блаженство! – фыркнула Маринка. – Может, никакого рая-то и нет? Чего же тогда всю жизнь мучиться да еще и любить свои мучения?
Феофилакт почесал затылок, но ввязываться в богословский спор отчего-то не стал.
– У меня тоже дела хреновые, – признался мрачно.
Оказалось, что утром его поймали братки из стояковской крыши и потребовали платить за работу в электричках – «как все платят». И никакие ссылки на то, что он лицо духовное и обязан отчет держать только перед Богом (в том числе и финансовый), проповеднику не помогли. Святому человеку пригрозили, что в случае неуплаты его поставят «на ножи» и «скинут» с ветки.
– Заломили мне платить столько же, сколько нищим! Нет, ты представляешь! – жаловался Феофилакт. – Как будто я для себя стараюсь, на свой карман! Не понимают, что я должен еще приходскому священнику за рекомендательные ксивы отстегивать! Вот гады!
Он был такой расстроенный, несчастный… Тусклая бороденка жалобно дрожала, длинные волосы, собранные на затылке хвостом, свисали печальными сосульками, а нижняя губа обиженно поджалась, как у ребенка. Маринку вдруг захлестнула волна внезапной, нерассуждающей нежности. Феофилакт так ее поддерживал, когда ей плохо было, и советом помогал, и книжки давал, и добрым словом к жизни возвращал…
– Бедненький! – Маринка смущенно опустила свою руку на его ладонь. И когда он сжал ее с неожиданной ласковой силой, не испугалась, не отняла дрожащие пальцы.
Некоторое время они помолчали, сидя по-прежнему рука в руке.
Потом Феофилакт заметил тонким голосом, жалобно:
– Целый день на ногах, во рту даже маковой росинки не было. Голова кружится.
– Пойдем ко мне? – предложила Маринка, не ожидая от себя такой отваги. – Я тебя покормлю…
– Пойдем! – покорно согласился Феофилакт, глядя потухшими очами в пол…
Они спустились с платформы, зашагали по узкой тропинке, протоптанной наискосок через цветущий луг.
Пока Феофилакт брызгал водой в рукомойнике, Маринка подняла заветную половицу над тайником. После недавнего приключения со шпаной она нашила с изнанки рабочей кофты специальный потайной кармашек для денег. Вынув дневную небогатую выручку, девушка быстро сунула купюры под половицу и притопнула ее ногой сверху.
В дверях за спиной возвышался Феофилакт с тоскующим взором.
– Ой, да тут у тебя просто царские палаты, – заметил он печальным голосом, в котором теплилась мировая скорбь, – по сравнению с моей каморкой…
– С кельей? – спросила Маринка.
– Ну да, – отозвался он неохотно.
Маринка разогрела на буржуйке нехитрую еду, быстро накрыла на стол. Положила гостю полную тарелку, себе оставила чуть-чуть. Не хотелось ей есть отчего-то…
– Кушай, – сказала ласково и застыла, подперев кулаком щеку. В этот миг ей хотелось погладить по голове бедного Феофилакта, как будто он был не святым человеком и ее духовным учителем, а обыкновенным юношей, обиженным и ранимым. Примерно такие же чувства она, кажется, испытывала в свое время к приснопамятному Игореше…
Феофилакт умял тарелку, осоловел, глаза его сыто заблестели.
– Я постелю тебе на топчане, – предложила Маринка, пряча смущенные глаза. – Там на веранде есть топчан, по летнему времени сейчас совсем тепло…
Но, вместо ответа, Феофилакт внезапно притянул девушку к себе и с силой прижался щекочущей бородой к ее ошеломленному лицу. А потом мягкие губы в прорези волнистой бородки отыскали пухлый податливый рот, впились в него жадно, – и весь окружающий мир заволокся синим ночным туманом, истончился, поблек, как будто отказываясь существовать вне этой сладкой обморочной немой маеты, имя которой угадывалось без слов – любовь…
Его губы шептали что-то сбивчиво и бессвязно, не то ища оправдания себе, не то оправдывая ее.
– Тебе ведь нельзя, – растерянно шепнула девушка, тая от мучительной нежности. Но он уже нес ее на узкую кроватку, на сопревшие покрывала, пахнущие мышами и тоскливым запахом сушеной луковицы…
А потом они лежали друг подле друга – два тела, наружно разъединенных, но внутренне еще слитых, и Маринка рассказывала ему всю свою жизнь до донышка, до самого последнего тоскливого дня…
Она описывала ему цветущие степи вокруг Мурмыша – колышущую блеклыми цветами равнину, что привольно расстилается до самого Рифея ровным, без единой морщинки полотном, пересказывала ночную перепалку диспетчеров по громкой связи на станции, эхо их голосов, которое рождалось и гасло, заплутав между сонными бараками, живописала пряничный запах цветущих садов и парной дух весенней земли, карстовые озера, полные ледяной подземной воды, их топкие берега в зарослях камыша, выводок гусей, шествующий единым строем на водные процедуры…
Она рассказывала, как весело становилось в поселке, когда у кого-то играли свадьбу или рождались дети или кто-то праздновал день рождения. Ставили столы во дворе, как набивались плотно в барак, так что скамейки приходилось ставить даже в сенях, пили, обнимались, чокались, танцевали под магнитофон или старомодную гармошку, ухая от неожиданно привалившей радости жизни, потом дрались, неумело и неохотно, беззлобно махая кулаками. Восторженно визжали дети, кидаясь врассыпную от нетвердо стоявших на ногах драчунов. Вскоре один из забияк, обессилев от избытка впечатлений и полноты творящейся с ним жизни, уже не мог подняться, да так и оставался лежать до утра между огуречной теплицей и стройными рядами картофельных гряд, широко раскинув руки, будто обнимая все небо и все, что было в вышине зримого и незримого, – тонкий огрызок месяца на небосклоне, соляные игольчатые звезды, фиолетовую бездонную глубь – и самого Бога, если он там, конечно, был…
…Промчался скорый поезд, выбрасывая вперед себя снопы света, словно автоматная очередь прогремели вагоны по рельсам. Пока Маринка рассказывала, Феофилакт тихонько задремал, и она тоже привалилась щекой к его плечу, покоясь рядом с ним доверчиво и счастливо. Как покоилась когда-то рядом с Игорешей в короткие минуты невозвратного девичьего счастья…
Проснулась Маринка на рассвете от прохлады и оттого, что рядом никого не было. Спустила ноги с постели, кутаясь в сопревшее ватное одеяло, поежилась. За окном серел мышастый рассвет, негромкий дождь облизывал шершавым языком тусклое оконное стекло, задумчиво барабанил пальцами по рассохлым рамам.
– Эй! – позвала робко. Думала, что Феофилакт, чтобы не стеснять ее на узкой кроватке, ушел на топчан. Прокралась на веранду, выглянула наружу – никого.
Опять забралась под одеяло. Не спалось. Может, он переживает случившееся сегодня ночью? Ведь он же инок, святой человек, ему, кажется, нельзя… Ну этого… С женщиной быть… Что теперь будет! Это она, Маринка, его соблазнила! Надо было сказать «нет» – ему же во благо, чтобы потом не терзало его бесплодное отчаяние.
Ворочаясь без сна, Маринка все кляла себя, терзала напрасными укорами. В голову лезли дурацкие мысли. А вдруг Феофилакт пошел на станцию и бросился с горя под поезд? А вдруг… Девушка представила окровавленное тело в черной рясе на рельсах (закрыты прекрасные очи, бородка задралась в небо, белы мертвенные губы, еще хранящие вкус преступных поцелуев) – и аж зашлась нервной дрожью от ужаса. Вскочила с постели, стала лихорадочно одеваться.
Вылетела из домика, чуть не забыв запереть дверь.
На станции – тихо, пустынно. Две смутные фигуры в дождевиках едва виднеются на платформе. Печальная собака обследует урну, вяло помахивая хвостом. Мокро блестят рельсы в тусклом рассветном мареве, лениво моросит дождик. Никого.
Весь день Маринка проработала как в тумане. Все мерещился ей Феофилакт, все еще чувствовала она на своей коже щекотание его мягких усов, вспоминала сладкие поцелуи…
После обеда отправилась она в Косино на оптовый рынок за орешками к пиву и там встретила старую знакомую Катьку. Та недавно тоже переняла стахановский метод своей ученицы и, кроме шоколада, стала приторговывать и орешками, и солеными палочками к пиву. А еще в кармане у нее всегда лежали две сушеные воблы – на случай, если кто спросит.
– Ты сегодня Феофилакта не видела? – стыдясь, спросила ее Маринка. Ей казалось, что уже вся железная дорога от Москвы до самого Ташкента знает про ее любовь, про ее грех.
Но Катька только отрицательно качнула головой и деловито осведомилась:
– Слыхала? Говорят, скоро нашу лавочку прикроют.
– Как прикроют? – оторопела Маринка.
– А так! Всех заставят работать на хозяина. Чтобы и товар у него брать, и все такое… И будто он сам будет все отношения с ментами да с контролерами строить, чтоб больше никого не трогали. Вот не знаю, хорошо ли это или плохо… – раздумчиво пробормотала Катька.
– И я не знаю, – вежливо поддакнула Маринка. Только не до того ей было сейчас, мучила ее тревога за возлюбленного, тяготила, корежила болью внутренности…
В «стояке» Феофилакта не было. Маринка еще раз скаталась до Шатуры и обратно – никто его не видел. К ночи в тоске вернулась домой, нехотя поужинала остатками вчерашнего пиршества.
Вспомнила досадливо, только одной половиной мозга, про деньги, про то, что нужно завтра их переслать.
Достала из кармашка дневную выручку, приподняла половицу.
Под половицей было пусто…
Маринка не поверила своим собственным глазам. Наморщила лоб, припоминая, куда она могла запрятать деньги.
Никуда не могла! Некуда ей было прятать деньги, кроме как под половицу!
Может, мыши съели? Нет, обрывки остались бы.
Или домик садовый ограбили дачные воры? Но откуда воры проведали про тайничок под полом?
На самом деле Маринка уже все поняла, все осознала и лишь затравленно искала доказательства того, что это сделал кто угодно, только не Феофилакт. Святой человек, духовник, проповедник, не стяжатель…
Девушка села на кровать, опустила руки на колени. Конечно, у него сейчас трудности… На него крыша наехала… Он должен срочно отдать деньги, а то они его «скинут» с электрички.
Пусть он взял, пусть… Он, наверное, думал потом вернуть всю сумму, незаметно положить ее в тайник при удобном случае. Не знал, бедненький, что деньги ей нужны, чтобы срочно отправить родне.
Вот и книжку Соловьева забыл у нее…
Господи, сколько там денег-то было, силилась припомнить Маринка. И неожиданно для себя бурно расплакалась, утирая слезы тыльной стороной ладони. За что это ей, Господи? За что?
***
Витька-пятновыводитель встретился ей в Раменском. Он выглядел взъерошенным, нервным, суетливым, напоминая мокрого воробья, неудачливого участника птичьей драки за крошку хлеба.
Маринка хотела у него спросить, не видел ли он Феофилакта, но Пятновыводитель опередил ее своей новостью:
– Слыхала, Чалый всех собирает?
– Зачем?
– Собрание будет, «стрелка». Это насчет новых порядков. Ты сама-то что об этом думаешь?
– Не знаю, – пожала плечами Маринка. Не до того ей было сейчас.
– Знаешь, а я, наверное, уйду на другое направление. Мне это все не нравится Пока я сам себе хозяин, жить можно, а ну как на счетчик поставят? Очень мне надо вкалывать на чужого дядю! У меня дома семеро по лавкам!
«Стрелка» была назначена на мертвое, обеденное время, когда в электричках долгий перерыв и работы нет.
На дальней пустынной платформе собралась жидкая кучка торговцев. Отдельно в стороне возвышались три широкоплечих низколобых типа, с ними хозяин, Илюха Чалый. В руках он вертел мобильный телефон, изредка прикладывал его к уху и сквозь зубы сплевывал на перрон.
– С начальником милиции стоит, – шепнула Маринке всезнающая Катька. – А рядом с ним – новый «смотрящий» на нашей линии. Теперь он будет с нас выручку собирать и руководить нами. К Чалому теперь и не подходи – смотри, какой гордый! Фу-ты ну-ты, ножки гнуты!
Торговцы возбужденно шушукались, настороженно посматривая на начальство. Хорошего ждать не приходилось.
– Ну что? Все прибыли? – между тем произнес Чалый. – Начинаем. Теперь у нас порядки меняются. Ясно? Теперь будет так. Составляете списки, кто хочет и дальше торговать. Мне подаете на утверждение. Теперь платить будете не сто, а триста в месяц. И никаких!
Торговцы возмущенно загудели, загомонили.
– Ша! – властным жестом оборвал гул хозяин. – Объясняю конкретно. За это каждому будет выдано разрешение на торговлю. С милицией мы договоримся… Уже договорились, да? – Он повернул голову на бычьей шее в сторону начальника милиции.
Тот молча кивнул:
– И с чужими ментами договоримся. С течением времени. И с контролерами тоже. С конкурентами мы уже все решили. Почти. Теперь такое дело… Товар теперь будете брать только у меня, в моей оптовой палатке, под залог паспорта. Ясно?
Возмущенный гул захлестнул зычный голос Чалого.
– Ша! Я еще не все сказал. Вам же лучше, дурни, не надо свои бабки в дело вкладывать, а цены у меня будут божеские. За это каждый получит красивую ксиву с печатью и голограммой. Если кто к вам подвалит с вопросом – отмазка железная, я работаю на фирму разбирайся с хозяином.
– Это нереально – по триста платить! – выступил вперед Пятновыводитель. – У меня дома пять голодных ртов!
Его поддержал дружный гул.
– Ша, я сказал! У тебя проблемы? У меня тоже проблемы! – перебил его хозяин. – Не нравится – уходи на другую линию. Там будут другие порядки. А нет – оставайся здесь.
– А сезон летний кончится, как я смогу с мороженого триста платить? – выступила крикливая Светка с густо зачерненными глазами.
– Не надо ля-ля! Мороженое во все сезоны идет! И штоб мне без базара. Конкретно говорю. Бабки будете отдавать смотрящему восьмого числа текущего месяца. Ясно всем?
Торговцы еще немного погомонили и обреченно выстроились в очередь записываться. А куда было деваться? И Маринка тоже встала вместе со всеми, плохо соображая, правильно делает или нет.
В очереди она шепнула грустно матерившейся Светке:
– Ты не видела Феофилакта? Я ему книжку должна отдать…
Светка длинно и путано выругалась, так что смысл сказанного остался неясным даже ей самой, и мрачно буркнула: «Не знаю».
Зато «отверточник» (он торговал отвертками) дядя Слава с готовностью обернулся к ней:
– А он с нашей линии ушел!
– Как ушел?
– Сказал, больно поборы на Казанке большие, хотел податься на Белку… Да я недавно его там видел. Там вроде в пользу церкви можно пока бесплатно собирать. Пока!
Маринка не чуяла под собой земли от растерянности.
А когда настала ее очередь, Илюха покровительственно ухмыльнулся:
– Ну что, белобрысая, записывать тебя? Какая красавица, ух! Как бы не увел тебя от меня какой-нибудь пригородный жених, а?
И многозначительно усмехнулся.
***
Новые порядки оказались куда хуже старых. Прибыль получалась меньше, чем раньше, ведь у Илюхи цены на товар были еще те. Первое время милиция торговцев действительно не трогала, а потом опять все началось по-старому.
Маринку на перегоне опять поймали ее старинные недруги, мутноглазый с напарником.
– Пошли поболтаем, – говорят.
Девушка им разрешение с голограммой показывает, объясняет, что работает на фирму, а те – ни в какую.
– Так это ты нашему начальнику платишь, а не нам, – объяснил мутноглазый, кривясь в усмешке. – А нам тоже нужно кушать.
– Делиться надо, – поддакнул напарник.
Маринка платить отказалась и этим чуть не сделала себе хуже. Ее завели в какую-то гнусную каморку, и мутноглазый с усмешкой произнес:
– Деньгами не даешь, так мы натурой возьмем… – и принялся демонстративно расстегивать брюки.
Маринка знала, что некоторые из торговок, жалея денег, расплачивались с милицией «натурой». Та же самая Катька не раз делилась с ней с пьяным смешком:
– Деньги мне самой нужны. А вот то, что этим тварям нужно, – мне оно на фиг? Мужа у меня нет, для кого свое сокровище беречь? Пусть радуются, пока у них одно место не отвалится.
Сейчас глядела она в пустые, полные какой-то жуткой бесовской мути глаза, и с ее губ чуть не сорвались Катькины бесстыжие слова.
Зачем ей это сокровище нужно? Мелькнул в ее памяти Феофилакт и растворился в небытии, как призрак…
Чужими непослушными руками Маринка медленно отогнула кармашек рабочей кофты, вынула оттуда деньги.
– На, подавись! – с размаху швырнула мятые купюры в ненавистное лицо.
И сразу же получила удар кулаком в скулу за такое наглое поведение. В голове мгновенно помутилось, окружающий мир пошел сиреневой рябью, задрожали контуры зарешеченного окна, за которым истерически билась в стекло желтая от первых заморозков кленовая ветка…
***
Настала осень, похолодало. К сентябрю в садовом товариществе дачники вымерли как класс, Маринка осталась совсем одна.
Теперь она ходила на работу как на каторгу. Тарабанила свой заученный текст без выражения, без огонька. И вообще, ей не хотелось ни работать, ни возвращаться домой, ни жить вообще. Выручка упала.
– Уйду я, наверное, – пожаловалась она как-то Катьке.
Та удивленно блеснула на нее подсиненными глазами:
– Куда, солнце мое?
– На Белорусскую ветку пойду, на Белку. Там, говорят, поборов меньше. И вообще…
Катька неодобрительно помотала головой, но ничего не сказала.
А Чалый все шутил, морща свой жирный, низко нависший над глазницами лоб:
– Ну что, белобрысая, нравится тебе у меня работать?
Маринка отмалчивалась, зло посверкивая глазами.
Ленка, сестренка пятнадцатилетняя, в кои веки письмо удосужилась прислать. Письмо пришло на почтамт, до востребования. Писала сестра следующее: «С бабкой жить сил моих больше нет. В город сбегу, хоть куда, только бы отсюдова подальше. Может, мне к тебе рвануть, будем вместе работать? И вот еще что. Пришли денег, а то мне надо новую куртку на зиму и сапожки. Я оборванкой хожу, уже весь Мурмыш надо мной смеется. Вышлешь, ладно? У Ваньки твоего уже два зуба во рту. А так – все. Ленка». Маринка свернула письмо и засунула его подальше, так, чтобы не скоро найти.
На очередной выдаче товара Чалый предупредил ее сухо:
