Таисия Алексеева
Я пою, а значит, я живу
«Открывается занавес. Я выхожу на сцену. Я начинаю петь. И в этом моя жизнь…»
Заслуженный артист России Александр АЛЕКСЕЕВ
Слово об артисте.
Искусство и жизнь, разумеется, не одно и то же, но для настоящего, наделенного уникальным талантом артиста, оно должно стать единым, в единстве его ответственности. Ведь в основании всякого серьёзного искусства всегда лежит страстная мысль о ЖИЗНИ, она – непременное условие искусства. В творческой судьбе заслуженного артиста России, солиста-вокалиста камерно-оперного жанра Орловской государственной филармонии эти два понятия слились воедино, ибо по большому счету в его исполнении музыкальных произведений разных жанров ощущается биение внутренней мысли о жизни. Ницше сказал: «Искусство нам дано, чтобы не умереть от истины»… Так, действительно, проще. Но кому дано её познать? И кто стремится к этому – философы, писатели, художники, музыканты, артисты… Всего лишь небольшая категория творчески мыслящих людей, где каждый живёт в своем виде искусства и становясь публичной личностью, идёт по своей стезе служения своему идолу, стремясь наполненность своей души посредством своего таланта выплеснуть на аудиторию, зрителя, на ЧЕЛОВЕКА. Это очень тяжелый труд – служить искусству, но и самый радостный, когда хрупкая частичка внутреннего «Я» артиста воспринимается публикой, как её душевное состояние.
Итак, поёт Александр Алексеев… И зрительный зал то замирает, слушая его голос, то взрывается аплодисментами. Но главное – всегда сопереживает, задумываясь, восхищаясь. На его концертах всегда возникает удивительная атмосфера общения певца и публики.
В Орле артиста называют «нашим Шаляпиным» и любят так, как он любит свой город, свой край, своего зрителя.
6 июля 2006 года начал свой отсчет 35-й сезон работы А. Алексеева в Орловской филармонии, 16 ноября ему исполнится 60 лет со дня рождения, юбилей совпадет с 45-летием творческой деятельности.
Алексеев за свой достаточно солидный жизненный и творческий путь перешагнул определенный профессионально-вокальный рубикон и стал певцом, великолепно владеющим не только своим голосом, но и актерским мастерством. Ему удалось сделать то, что под силу немногим: самому без вмешательства режиссеров создать свой театр одного камерно-оперного певца. Значит, говоря о каждом исполняемом им произведении, надо суметь настроиться на волну другой жизни, отталкиваясь от увиденного к услышанного…
Кто-то может задать вопрос – почему Алексеев? И оправдан ли этически выход в свет его книги? Думается, что – да. Басы – единичное явление в истории русской музыки, их можно всех перечесть по пальцам. В данном случае внимания заслуживает ещё и тот факт, что на орловской земле, в последние века впервые родился человек с мощным, богатейшего тембра и диапазона басом, яркой сценической внешностью. И именно ему было суждено в последствии своим голосом, сценическим обаянием и артистизмом, восхищать и потрясать зрителей не только многих городов России, но и публику крупнейших концертных залов Западной Европы. Открыв для себя почти весь мир, он продолжает работать только в одной филармонии, удивительно преданно и с любовью служа своему родному краю, орловскому слушателю. Но поскольку ему приходилось работать рука об руку с замечательными музыкантами, интереснейшими людьми, в том числе и в орловской филармонии, то в этих воспоминаниях предстанет рассказ и о них, а значит, в какой-то степени и о некоторых моментах деятельности Орловской филармонии.
Узелки человеческой судьбы.
Рассказ об одной жизни яркой, необычной способен заинтересовать любого человека, и как полагается, должен иметь свою предысторию. Ведь жизнь состоит из узелков разной степени неразрывности. А узелки человеческих и творческих взаимоотношений завязывались с детства.
Александр Иванович – человек наблюдательный, памятливый и благодарный. Он легко идёт на воспоминания, и с радостью говорит о людях, встречавшихся на его пути, потому что ему «не просто везло на хороших людей», они окружали его всю его жизнь, которая измеряется не десятками прожитых лет от юбилея до юбилея. А радостью встреч с необыкновенными людьми, счастьем познания окружающего природного мира, от буйного цветения яблонь в родительском саду, до непередаваемых заходов и восходов солнца на разных морских побережьях земного шара. От упоения первой прочитанной книжки, приведшей к величайшей мировой литературе. От узнавания первой ноты до партитур сложнейших музыкальных произведений.
Душе человека, любящего жизнь, способной жадно впитывать в себя все лучшее от мира сего, пользуясь его огромной духовной кладовой, свойственно особое вдохновенное мировоззрение.
Александр Алексеев никогда не был баловнем судьбы, и многое в жизни ему давалось не легко. Он с детства знал цену куска хлеба, заработанного родительским трудом, его самого приучили трудиться, и очень рано судьба ребенка, рожденного в тяжелое послевоенное время первым в многодетной семье, наделила его «интернатским» детством…
В процессе работы над воспоминаниями, сложилась и их форма. Поэтому в книге в основном ведется рассказ от первого лица. И это, наверное, один из самых интересных вариантов.
Семья.
Мама – Александра Савельевна, папа – Иван Фёдорович. 1957 год
Так получилось, что после войны в 1945 году встретились два одиночества, мои мама Александра Савельевна Суковатая и отец Иван Фёдорович Алексеев – оба инвалиды Великой Отечественной войны, мать первой группы, отец второй. Сошлись не потому, что жить надо было как-то, а по любви. Отец на 13 лет был старше мамы и самозабвенно её любил. Мне кажется, что их супружеский союз был заключён не без участия небес. 16 ноября 1946 года в городе Ливны, родился я. Правда, жили мы там совсем недолго. Через несколько месяцев перебрались в Орёл, сняли комнатку на Выгонке, потом родителям там же выделили участок, и родители начали строить дом своими руками. После меня родилось ещё двое детей – брат и сестра. Отец, до войны машинист паровоза, устроился работать на железную дорогу. Мама – до войны учительница, занималась хозяйством. Жили очень трудно, и очень много работали. Обладали сильными характерами, трудолюбием, огромным желанием жить не хуже здоровых людей, а лучше. Гордыми очень были и, наверное, талантливыми в жизни. По национальности мать – чистокровная украинка, отец – задонский казак. Все выстояли и выдержали и на войне, и в послевоенное время.
Я помню себя с полутора лет, когда, уйдя со съёмной квартиры и начав строительство дома, мы жили в настоящей землянке, с входом под землю, накатами, крытыми толью (пропитанный асфальтовой смесью картон). Рядом находилось закуты для свиней и прочей домашней живности. Кормиться-то надо было и строиться. Выручал ещё огород, где у мамы всё было ухожено и великолепно росло. Отец посадил молодой сад. Я многое помню, в том числе и рождение брата в 1948 году. Отец, хромой, вёз маму на санках в железнодорожную больницу, а меня двухлетнего, нёс на руках, потому что нельзя было оставить одного дома. Зима, метель, мне было очень страшно. Этот страх и непогоду я помню до сих пор.
Фото из архива. Слева направо: Василий, Галина, Александр и Александра Савельевна. 1960-е годы
Родители старались жить интересно. Когда напряженный труд сменялся праздниками, на «огонёк» их нового дома приходили многочисленные родственники отца. У папы была очень большая семья: четыре брата и сестра. Собирались застолья, выпивали достаточно мало, по теперешним российским понятиям 3-5 стопок. Это почти ничего, но всегда было много еды. И после этого начиналось пение, причем пение не в один голос. Мама, обладая красивым высоким голосом, чаще всего солировала. В основном, пели, конечно папины братья. У отца тоже был врожденный музыкальный дар, развитию которого, возможно, помешала война или ещё какие-то жизненные события.
Когда я уже учился в консерватории, ради интереса спросил у папы, что ты всю жизнь «втором» поёшь? И вдруг по радио зазвучала какая-то оперная ария и папка без слов, а капелльно, пошёл «вторым» за совершенно неизвестной мелодией, причем, предчувствуя гармонический ход.
Я должен сказать ещё об одном важном факторе в моем духовном воспитании. Один из братьев отца – дядя Митя, Дмитрий Фёдорович, (царство ему небесное, так рано умер в 1967 году) работал в Международной книге, сам знал 6 иностранных языков). Он привозил уникальные издания, шедшие на экспорт. Каждый его приезд сопровождался подарками в виде великолепных книг. Читать я начал в 4 года, сначала сказки, а потом пошло и другое более серьёзное чтение. В результате стал не просто начитанным, а занимался, возможно, не вполне осознанно своеобразным методом познания особенностей художественных произведений. В 60-е годы 14-летним мальчишкой, я приходил в библиотеку, брал книги Шекспира в переводах различных авторов: Щепкиной-Куперник, Пастернака, Морозова и Маршака и сравнивал их. На вопрос, зачем я это делаю, отвечал: «Хочу узнать, почему по радио я слышу один и тот же монолог, но с разными словами». Как теперь я понимаю, такой сравнительный анализ был внутренней потребностью не просто в образовании как таковом, а в сравнении лучшего с лучшим. Возможно, этот метод в моей артистической судьбе развил критическую самооценку своего труда: лучший я или не лучший. Мной руководило не тщеславное стремление быть лучшим, а желание трудом добиваться чего-то большего. И если были неудачи в моей творческой судьбе, а они были, как и у многих артистов, это только подстёгивало меня подняться на более высокую ступень в своём деле.
Петь мне хотелось с детства.
Но возвратимся к временам, когда я жадно вслушивался в песенный репертуар нашей семьи. В основном это были русские народные и украинские песни. Лет с пяти, а может быть, даже и раньше, я начал подпевать, но в основном я слушал, вникал в музыку. Я до сих пор помню все эти песни, среди них «Из-за острова на стрежень», «Степь да степь кругом», «Вот мчится тройка» почтовая», запрещённая тогда «Баллада о двенадцати разбойниках». Моё первое знакомство с бытовым романсом относится к тем же временам. Тогда эти произведения были как бы запрещёнными, считалось, что это признак буржуазности. Но в нашей семье они звучали. Аккомпанируя себе на мандолине, дядя Коля, муж тёти Наты, своим небольшим голоском, но с чувством исполнял «Хризантемы», «Калитку» и другие. Таким образом, воспитывался вкус, а возможно и творческое мировоззрение. Знание народной музыки и огромная любовь к ней – это все привилось родителями, их родственниками. А петь мне хотелось всю жизнь». Я не учился в музыкальной школе. Зная о том, что у меня есть музыкальный слух и голос, родители не заставляли меня петь. Мне в этом отношении повезло. Возможно, времена были не те… Я не сторонник ранней, скажем так, эксплуатации педагогами детских мальчишеских голосов и знаю, что мальчики, которые прекрасно, фантастически и много пели в детстве, никогда не превращались вообще в певцов. А уж высокого класса – тем более.
Если вообще говорить о подготовке певческих кадров с позиций сегодняшнего дня, то приходишь к выводу, что отставание уровня вокального мастерства молодых певцов, воспитывавшихся в моё время, по сравнению с мастерством инструменталистов имеет свои причины. До сих пор количество студентов, не ставших профессиональными певцами, составляет большой процент от общей массы студентов-вокалистов, оканчивающих консерватории. И одной из причин является то, что педагогам-вокалистам приходится иметь дело со студентами, ранее неправильно музыкально-подготовленными и имеющими много вокальных недостатков.
Я твердо убеждён в том, что в системе учебных заведений для детей должна проводится ОХРАНА ГОЛОСОВ. Если, благодаря имеющимся в учебных заведениях хорам, педагоги в первую очередь не станут заниматься воспитанием солистов, которое приводит к крику в пении, вызывающему в детском организме спазмы диафрагмы, гортанных мышц и другие порочные явления, то в музыкальные училища и консерватории начнет приходить молодёжь с неиспорченными голосами.
А от педагогов ВУЗов отойдет много забот, как по развитию музыкальности, так и по линии борьбы с вокальными недостатками, нажитыми в результате бесконечного пения и подражания любимым певцам.
Я пел в интернате, но совсем не много. Тогда слушали Робертино Лоретти, меня с ним сравнивали. И знаменитую песню «Родина слышит, Родина знает», которую пел мальчик, известный на всю страну, (фамилию его я сейчас не помню) я тоже пел. Слышавшие меня музыканты и зрители говорили, что у меня она получается лучше, чем у него.
Дело в том, что с этим мальчиком я потом встретился в консерватории, (он был старше меня курса на четыре) и учился только для получения диплома. Мы с ним как-то разговорились, и он поведал печальную историю о том, что в детстве его таскали по всем городам и весям: как же, как же, голос, звучащий на радио! И, как модно было тогда говорить, чуть ли не из каждого электрического утюга! А потом он превратился в ничто и спился в конце концов, потому что голос исчез как таковой.
Я же до мутации почти не пел. Занимался в драматическом, кукольном, ещё в каких-то кружках, которые не были связаны с пением. Мутация голоса произошла у меня очень странно, в одну ночь. Я заснул, скажем, сопрано, а проснулся нижайшим басом. Когда я рассказывал об этом врачам, они говорили, что это явление невероятное, потому что процесс мутации длителен, иногда затягивается на месяцы. Такое спонтанное, мгновенное, превращение мальчика в мужчину в 13 с половиной лет – это явление уникальное.
Орловские зори, 1981г
Интернат.
Я учился в железнодорожной школе-интернате. Вот мне почему, наверное, ещё повезло. Хор там было очень трудно собрать. На воскресенье орловские ребята уходили домой, и можно было взять кого-нибудь с собой из числа иногородних или сирот. Были и такие. Мои родители тепло встречали моих друзей. В интернате училась разноплеменная публика: ребята из Курска, из Москвы, Орла, Тулы, из деревень, но все были детьми железнодорожников.
Наше учебное заведение выглядело как маленькая копия-макет суворовского училища, потому что, если быть честными, условия там были суровые. Трижды или раз пять меня выгоняли оттуда за «хороший» характер. Теперь это смешно.
Был громадный интернатский сад, залез на дерево. Нарушил дисциплину, на неделю стал приходящим. Это называлось «выгнали». Не лишали обучения, но лишали еды. Наказывали родителей, а не нас, им кормить надо было ребенка.
Мне каждый день приходилось ходить через станцию «Орёл-3» из интерната на Выгонку, а потом рано утром бежать на занятия.
Родители серьёзно занимались нашим воспитанием. Ко мне, как старшему, были более строги. Да и влекло меня на всякие шалости и мальчишеские подвиги больше сестры и брата. Конечно, за это наказывали, но, когда наказывали младших, я всегда выступал в роли заступника. В основном, нами занималась мама, дисциплина и послушание были обязательны.
Но будни сочетались с праздниками. К Новому Году мама шила маскарадные костюмы, разыгрывались домашние представления.
Выгонка тогда была большой деревней, где все знали друг друга и семьями общались. Помнятся и колядки, в которых принимали участие взрослые; пикники с нами, детьми, на природе.
Прогулка на лыжах. 1960-е годы
Я рано ушёл из семьи в интернат и, возможно, слишком рано пришлось повзрослеть, но тот короткий миг детства был интересным и счастливым.
50-е годы характерны многими жизненными трудностями, но мы были сыты, обуты, одеты и, главное, не обделены родительским теплом.
У нас часто появлялись обновки, сшитые умелой маминой рукой. Да-да, одной рукой, потому что левая у неё была перебита в локтевом суставе при обороне Сталинграда и не разгибалась, так и была буквой «Г». Мама ухитрялась шить нарядные вещи и соседям. По нужде открылся в ней дар швеи, модистки, как тогда было принято говорить.
Отец – великолепный столяр-краснодеревщик, не только построил дом, но и смастерил своими руками всю мебель: массивный дубовый сервант украшал нашу гостиную полвека. На зеркала, шифоньеры, трельяжи приходили полюбоваться соседи.
Мы катались на лыжах и санках, которые искусно изобретал для нас отец. И ни у кого на Выгонке не было таких прочных и удобных лыж.
В интернате я начал заниматься биатлоном и с успехом продолжил это увлечение в консерватории, став одним из лучших биатлонистов Московских художественных ВУЗов.
Рос я пронзительно быстро. И в 11 лет носил 43-й размер обуви. В интернате нам выдавали одежду, но мне всегда были коротки то рукава, то брюки. С этим мама ещё как-то могла справиться, надшивая и перешивая вещи, а обувь всегда оставалась серьёзной проблемой, моего размера просто не было. Купить в магазине не за что, и я плакал, когда мне в интернате доставалась обувь на размер меньше. Всерьёз просил маму отвести к врачу и отрезать пальцы ног. В школьной, да и училищной юности я выглядел выросшим из своей одежды, худым, длинным с вечно торчащими руками из рукавов. Первое пальто мне родители купили, когда я поступил в консерваторию. А с первой моей зарплаты купили маме ножную швейную машинку, которая пережила моих родителей и сейчас жена сына шьёт на ней обновки моим внукам.
Музыкальное училище.
Уже в интернате я решил, что буду петь. И по окончании семи классов пошёл поступать в музыкальное училище.
Теперь, по прошествии огромного количества лет, это кажется смешным. Представьте себе: приходит к директору длинный, худющий, как неизвестно что, «вьюнош» и заявляет: «Я хочу петь». Директор Гулянов, бывший вокалист, хорошо знающий специфику развития мужского голоса, с удивлением посмотрел на меня: рост-то длинный, а разговор, абсолютно детский и высочайший тембр. Поэтому в ответ на моё желание я получил: «Так ты ещё детёныш! У тебя ещё не прошла мутация, я не имею права тебя брать на вокальное отделение. Единственное, что могу тебе предложить – заниматься на балалайке. Ты получишь, хоть какое-то начальное музыкальное образование». Родители не возражали, даже купили мне дешёвенький инструмент рублей за 15. Он долго потом висел на стене нашего дома в кладовой, хранился как память, пока под воздействием времени не обнаружилось, что инструмент изготовлен из плотного картона и был, скорее всего, сувенирным. Но год я проходил в училище на народное отделение в класс балалайки. Балалаечника, конечно же, из меня не вышло по многим причинам. Во-первых, потому что в те времена педагога по балалайке не было, и вёл этот предмет домрист, который не владел этим инструментом. А мне было не до балалайки. Я петь мечтал! Однако год, проведенный в училище, позволил мне освоить музыкальную грамоту. Кроме того, педагоги были молодыми людьми, всего где-то на порядок старше меня. А я очень рано стал взрослым. Мои учителя общались со мной на равных, и первыми из них были Владимир Анатольевич Пикуль, композитор, который учился в заочной аспирантуре в Московской консерватории и Евгений Георгиевич Петров, певец, барион, очень чуткий вокалист. Он-то и принял меня на вокальное отделение, когда прошла мутация и я оставил занятия балалайкой. И здесь мне очень крупно повезло. Евгений Георгиевич, послушав меня, сразу же сказал: «Саша, у тебя от природы богатейший голос, я не могу заниматься с тобой как с обычным студентом, тебе надо в Москву. Единственное, что мы можем попробовать с тобой сделать, это потихоньку осваивать классический репертуар». И мы это делали. Кроме того, я был принят в среду молодых профессиональных музыкантов, где в основном разговоры велись о музыке, об искусстве, литературе. Пикуль рассказывал о композиторах, о разных позициях композиторов, о гармониях, о том, чем отличается одно произведение от другого. Они учили меня жизни и музыке, минуя жестко поставленные рамки музыкального образования. Мы разговаривали о конкретных вещах, подробно, глубоко, а не «галопом по Европам», согласно учебной программе. Мне всю жизнь везло на достаточно умных людей, и первыми из них были Петров и Пикуль, которые вкладывали в достаточно неопытную голову и житейские, и в то же время какие-то философские мысли, понятие о жизненных ценностях.
В училище я проучился всего два года, но оно стало для меня своего рода трамплином, необходимым для поступления в консерваторию. В теперешнем своем творческом и человеческом состоянии я считаю, что певец должен обладать кроме голоса ещё и огромным интеллектом.
Судьба вела меня по избранному пути, одаривая встречами и знакомствами с замечательными людьми, о которых я расскажу чуть позже. А интуиция подсказывала, что постоянно надо учиться и наполнять знаниями свою голову, а душу чувствами.
Этим я занимаюсь по сей день. Некоторые спрашивают: «Зачем это тебе?» Но ведь, прежде, чем петь, надо осмыслить, понять, о чём ты поёшь. Вот только тогда ты станешь певцом. А спеть голые ноты может любой.
В музыкальных кругах существует такая шутка-притча: идёт вокалист по консерватории с гордо поднятой головой, к нему подходит скрипач и говорит: «Вася, ну ты же дурак-дураком, с чего такая напыщенность?». Вася отвечает: «А голос»? Вот, собственно, показатель вокалиста: голос есть, а больше ничего не надо. Раз Бог дал голос, значит, все можно спеть. Черта лысого можешь спеть всё! Спеть можно, но кто будет это слушать?
На отдыхе, 1972г