Светлана Васильевна Жарникова
Нить знания
Если сравнить многочисленные скифские и сакские конские налобники, псалии с изображением оленей, оленей на золотых бляхах знаменитой Петровской сибирской коллекции и другие изображения с реальными лосем и северным оленем, то не останется сомнений в том, что на них изображен лось.
Интересно и то, что "скифской пластике продолжала жить древняя идея связи лося и гуся-лебедя. Ведь отмеченный Членовой характерный рисунок рогов "скифских оленей" – это, по-существу, ряд с-видных "гуськов". И здесь вновь можно обратиться к воспроизведенным в работах Равдоникаса петроглифам Белого моря и Онежского озера, где встречаются изображенные в ряд гуси – лебеди, предводительствуемые лосем, или силуэт лося, на спине которого помещена утка.
Образ коня-лося (или лося-коня) прослеживается у племен ямной культуры, которые в третьем тысячелетии до нашей эры. наряду с ритуальными захоронениями коней совершали ритуальные захоронения оленей. Культовое почитание животных, и в том числе лося, сохранилось у продолжателей её традиций – скифов и савроматов и в срубную эпоху (второе тысячелетие до нашей эры). У классических коневодов и наездников – скифов, постоянно контаминируютсязаменяются образы коня и лося.
Память о том далеком времени, когда лось был верховым, а олень вместе с ним упряжным, и главным жертвенным животным, сохранил один из важнейших гимнов Ригведы "Гимн жертвенному коню". В этом глубоко архаичном гимне, исполнявшемся во время священного обряда "Ашвамедхи" – ритуального принесения в жертву белого царского жеребца, —ноги коня названы "ногами оленя", говорится, что он летит по небу птицей, и у него "крылатая" голова и "золотые рога", которые "широко простираются в пустынных просторах", что впереди коня ведут "козла – его сородича", и, что "небесные кони, являющие свою силу, в ряд, словно гуси, смыкаются".
Интересно, что на Центральной скале Залавруги (Белое море) всю композицию из огромных фигур двух лосей, лосих и лодок возглавляют справа лоси, идущие клином, как летящие гуси.
Объяснить эти странности можно только тем, что здесь описывается не конь, а лось, так как, лосиные рога, напоминающие крылья птицы, могут делать голову "крылатой". Трудно согласиться со средневековым комментатором Ригведы в том, что "золотые рога" – это развевающаяся грива коня – скорее всего, рога – это все же рога.
Таким образом, вероятно, сложившийся еще на рубеже мезолита и неолита (а, возможно, и раньше) круг древних образов, состоящий из человека, лося и водоплавающей птицы, связанных с архаичнейшим комплексом представлений, со временем трансформировался и на смену лосю пришел конь, который органично вписался в древнейшую трехчастную композицию.
Наглядное подтверждение этому мы можем найти не только в памятниках индоиранской мифологии и изобразительного искусства, но и в славянской народной традиции, для которой "характерна консервация рудиментов архаичнейших явлений, не зафиксированных подчас не только в античной традиции, но и в традиции ведической эпохи".
Так как если в общеиндоевропейском фольклоре и встречается уподобление коня оленю или птице, а пара уток символизирует супружескую любовь, то трудно, тем не менее, найти где-либо за пределами восточнославянского, ареала такое точное воспроизведение именно индоиранской схемы, как это имеет место в северорусском, народном прикладном искусстве.
Именно здесь в трехчастных композициях с центральным женским персонажем или эквивалентным ему деревом, а зачастую женщиной, трансформирующейся в дерево, изображаются олени-лоси, всадники, кони, "утицы" ("гуси-лебеди"), и, что очень важно, именно в этой традиции можно встретить изображения коней с птичьими хвостами, с лебедиными туловищами, уток с конскими головами.
Ещё на праславянских украшениях встречаются многочисленные изображения лебедей. Они расположены по сторонам женской фигуры, стоящей с поднятыми руками, на бронзовом браслете седьмого века до нашей эры из клада в Радолинеке, близ Познани.
Древнегреческая мифология связывает лебедей, священных птиц Аполлона, с северной окраиной Ойкумены, куда они ежегодно уносили бога к берегам далекого, холодного Кронийского океана, в земли гипербореев. Вероятно, прав Борис Рыбаков, считая, что "солнечных лебедей праславянского мира мы должны рассматривать не как механическое заимствование античного мифа, а как соучастие северных племен в каком-то общем (может быть, индоевропейском) мифотворчестве, связанном с солнцем и солнечным божеством", и что образ женщины, воздевшей руки к небу, с птицами-утками ("утицами") по сторонам, очень архаичный, дожил именно в северорусской вышивке до конца прошлого века.
Той же глубочайшей древностью, что и образ водоплавающей птицы, отличается и образ коня-лебедя, коня-утки в восточнославянском искусстве.
Так, еще в археологических материалах двенадцатого века, среди подвесок найденных в Старой Ладоге, встречаются фигурки коньков с утиной головой. Василенко считает, что "в этом образе таинственно соединились птица и конь". Довольно часто на коньках-привесках Смоленщины двенадцатого века задняя ножка конька выглядит как головка птицы – "утицы". Привески доживают в славянской традиции до двенадцатого века, после чего они исчезают. В вышивке, и особенно северорусской вышивке, изображения коней с утиными головами, с птичьими хвостами, конеголовых утиц доживают до двадцатого века.
Что касается образа коня-лося (коня-оленя), то Громов, Деопик и Плющев, исследовав более двухсот архангельских вышивок, пришли к выводу о том, что здесь присутствует смешение образов лося и коня, причем преобладает мотив лося . Но в вологодской вышивке мотив коня преобладает. И чем дальше на юг, тем меньше в русской народной вышивке лосей – и тем больше коней.
В северорусской же народной традиции образы утицы, коня и лося взаимозаменяемы. Так, охлупни изб Русского Севера могут быть выполнены как в виде "конька", так и в виде "утицы", а в Архангельской области – не редкость оленьи или лосиные рога, венчающие крышу дома. Таким образом, между этими образами на семантическом уровне поставлен знак равенства, так как и конь, и утка, и лосиные рога (а значит и лось), венчая дом, выполняют одну и ту же функцию.
В традиционном декоре мезенских прялок, крайне архаичном как в цветовом решении, так и в образном строе, верхние регистры отданы, как правило, чередующимся рядам гуськов (лебедей) и оленей (лосей), а уже ниже их помещен ряд коней, которые отличаются от оленей только отсутствием рогов. Довольно часто солоницы – "утицы", ковши, имеющие форму водоплавающей птицы, завершаются ручками в виде конских голов.
О взаимозаменяемости образов коня, лося и гуся в народной вышивке было сказано выше. Интересно, что еще в шестнадцатом веке русские крестьяне достаточно хорошо представляли себе сакральное значение изображений коня и птицы, о чем свидетельствуют строки из "Слова Иоанна Златоуста о христианстве", где автор поучения возмущается тем, что, не умея сказать ни слова о христианских категориях, не зная количества пророков, каждый становится философом и оратором и на всё ответ даст, когда его спросят о конях, птицах или ещё о чем-либо подобном.
Начатая на севере европейской части нашей страны ещё неолитическими петроглифами Белого моря и Онежского озера традиция изображения в ритуальных сценах лосей и водоплавающих птиц завершилась в двадцатом веке в вышивке северорусских крестьянок композициями, объяснить которые, не используя материалы индоиранской мифологии, крайне сложно.
И в то же время многие загадки гимнов Ригведы и Авесты, могут быть решены, если для их дешифровки использовать такой богатейший источник, как русское народное творчество. Одним из примеров тому является образ коня-гуся и коня-оленя, сохраненный до наших дней в образах Ригведы, с одной стороны, и в северорусской народной изобразительной традиции – с другой.
Образы водоплавающих птиц в русской народной традиции
Образы водоплавающих птиц – уток, гусей и лебедей – играют в русской фольклорной традиции исключительную роль. Зачастую именно утица, лебедь или гусь маркируют собой сферу сакрального в обрядовых песнях календарного цикла.
Так, "уточка полевая" или "утка луговая" – характерные персонажи песен масленицы – праздника, связанного с культом предков и заклинанием плодородия грядущего земледельческого года. В одной из масленичных песен масленицу называют "белой уткой", в другой, сибирской, "гусляную" масленицу провожают своими криками летящие гуси, в третьей – веселыми криками призывают её, когда до масленицы остается один день.
Но в действительности в это время на данных территориях нет и не может быть гусей, – их весенний прилет происходит значительно позднее, так же, как нет и не может быть гусей-лебедей перед Рождеством. Однако в песне, записанной в Псковской губернии, поётся:
Приходила Коляда наперед Рождества,
Виноградье красно-зеленое мое!
Напала пороша снегу беленького:
Как по этой по пороше
Гуси-лебеди летели – коледовщики, недоросточки.
Ей вторит виноградье из деревни Евсеевская Тарногского района Вологодской области:
Щче-то припевка про гуся, ой
С виноградьем да и вся, да
Виноградиё, ой
Красно-зеленовоё.
В волочебных песнях, имевших ритуальное значение и считавшихся способом магического подчинения человеку сил природы, довольно часто фигурируют гуси-лебеди. Так, в одной из песен, записанных в Псковской губернии, есть исключительно интересное противопоставление:
Не гуси летят, не лебеди,
Христос воскрес на весь свет!
Имеет смысл в этой связи вспомнить, что и колядовщики, и волочебники воспринимались в народной традиции как воплощение душ предков, которым подавалось ритуальное подаяние, и связь их с гусями-лебедями, судя по всему, была не случайной. Об этом свидетельствует концовка зачина выше цитированной волочебной песни Псковщины:
Не гуси летят, не лебеди —
Христос воскрес на весь свет!
Идут-бредут волочебники,
Волочебники-полуночники.
О связи водоплавающих птиц с тем светом, со смертью свидетельствуют также русские народные загадки:
На море, на окияне,
На острове Буяне
Сидит птица Юстрица;
Она хвалится, выхваляется,
Что все видала, всего много едала
Видала царя в Москве,
Короля в Литве,
Старца в келье, дитя в колыбели,
А того не едала, что чего в море недостала.
(Смерть)
Сидит утка на плоту,
Хвалится казаку:
Никто меня не пройдет,
Ни царь, ни царица,
Ни красна девица.
(Смерть)
В таком последнем весеннем обряде, как "Похороны Костромы", также целиком связанном с заклинанием плодородия, обращением к предкам – подателям плодородия, во Владимирской губернии к главному персонажу обряда обращались следующим образом:
Костромушка моя, Костромушка.
Моя белая лебедушка.
У моей ли Костромы много золота-казны,
Костромушка-Кострома, лебедушка-лебеда!
В песнях святочных гаданий, предвещающих свадьбу, именно гуси-лебеди летят через сад-виноград и роняют золотые обручальные кольца.
Особенно широко распространены образы серых гусей и белых лебедей в русских народных свадебных песнях, где постоянно сравнение невесты с "лебедью белой", плавающей по "морю Хвалын-скому", по "Дунаю", восклицающей "на тихих заводях", "отстающей от стада лебединого", с серой утицей или с павой, которая, судя по всему, также мыслилась в русской народной традиции водоплавающей птицей.
О том, что пава и лебедь в народном представлении одно и то же и что образ павы имеет мало общего с павлинами, свидетельствует песня, записанная в Архангельской области, там, где, как и в бывшей Вологодской губернии было широко распространено изображение пав на свадебных полотенцах, сарафанах, подолах рубах:
Что на тихой на тишине,
Да на тихой лебединою
Да тут не паванька плавала,
Да не пава перья ронила.
В то же время жених, как правило, сравнивается с серым гусем. Интересно, что стадо гусей, к которому принадлежит гусь-жених, связано в одной из песен свадебного цикла, записанной в Архангельской области, со следующим кругом образов:
Из-за гор, гор высоких.
Да из-за лесу, лесу темного.
Да из-за садику зеленого.
Из-за садику зеленого.
Да из-за моря, моря синего,
Да поднималась туча грозная.
Да со громами со громучима,
Да с молоньями со палючима,
С молоньями со палючима,
Да с крупным-то частым дождиком,
Со крупным -то частым дождиком.
Да с бурею – со падсрой.
Да со тяжкой-то заметелицей.
Да из-под той-то тучи грозноей
До из-под той-то непроносноей
Вылетало-то стадо гусей
Да стало гусей – серых утичек.
Да во черных гусях – серых утицах.
Во черных гусях – серых утицах,
Да замешалась лебедь белая.
В этой свадебной песне имеется полный набор сакральных символов пространства и природных стихий. В пространственные характеристики включаются и горы, и лес, и сад зеленый, и море синее. Всё то, с чем в песнях свадебного цикла связано продвижение свадебного поезда, переход из одного рода в другой, смена невестой своего социального статуса. Гусиное стадо, членом которого является жених соотнесено в этой песне с целым комплексом природных явлений сакральный характер которых очевиден. Это одновременно и крупный частый дождичек, и буря, и "грома гремучие", и "молоньи палючие" и метель, которые приносит с собой гусиное стадо в образе "тучи грозной".
Гуси – туча, гром, молнии, буря – взаимосвязаны.
Можно предположить, что столь серьезное отношение к образам гусей -лебедей в народной песенной традиции, имеющее достаточно аналогов в русских народных сказках, может быть объяснено тем, что эти образы сложились в глубочайшей языческой древности.
Об этом свидетельствуют многочисленные факты. Ещё на праславянских украшениях встречаются многочисленные изображения лебедей. На древнеславянских зольниках, местах ритуальных костров, археологи находят вырытые в земле гигантские фигуры лебедей. Древнегреческая мифология связывает лебедей – священных птиц Аполлона – с северной окраиной Ойкумены, куда они ежегодно уносили бога к берегам холодного Кронийского океана, в земли гипербореев. Вероятно, прав Борис Александрович Рыбаков, считая, что "солнечных лебедей праславянского мира мы должны рассматривать не как механическое заимствование античного мифа, а как соучастие северных племен в каком-то общем (может быть, индоевропейском) мифотворчестве, связанном с солнцем и солнечным божеством".
Он отмечает также, что образ женщины, воздевшей руки к небу, с птицами-утицами по сторонам, очень архаичный, дожил в северорусской вышивке до конца прошлого века. Чернецов отмечает, что "образы двух птиц наряду с растительным декором (чаще всего по сторонам деревца) – это традиционная в древнерусском искусстве идеограмма райского сада. Это связано с дохристианским представлением о том, что рай (ирий) – место, куда улетают птицы". Что касается ковшей-скопкарей, наливок, чарок, солониц, охлупней изб в форме утки-лебедя, то всё это сохранялось на Русском Севере вплоть до нашего века.
Надо заметить, что в приведенной выше свадебной песне можно найти довольно прозрачную аналогию древнегреческому мифу о браке Зевса и Леды, только там бог-громовержец, уже обретший антропоморфный облик, в силу своего каприза становится лебедем, а в севернорусской традиции мы сталкиваемся, думается, с более архаическим мифологическим пластом, когда жених и его род – стая гусей и туча, буря, гром, молния одновременно. Таким образом, со стаей гусей, а значит и с самим женихом, ассоциируется весь набор тех сакральных атрибутов, которые станут впоследствии принадлежностью только одного бога-громовержца – обожествленного неба.
Так как, судя по всему, у образов гусей – лебедей общие индоевропейские истоки, необходимо обратиться к древнейшим памятникам индоевропейской мифологии – "Ригведе" и "Авесте", которые, быть может, объяснят нам истоки культовой, обрядовой роли этих птиц в восточнославянской традиции.
Общеизвестно то огромное значение, которое придается гусю-лебедю в индийской мифологии, теологии и натурфилософии, где он – символ солнца, Вселенной, света и неба, вселенской и индивидуальной души, определенного музыкального лада – музыки Вселенной.
Рапопорт приводит данные "Чхандогья – упанишады" и "Пуран", где гусь – воплощение высшего существа и Вселенной. Исследователь отмечает, что в хорезмийской концепции происхождения Вселенной есть свидетельство того, что "изначальное божество, заключавшее в себе части мироздания, представлялось в образе водоплавающей птицы". Имя этого божества, объединяющего в себе мужское и женское начала, небо и землю, огонь и воду, свет и мрак, – Зарван. Зарваном в согдийских текстах буддийского характера именуется Брахма – творец Вселенной ведического пантеона. "Не исключено, – считает исследователь, – что образ водоплавающей птицы отражает представление об изначальности водной стихии, которую в авестийском пантеоне олицетворяла богиня, чье древнейшее имя, как полагают, было скрыто за тройным эпитетом Ардви Суры Анахиты".
Кузьмина также отмечает, что в индоиранской мифологии водоплавающая птица выступала олицетворением и спутницей богини-матери, связанной с водой, которая часто изображалась в виде "мирового дерева" с сидящими на нем птицами, а пара уток была в фольклоре всех индоевропейских народов символом супружеской любви.
Весьма значительную роль играли изображения водоплавающих птиц (уток, гусей, лебедей) в скифском искусстве. Дмитрий Раевский отмечает, что эти изображения, как правило, встречаются на предметах явно культового назначения, и образ водоплавающей птицы был в скифском мире устойчивым религиозным символом, а в сценах инвеституры он являлся знаком богоданности царской власти.
На вопрос о том, почему именно образ водоплавающей птицы стал в иранской и скифской мифологиях образом телесного мира, Раевский отвечает, что этот представитель земной фауны обладает способностью передвигаться во всех трех стихиях – по суше, по воде и, наконец, по воздуху: "Показательно, что в "Ахтарваведе" отражено представление о "тройном" или "утроенном" гусе. Это скорее всего также связано с толкованием водоплавающей птицы как символа трех зон мироздания.
Коненкова отмечает, что на позднем этапе кобанской культуры (седьмой – четвёртый век до нашей эры) на Северном Кавказе появляются многочисленные подвески на длинных цепочках с коньками, оленями, утицами, которые считаются специфическим привнесением скифо-савроматов.
Эти примеры можно было бы продолжить, но для того, чтобы найти истоки такой древней цивилизации, вероятно, необходимо обратиться к древнейшим изобразительным памятникам, в которых уже в той или иной мере отразилось новое отношение к гусю, утке или лебедю, как к священной птице.
Опускаясь вглубь тысячелетий, мы обращаемся к археологическим памятникам эпохи неолита на Севере Европейской части России. Именно здесь на рубеже мезолитической и неолитической поры, в период климатического оптимума голоцена, когда среднелетние температуры были выше современных в среднем на четыре градуса, а лесная зона вышла на побережье Полярного бассейна, и полоса широколиственных лесов, составляющая сегодня двести километров, была в семь раз больше, на скалистых берегах Онежского озера и Белого моря появляются изображения, свидетельствующие о древней сакрализации образов водоплавающих птиц, присутствующих постоянно в сценах, имеющих мифологический ритуальный характер.
Это сцены, связанные с оплодотворением, рождением и смертью, небесными светилами – солнцем, луной и звёздами. Исключительный интерес представляют композиции, в которых эти птицы связаны с антропоморфными персонажами. Такова распластанная в позе роженицы антропоморфная фигура, нога которой перерастает в тело гуся, и уникальное изображение огромного (главного в композиции "Бесовых следков" на Белом море) рогатого фаллического персонажа, большой палец громадной ступни которого соединен с фигурой лося, а мизинец – с группой из трех водоплавающих птиц. Образ водоплавающей птицы, наряду с образом человека и лося, ведущий в неолитическом пантеоне жителей севера Восточной Европы и зафиксированный в петроглифах Онежского озера и побережья Белого моря, вероятно, вошел в этот пантеон не только потому, что они могут существовать в трех сферах, но ещё и потому, что с их прилетом весной и отлетом осенью приходило и уходило теплое время года. Кроме того, и утки, и гуси, и лебеди именно здесь, на реках и озерах Севера, выводили свое потомство, и именно здесь эти хитрые и осторожные птицы, охота на которых довольно трудна, становились во время линьки совершенно беспомощными и беззащитными.
Вероятно, именно эти птицы в самое тяжелое время года, в межсезонье весны и лета, были для древних жителей Севера основным источником мясной пищи, что сыграло не последнюю роль в сакрализации гуся, утки и лебедя. Вероятно, сохранившаяся у индигирщиков – русских старожилов Устья Индигирки – традиция при добыче линной птицы ("гусеванье") оставлять в живых и выпускать на волю последнего гуся, попавшего в сеть, к которому обращались с просьбой на следующий год привести побольше своих товарищей, уходит корнями в глубочайшую древность.
Хотелось бы отметить, что за гусями индигирщики ездили только весной, когда кончались другие припасы. Гусеванье велось только на молодого гуся, и никогда объектом охоты не были гуси с выводками. Может быть, потому, что такая жестокая охота была вызвана крайней необходимостью для человека спасать свою жизнь и жизнь своих близких (в противном случае была бы неизбежной голодная смерть многих), люди, осознавая, что, спасая себя, убивают совершенно беззащитных птиц, чувствовали свою вину перед ними, и потому в Каргополье считалось грехом есть гусиное мясо просто так – в обычные дни.
Поклонение священному гусю-лебедю и утке, сложившееся в глубочайшей индоевропейской древности, отразилось в гимнах Ригведы и Авесты, ассоциирующих гуся-лебедя и бога-творца, гуся-лебедя и Вселенную, гуся-лебедя и свет, разум, душу, гуся-лебедя и определенный музыкальный лад – ритм Вселенной.
Для восточнославянской фольклорной традиции, исследователи которой неоднократно отмечали, что для нее характерна консервация рудиментов архаичнейших явлений, порой не нашедших отражения даже в Ведах, характерно такое же отношение к гусям-лебедям. И так же, как ведическая традиция связывает водоплавающую птицу с верховным существом – Творцом мира, так и записанная в Русском Устье космогоническая легенда о сотворении земли связывает образ творца с уткой-гагарой, причем эта легенда удивительно близка к ведическому представлению об акте творения:
"Перво никто не был, ни людей, никого. Был только дух на небесах, и от этого духа основался человек, и он там жил, на небесах. Когда он посмотрел вниз, он увидел море, а на море плавающую утку-гагару". Когда этот дух-человек стал разговаривать с этим гагарой, который тоже был святым, то тот ему рассказал: "Я стал от белой пены, от морского наводнения, а ты от чего стал?" – спрашивает. На что получает ответ: "На небесах есть дух – я от того духа". Дух спросил гагару, где земля. Гагара ответил, что земля глубоко в море, и попробовал ее достать, но ему не хватило силы. Тогда дух дважды прибавил гагаре силу, и он достал на своей спине землю. Эту землю дух раздул по свету, так появились горы, суша и осталось море. Затем дух предложил гагаре строить престолы. Дух стал строить свой, а гагара – свой. Но апостолы, которые появились у них, "чтобы послать куда", сообщили духу, что престол гагары выше, чем престол духа. Дух посылал к гагаре одного за другим двух апостолов с просьбой строить престол не выше своего, но гагара не согласился. Тогда дух пошел к нему сам и стал просить гагару о том же, но гагара вновь отказал. "Я, – говорит, – землю на то поставил". Дух поспорил с гагарой и, разозлившись, сдул его престол в море, а сам гагара превратился в Сатанаила.
Мы видим в этом тексте и древнее, известное еще Ведам, представление о творении божественного начала из морской пены, появившейся от волнения (пахтания) моря, и христианские привнесения, превратившие святую птицу в Сатану. И так же, как ведическая традиция связывает гуся-лебедя с музыкальным ладом, с сакральными музыкальными ритмами, так и в восточнославянской традиции гуси-лебеди тесно связаны с гуслями (часто крыловидными), с "гусляной" масленицей, с пением. Эта связь хорошо прослеживается в одной из предсвадебных песен – песен девичника, записанной в Архангельской губернии:
Вы где, гуси, были?
Вы где побывали?
Где спали, ночевали?
Мы были у княгини,
Побывали у первобрачной,
Еще что княгиня делает?
Во гусли играет,
Дары снаряжает.
Интересно, что в ритуальной народной пляске, сохраняющейся до наших дней на Русском Севере, основной шаг (частый, как бы притопывающий по земле) называется "уточка". В такой пляске, благодаря постоянным повторам ритмообразующих движений, создается ощущение некоего пространства-времени, вне контекста обыденности. И здесь вновь хотелось бы обратиться к ведическим аналогиям, где: ханса – гусь, лебедь, душа, познавшая высшую истину, высший дух, стихотворный размер. С этим термином связаны и такие понятия, как: хансапакша – крыло лебедя, название определенной позиции руки в танце, и хансапада – киноварь. Имеет смысл вспомнить, что рабочая часть ткацкого стана, создающая узор ткани, носит название "утка" (уток).
В ведической традиции понятие "утка" ткацкого стана связывается с представлением о мироздании, где нить утка, не прерываясь, переплетается с основой и образует узор ткани, в которой основа – энергетическая нить, а уток расцвечивает основу природы, осуществляет разнообразие узора ее необъятной, но единой ткани.
Зная о том, что в древнейшей традиции музыкальный лад, связанный с гусями-лебедями, творит музыку Космоса, что игра на гуслях сравнима в этом мифо-поэтическом ряду с тканьем "мировой гармонии", можно понять, почему автор "Слова о полку Игореве" связывает в единый образ "стадо лебедей", поющих хвалебную песнь старым богатырям и героям, и "живые струны" гусель, по которым передвигаются пальцы Бонна, как по нитям основы уток, творя "ткань" эпической песни. О единстве понятий "узор ткани" и "узор песни", "ткать ткань" и "слагать песню" свидетельствует другое индийское слово «прастава», имеющее аналогию в севернорусском диалектном – "прастава" (вышитая или заполненная ткацким узором полоса, украшающая рубаху, полотенце).
О том, что древнейший языческий культ водоплавающей птицы сохранял на Руси свое религиозное значение достаточно долго и был хорошо знаком православному духовенству, свидетельствует то, что монахи Муромского монастыря на Онежском озере высекли христианский крест не только на главном в композиции "Бесова Носа" изображении Беса, но и на находящемся на значительном расстоянии от него изображении лебедя.
Утицы, гуси и лебеди русской народной вышивки, уткообразные притужальники ткацких станов, солоницы, скобкари и братины в форме утки или лебедя, утицы, венчающие крыши домов, крыловидные гусли и гуси-лебеди, утицы народных обрядовых песен – все это свидетельствует об огромной древности и важности этих архаических языческих образов в народном мифопоэтическом восприятии мира.
Отражение языческих верований и культа в орнаментике северорусских женских головных уборов (На материале фонда Вологодского областного краеведческого музея)
Памятники народного прикладного искусства сохранили в своём образном строе реликты древнейших мировоззренческих схем, сложившихся еще в недрах раннеземледельческих обществ, тех взглядов, представлений, символов, которые стали в значительной мере составляющей своеобразного феномена, называемого русским православием. Следы древнейших тотемических представлений мы постоянно прослеживаем в иконных композициях, в ритуале православной церкви, в её обрядности.
В почти чистом, незашифрованном виде они выступают в русской фольклорной традиции, в аграрно–календарной обрядности и, конечно, в народной орнаментике. Здесь хотелось бы остановиться на таком локальном материале, как северорусская народная вышивка, конкретно, – на вышивке головок северорусских женских головных уборов, вещей сакральных.
Особая значимость женского головного убора в русской народной традиции отмечалась неоднократно; достаточно вспомнить широко известные работы Гаген–Торн, Масловой, Молотовой и других исследователей. Специфическая связь женского головного убора с символикой плодородия была отмечена в книге Балашова, Марченко и Калмыковой «Русская свадьба». Исследовании, посвященном различным вариантам русской свадьбы, бытовавшим до недавнего времени на территории Тарногского района Вологодской области.
Авторы пишут: «Очень древний обычай, с элементами магии, рассказали нам в Илезе и повторили в Нижнем Спасе (то есть можно предполагать, что обычай когда–то был известен по всей Кокшеньге). Перед отъездом свата или сватов из дому, для успеха дела, их хлестали или забрасывали женскими головными уборами».
Общеизвестно, что момент свадьбы, связанный с покрыванием молодой женским повойником–кокошником, практически является завершением свадебного обряда, что простоволосость женщины на людях считалась грехом и позором.
Столь важный элемент одежды украшался на русском Севере с особой тщательностью. Разумеется, речь идет о праздничных, парадных головных уборах, отличавшихся богатством декора и зачастую огромной стоимостью, что стимулировало их бережное хранение и передачу из поколения в поколение. Естественно, не каждая крестьянка могла позволить себе роскошь иметь повойник, стоимость которого равнялась стоимости двух дойных коров или лошади.
Здесь речь пойдет о культе древних восточнославянских языческих божеств Рода и рожаниц, который до недавнего времени оставался в нашей науке в значительной мере темным пятном. Вопрос наличия у восточных славян в древности развитого культа верховного бога Рода и рожаниц был поставлен Борисом Алексндровичем Рыбаковым в его фундаментальной монографии «Язычество древних славян». Рыбаков убедительно доказывает, что восточные славяне задолго до введения христианства имели достаточно сложный и синкретичный культ верховных женских божеств рожаниц и верховного бога Рода (бога дождей, гроз, влаги вообще, плодородия и кровного родства), по существу аналогичного по функциям христианскому богу–творцу Саваофу. Он вычленил из многочисленных, зачастую очень сложных, орнаментальных мотивов русской народной вышивки те композиции, в которых можно предположить наличие изображений двух богинь–рожаниц, хотя в стилизованных, зачастую предельно геометризованных схемах эти фигуры прочитываются с большим трудом.