Тана Френч
Охотник
С тех пор как они промеж собою произносили имя Брендана, прошло почти два года. Шила знает то же, что знает Трей, – плюс-минус. Трей слышит, как мать шумно выдыхает через нос.
– Я.
– Чего это?
Шила смахивает крошки со стола в ладонь.
– Я хорошо знаю отца твоего. Вот чего.
Трей выжидает.
– И еще я ему сказала, что вы тут все скучали по нему люто. Все глаза выплакивали что ни ночь, вы с Мэв в школу не шли, потому что стыдно было, что нет у вас папки. И стыдно, что мне годная одежда не по карману.
– Мне насрать было, что он уехал, – говорит Трей. – Да и насчет одежды насрать.
– Я знаю.
Кухня пахнет беконом и капустой. Мать двигается медленно и ровно, словно растягивает запас сил.
– Если совесть его заест как следует, – говорит Шила, ссыпая крошки из ладони в мусорное ведро, – он от этого сбежит.
Шила тоже хочет, чтоб он ушел. Трей не удивляется, но это знание не очень-то ее утешает. Хвати у Шилы сил выселить Джонни, она б это уже устроила.
По коридору несется сонный плач:
– Мамочка!
С тех пор как отец уехал, Аланна спала с матерью, но ее плач доносится из комнаты Лиама. Шила вытирает руки о посудное полотенце.
– Дотри стол, – говорит она и уходит.
Трей запихивает остаток хлеба в рот и протирает стол. Слушает, как бормочет капризно Аланна, как беспокойно шевелятся деревья. Заслышав хруст шагов за входной дверью, щелчком пальцев зовет с собой Банджо и двигает спать.
3
Лена идет домой утром, уже жарко и трещат насекомые. Отправляясь к Келу, иногда она оставляет машину дома – особенно для того, чтобы назавтра вот так шагать домой пешком, лениво и вразвалочку, в мятой одежде, и солнце в лицо, и запах Кела на коже. Так она чувствует себя молодой и немного бесшабашной, ей бы еще туфли нести в руке, будто вытворяла что-то буйное и наслаждалась каждой минутой. Давно не выпадало Лене ничего буйного, что хотелось бы вытворить, но вкус этот ей по нраву.
От Норин Лена собиралась некоторое время держаться подальше. С сестрой она ладит – в основном позволяя привольно изливаться потоку сестриных советов и предложений, – но предпочла бы погодить немного, прежде чем обсуждать Джонни Редди, а Норин ожидание переносит плохо. В том, чтобы совать свой нос во все подряд, и состоит, среди прочего, работа Норин. Лена подозревает, что Норин вышла замуж за Десси Дуггана – по крайней мере, отчасти – ради того, чтоб оказаться за прилавком, то есть в центре тяготения, куда устремляются любые сведения из Арднакелти и шире. Пока они были детьми, лавку держала миссис Дугган, мать Десси. Она была крупной непроворной женщиной с тяжелыми веками, от нее пахло притиранием “Викс” и “грушками”[9]; Лене она никогда не нравилась. Миссис Дугган дело было до всего, а вдобавок она еще и копила это все без разбору, всасывала, что слышала, и хранила подолгу, иногда годами, и извлекала на свет, только когда оно имело наибольшую силу. Норин же, напротив, человек широкой души и удовлетворение получает не от накапливания или применения того, что ей известно, а от разбазаривания охапками – кому угодно, лишь бы слушали. Лена не против – на ее взгляд, Норин заслуживает все свое удовлетворение до капли, ухаживая за Димфной Дугган, коя теперь обширна, из-за своего ишиаса едва-едва выходит из дому, плоское хладноглазое лицо в гостиной – смотрит, как мимо скользит деревня. Это значит, что уж если кто знает хоть что-то о том, в какую передрягу вляпался Джонни в Лондоне, так это Норин.
Лена в чужие дела не лезет. К этому решению она пришла в тот же день, когда собралась выйти замуж за Шона Дунна. До этого намеревалась отряхнуть с себя паутину Арднакелти традиционным методом, свалив из Доджа[10], – собиралась в Шотландию, чтоб там учиться на ветеринара и возвращаться только на Рождество. Шон же никуда с семейной земли уезжать не намеревался. Когда Лена решила, что Шон заслуживает того, чтобы ради него остаться, ей пришлось придумать другой способ не давать округе лезть к себе ни в какие щели. Тридцать лет она держала городок на расстоянии вытянутой руки: не иметь мнения насчет разрешения на строительство для Ошиня Магуайра, не давать Лианне Хили советов насчет стремного парня ее дочери, не подключаться к “Чистым городкам”[11] и не тренировать местную девичью команду гэльского футбола, взамен же никому не говорить ни слова о финансовых обстоятельствах фермы, об их с Шоном браке, а также о том, почему у них нет детей. Интересоваться исключительно своим делом – черта, в Арднакелти не самая почитаемая, особенно в женщинах, и Лене это создало репутацию либо зазнайки, либо попросту странной, в зависимости от того, кто это обсуждал. Лена быстро поняла, что ей без разницы. Иногда ее забавляет наблюдать, до чего отчаянно некоторым хочется нащупать в Лене хоть что-то, за что можно уцепиться.
Не нравится Лене чувствовать, что она теперь имеет касательство не к кому иному, а к Джонни Редди. Хочется ей только одного: наблюдать, как вся округа встанет на уши вокруг Джонни, пока он не выметется отсюда, а по пятам за ним коллекторы или кого он там взбесил, – а затем вновь выкинут его из головы. Но есть Кел не в своей тарелке – и Трей, поневоле в самой гуще всего этого.
Собаки ускакали вперед к дому, стравливая первый всплеск энергии нового дня. Лена подзывает их свистом и поворачивает к деревне.
У приземистых разномастных домиков Арднакелти, каких всего два недлинных ряда, окна нараспашку, чтоб ловить ветерки, – те окна были заперты не одно десятилетие, а теперь, этим летом, отперты. Все, у кого есть такой выбор, на улице. Три старика, устроившись на изгороди возле грота Девы Марии[12], кивают Лене, протягивают руки ее собакам. Барти, хозяин “Шона Ога”, вдохновившись сухой погодой, решил хоть что-то поделать со стенами, каким слой краски не мешал бы лет пять как уж точно: завербовал парочку пацанов Анджелы Магуайр, те свисают с лестниц под опасными углами, вооружены ведрами с краской яростного синего оттенка, из радиоприемника прет на полной громкости “Фонтэн Ди-си”[13]. Три девочки-подростка подпирают стенку лавки, едят картофельную стружку, подставив лица солнцу, и треплются наперебой, сплошь гривы и ноги, чисто полудикие жеребята.
С детских своих лет Лена помнит эту лавку сумрачной и вечно не очень опрятной, заваленной убогим скарбом, какой толком никому не нужен, но его все равно покупаешь, потому что миссис Дугган свой порядок закупок ради таких, как ты, менять не собиралась. Норин, приняв лавку, пометила территорию, вусмерть ее отдраив и заново обустроив так, что теперь даже самое тесное место в ней вмещает втрое больше всячины, в том числе все, что тебе может понадобиться, а также уйму такого, что тебе и впрямь захочется. Лена открывает дверь, колокольчик выдает краткий решительный “динь”.
Норин на коленках в углу лавки, задом кверху, переставляет консервы.
– Ах ты ж паршивка-гуляка, – говорит она, с первого взгляда замечая на Лене вчерашнюю одежду. Говорит без неодобрения. Норин, намеренно познакомив Кела и Лену, ставит их отношения целиком себе в заслугу.
– Так и есть, – соглашается Лена. – Тебе помочь?
– Тут места нету. Можешь навести порядок в сластях. – Норин показывает головой на прилавок. – Бобби Фини за шоколадом заходил. Матерь Божья, этот парень чисто как ребенок, пришел карманные деньги потратить: все надо в лавке перетрогать, убедиться, что берет лучшее. После него все вверх дном.
Лена отправляется к прилавку и берется подравнивать шоколадные плитки и кульки со сластями.
– И что в итоге взял?
– Пакетик “Молтизеров” и один леденец-шипучку. Понимаешь, да? Сладости ребячьи. Взрослые мужики берут “Сникерс” ну или там “Марс”.
– Видишь, правильно я сделала, что дала ему от ворот поворот, – замечает Лена. До Кела Норин казалось, что Лене стоит как вариант рассмотреть Бобби – пусть даже и только ради того, чтобы ферма не пропала зазря, а досталась по наследству двоюродной родне Бобби из Оффали. – Я бы остаток дней своих смотрела, как этот парень сосет леденцы-шипучки.
– Ой, да в Бобби-то дурного ничего, – тут же отзывается Норин. Она по-прежнему решительно намерена применить Бобби к делу, главное женщину подходящую найти. – Он просто сам не свой из-за того, что Джонни Редди вернулся, вот и все. Знаешь же, какой он, Бобби, – как что поменяется, так он сам не свой. – Норин бросает на Лену взгляд через плечо. У них с Леной внешне общего нет ничего: Норин коренастая, шустрая, с крутой завивкой и проницательными карими глазами. – Джонни уже видала?
– Видала. Догулял до меня хвост распушить. – Лена кладет “Молтизеры” поближе к краю и в самую середку, чтоб Бобби нашел их, не испортив Норин день.
– Не смей только вестись на Джоннину чушь, – говорит Норин, наставляя на Лену банку с фасолью. – У тебя с Келом Хупером все на мази. Он не глядя десяти таких, как Джонни, стоит.
– А то я не знаю. Кел что надо, но вот платочек-то с плеча Кейт Уинслет не добыл.
Норин испускает презрительное “пффт”.
– Ты платок тот видала? Шифона клок, им и ляльку-то для тепла не обмотать. В этом весь Джонни: что б ни добыл, все на глаз милое, а проку никакого. И что он тебе сказал?
Лена пожимает плечами.
– Состояния в Лондоне не сколотил, а по полям соскучился. Вот до чего успел договориться, пока я его не погнала.
Норин фыркает и взгромождает банку фасоли на верх стопки.
– По полям. Блядство какое. Туристский треп. Соскучился он, чтоб его обстирывали да кормили, вот что.
– Считаешь, Кейт Уинслет жаркое не управится сготовить?
– Я скажу, управится, что уж там, но еще скажу, что ей соображенья хватит готовить не для таких, как Джонни Редди. Нет, этому парню навешали по заду, вот что с ним сталось. Ты видала, какие на нем патлы? Этот парнишка так себя запустил бы, если б какая бедняжечка присохла к нему как банный лист? Будь он бобыль, полированный ходил бы на охоту. Говорю тебе, была у него девонька, да сообразила, чего он стоит, вот и выкинула его на обочину, а он и поворотился домой, лишь бы самому за собой не присматривать.
Лена подравнивает батончики “Твикс” и обдумывает слова Норин. Под таким углом она это все не рассматривала. Выглядит и достоверно, и обнадеживающе.
– И Шиле лучше б не привыкать к нему в доме, – добавляет Норин. – Если он уболтает подруженьку слева принять его обратно, тут-то и поминай его как звали.
– Подруженька слева его обратно не примет, – говорит Лена. – Джонни из тех, кто с глаз долой – из сердца вон. Домой-то возвращается с большим шумом, но когда уехал, о нем и думать забыли. Я о нем ни слова не слыхала за все четыре года. Никто не сказал, что чей-нибудь племянник на него в пабе наткнулся или брат чей-нибудь с ним на стройке вместе работал. Чем он занимался, ума не приложу.
Норин тут же принимает вызов.
– Ой, да я слыхала то-се. Год-два назад Анни О’Риордан, ну ты знаешь ее, которая поближе к Лиснакарраху? У ней двоюродный видел его в пабе с какой-то девчоночкой в черных кожаных штанах в обтяжку, смеялась до упаду от его шуток. Смекаешь, о чем я? Этот малый и субботу с воскресеньем не отсидит, чтоб женщина за ним не присматривала и не рассказывала ему без передыху, какой он весь из себя потрясный.
– Похоже на Джонни, все так, – говорит Лена. Шила когда-то считала, что Джонни весь из себя потрясный. Лена сомневается, что Шила до сих пор считает так же.
– А еще помнишь Бернадетт Мадиган, с которой мы в хоре вместе пели? У нее крохотная антикварная лавка в Лондоне теперь, и кто, как не Джонни, пытался загнать ей ожерелье, которое, он говорил, брильянтовое, а к нему в придачу слезливую байку про то, что жена от него сбежала и бросила его с тремя голодающими дитятками. Он ее не узнал – Бернадетт жуть как весу набрала, господь ее храни, – зато уж она его узнала. Сказала ему, чтоб засунул себе свои липовые брильянты куда поглубже.
– Она с ним кувыркалась, в школе-то? – спрашивает Лена.
– Это ее дело, не мое, – чопорно говорит Норин. – Но, я б сказала, да.
Вспышка успокоенности у Лены в уме гаснет. Прямо-таки жуликом Джонни не был никогда, однако поди разбери, по стечению ли обстоятельств оно так. Если он эту границу перешел, кто знает, как далеко его унесло и что он на хвосте притащил.
– Когда она его видела? – спрашивает Лена.
– Перед Рождеством. Идиётина, блин, – Джонни, в смысле, не Бернадетт. Она сказала, что даже слепой увидел бы, что никакие там не брильянты.
– Ты мне не рассказывала.
– Я слышу куда больше, чем говорю, – сообщает Норин с достоинством. – Тебе кажется, будто я главная на все графство сплетница, но я, когда хочу, рот держу на замке. Ничего никому не говорила про Джоннины дела, потому что знала, что вы с Келом из кожи вон лезете, чтобы ребенка его блюсти как следует, и потому не хотела баламутить ничего, ославляя эту семейку хуже, чем оно уже и так есть. Вот.
– Вот, – говорит Лена с широкой улыбкой. – А я учу ученого.
– А то как же. Как там ребенок поживает-то?
– Шикарно. Заходила новый слой воска на бабулину старую кровать намазать.
– А, хорошее дело. И что она себе думает насчет того, что папка домой вернулся?
Лена пожимает плечами.
– Это ж Трей. Сообщила, что он вернулся, а следом – что собаку надо покормить, вот и весь сказ.
– Смотрится та собака дико, – замечает Норин. – Будто ее слепили из того, что от других собак осталось. Твоей Дейзи не помешало бы получше разбираться в ухажерах.
– Ей надо было с тобой посоветоваться, – говорит Лена. – Она б и глазом моргнуть не успела, как ты б ее свела с роскошным самцом при родословной длиной с мою руку.
– Ты ж сама не жаловалась покамест, – отбривает ее Норин. Лена склоняет голову, признавая попадание, а Норин, победно кивнув, возвращается к работе. Добавляет: – Слыхала, детка у тебя ночевала, когда Джонни домой вернулся.
– Во даешь, – произносит Лена под впечатлением. – Ночевала, ага. Кел нервничает, когда она в горы уходит впотьмах. Боится, что в болото свалится. Не свалится она никуда, но Кела убеждать без толку.
Норин бросает на Лену прицельный взгляд.
– Передай мне вон ту коробку с джемом. А что Кел?
Лена толкает коробку по полу ногой.
– А что Кел?
– Что он думает про Джонни?
– Ну, они едва повидались. Кел толком не успел никакого мнения сложить.
Норин с профессиональной скоростью мечет банки на полку.
– Ты замуж за этого мужика собираешься?
– А, господи, нет, – говорит Лена, возвращаясь к “Фруктовым пастилкам”. – Белое мне не к лицу.
– Уж конечно, не в белом тебе, по второму-то разу, и не о том речь. Я тебе вот что говорю: если собираешься за него замуж, тянуть ни к чему. Давай уже – и дело с концом.
Лена смотрит на Норин.
– Кто-то помирает, что ли?
– Есусе, Мария и Иосиф, ты о чем? Никто не помирает!
– А с чего спех тогда?
Норин вперяет в нее колючий взгляд и возвращается к банкам. Лена ждет.
– Ни одному Редди доверять нельзя, – говорит Норин. – Про ребенка дурного не скажу, из нее может выйти толк, но остальные-то. Сама знаешь не хуже моего, никому невдомек, что там Джонни может себе в голову забрать. Если против Кела настроится и решит набедокурить…
Лена ей:
– Лучше б без этого.
– Оно понятно, да. Но вдруг. Келу надежней будет, если он на тебе женится. Даже пусть съедется. Народ с меньшей вероятностью станет слушать всякое.
Лена уже так долго держит в узде свой норов, что всплеск злости застает врасплох ее саму.
– Если Джонни что-то подобное удумает, – говорит она, – ему несдобровать.
– Я ж не говорю, что удумает. Не устраивай ему ничего, а то…
– Не буду я ничего ему устраивать. Когда я в последний раз кому чего, бля, устраивала? Но если начнет…
Норин садится на корточки, глаза злые.
– Да едрить твою, Хелена. Голову мне не откусывай давай. Я за вас двоих беспокоюсь, вот и все.
– Не буду я, нахер, замуж выходить чисто на тот случай, что Джонни Редди еще больший козлина, чем я про него думала.
– Я одно хочу сказать: стоит это прикинуть. Справишься? Вместо того чтоб беситься.
– Ладно, – через секунду говорит Лена. Отворачивается, берется перекладывать “Кит-Кэт”. – Так возьму и сделаю.
– Едрить твою, – не вполне себе под нос бормочет Норин и пристукивает банкой с вареньем, загоняя ее на место.
В лавке жарко, а Норин своей возней потревожила пыль, и та вьется в широких полосах солнечного света из окон. Нелли тихонько поскуливает у двери, но вскоре сдается. Снаружи кто-то из парней испуганно вскрикивает, девчонки разражаются неудержимым счастливым смехом.
– Ну вот, – говорит Лена. – Готово.
– Ай какая молодец ты, – отзывается Норин. – Поможешь вот с этой полкой? У тебя с табуретки хватит роста, а мне иначе придется стремянку тащить, а перед ней одежда с распродажи навалена.
– У меня собаки на улице, – говорит Лена. – Надо их домой отвести и напоить, а то они усохнут напрочь. – Не успевает Норин предложить ее собакам воды, Лена подравнивает напоследок стопку “Дейри Милк” и уходит.
Келу Ленин визит облегчения не принес. Он отчасти надеялся, что она, зная Джонни и эти места, найдет что сказать простого и успокоительного насчет возвращения Джонни – такого, что прояснит ситуацию и низведет этого кента в ранг мелкого временного неудобства. То, что сам Кел ничего придумать на этот счет не может, мало что значит: ему, прожившему больше двух лет в Арднакелти, иногда кажется, что на самом деле понимает он это место даже меньше, чем в первый день по приезде. Но если ничего успокаивающего не может сказать даже Лена, значит, такого просто нет.
Кел справляется со своим беспокойством привычным способом, то есть работой. Ставит в “айподе” “Мертвый юг”[14], врубает колонки погромче, умелое нервное банджо задает бойкий ритм, а Кел берется строгать сосновые доски к новой стойке под телевизор для Норин. Пытается прикинуть, сколько с нее за это взять. Ценообразование в Арднакелти – дело тонкое, прочно завязанное на общественном положении обеих сторон, степени их близости и масштабах предшествовавших услуг, оказанных друг другу сторонами. Если Кел промахнется, в итоге может оказаться, что он либо сделал предложение Лене, либо смертельно обидел Норин. Сегодня его тянет попросту сказать ей, чтоб забрала эту хрень за так.
Он решил, что спрашивать у Трей о Джонни не будет ничего. Первый его порыв был начинать наводящие и прощупывающие разговоры, но все нутро его противится тому, чтобы использовать Трей так, как Кел стал бы использовать свидетеля. Если малая захочет потолковать, пусть начинает по своей воле.
Трей объявляется после обеда, хлопает дверью, чтоб Кел знал о ее приходе.
– Была у Лены, – говорит Трей, когда, попив воды, появляется в мастерской, утирая рот рукавом. – Вощила ей запасную кровать. Раз она мне разрешила ночевать.
– Хорошо, – говорит Кел. – Годный способ поблагодарить. – Он пытается привить малой какие-никакие манеры, чтоб сгладить общее впечатление, будто Трей воспитывали волки. До некоторой степени получается, хотя Кел чувствует, что малая научается скорее приемам, а не принципу, на который приемы эти опираются. Подозревает, что для нее манеры – вопрос чисто обменный: Трей не любит быть должной, а потому жест вежливости позволяет ей списать долг.
– Йии-ха, – говорит Трей, имея в виду “Мертвый юг”. – Поддай им, ковбой.
– Дикарь ты, – говорит Кел. – Это блюграсс. И они канадцы.
– И что? – отзывается Трей. Кел возводит взгляд к потолку, качает головой. Настроение у Трей сегодня получше, от этого Келу спокойней. – И я не дикарь. Получила результаты в школе. Ничего не провалила, только религию. Пятерка по деревообработке.
– Во даешь, – восторженно произносит Кел. Мелкая не бестолочь, но два года назад ей было так недвусмысленно насрать на учебу, что проваливала она примерно все подряд. – Поздравляю. Принесла с собой показать?
Трей закатывает глаза, но вытаскивает из заднего кармана штанов мятую бумажку и протягивает Келу. Тот пристраивает зад на верстак, чтоб рассмотреть все внимательно, а Трей принимается за стул, показывая, что для нее эти результаты мало что значат.
Пятерка по естествознанию вдобавок, а также сколько-то троек и четверок.
– То есть ты не только дикарь, но еще и язычница, – произносит Кел. – Молодец малая. Имеешь право очень даже гордиться собой.
Трей пожимает плечами, головы от стула не поднимает, но улыбка неудержимо растягивает ей губы.
– Мама с отцом тоже гордятся?
– Мамка сказала, что я молодец. А отец – что я мозг семьи и смогу поступить в Колледж Троицы[15] и окончить с шапочкой да с мантией. И стать богатым ученым, нобелевским лауреатом и утереть носы всем злопыхателям.
– Ну, – говорит Кел, старательно блюдя равновесие, – он желает тебе лучшего, как и большинство мам и пап. Хочешь пойти в науку?
Трей фыркает.
– Не. Буду столяром. Для этого никакая дурацкая мантия не нужна. Я в ней буду смотреться как блядская идиётина.
– Ну, как решишь, – говорит Кел, – такая работа даст тебе все возможности, какие пожелаешь. Надо отпраздновать. Хочешь, наловим рыбы и пожарим?
Обычно он брал малую с собой поесть пиццы – Трей, прожив почти четырнадцать лет и пиццы не ведая, обнаружила, когда Кел их познакомил, всепоглощающую страсть к этому блюду и ела бы пиццу каждый день, только волю дай. В Арднакелти пиццу никто не доставляет, однако по особым случаям они ездили за ней в городок. Но сейчас Кел вдруг осторожничает. В целом Арднакелти одобряет их отношения, поскольку они, вероятнее всего, препятствуют тому, чтобы Трей превратилась в буйного подростка, грозящего бить сельчанам окна и угонять их мотоциклы, но Джонни Редди – дело другое. Раскусить его Кел еще не успел, да и не то чтобы хочет. Чует необходимость присмотреться к мелочам, к мелочам обыденным, таким, как поездка в город за пиццей, – как они могут смотреться со стороны и быть использованы, и ему это противно. Помимо всего прочего, Кел и в лучшие-то времена переносит самосозерцание плоховато и недоволен, когда ему это навязывает, посверкивая глазками, какой-то там мелкий жучила.
– Пицца, – тут же произносит Трей.
– Не сегодня, – говорит Кел. – В другой раз.
Трей просто кивает и продолжает возиться со стулом, далее не продавливая тему и не задавая вопросов, что нервирует Кела еще крепче. Он приложил много труда, чтобы научить ребенка иметь ожидания.
– Знаешь что, – говорит он, – мы себе сами пиццу сварганим. Я собирался показать тебе, как она делается.
Вид у малой недоверчивый.
– Легче легкого, – говорит Кел. – У нас даже камень подходящий есть – возьмем плитку, которая от кухонного пола осталась. Позовем мисс Лену, устроим праздник. Сходишь к Норин, возьмешь там ветчину, перцы, все что хочешь на пицце, и начнем тесто месить.
На миг ему кажется, что она эту идею зарубит, но Трей расплывается в улыбке.
– Ананас тебе брать не буду, – говорит. – Это гадость.
– Возьмешь что скажу, – говорит Кел с несоразмерным облегчением. – Прихватишь за это две банки. Давай двигай, а не то провоняешь уксусом так, что Норин тебя на порог лавки не пустит.
Трей отоваривается по полной программе, и Келу легчает: малая возвращается в дом с пеперони, колбасками и двумя сортами ветчины, а также перцами, помидорами, луком и банкой ананасов для Кела, а это значит, что ожидания свои она обуздывала не чрезмерно. Выгружает все на свою пиццу так, будто не ела несколько недель. Тесто вроде получилось подходящее, хотя растянуть его получается плоховато, и пиццы смотрятся не похожими ни на что, Келом виденное прежде.
Лена с удобством свернулась на диване, разглядывает Треев табель с оценками, а на полу у ее ног куча-мала из четырех псов, валяются и подергиваются в дреме. Лена стряпней занимается мало. Хлеб печет и варит повидло, потому что предпочитает их такими, как сама готовит, но говорит, что каждый день в браке стряпала полную трапезу из ничего и теперь хочет жить в основном на жареных сэндвичах и готовых обедах – имеет на то право. Кел с удовольствием стряпает ей для разнообразия все лучшее, на что способен. Сам-то он тоже не завел привычки готовить на себя одного, когда только перебрался сюда, однако нельзя же кормить малую одной только яичницей с беконом.
– “Кропотливая”, – произносит Лена. – Вот какая ты, судя по тому, что пишет мужик, который у вас деревообработку ведет. Молодчина. И он тоже. Хорошее слово, редко им пользуются.
– А это как? – спрашивает Трей, оглядывая свою пиццу и добавляя еще пеперони.
– Это значит, что ты все делаешь как следует, – отвечает Лена. Трей кивком признает справедливость этого вывода.
– А ты что будешь? – спрашивает Кел у Лены.
– Перцы и немного вон тех колбасок. И помидоры.
– Ты прочти, что учительница по естествознанию написала, – говорит ей Кел. – “Смышленый исследователь со всей необходимой целеустремленностью и методичностью в поисках ответов на свои вопросы”.
– Ну, это мы и так знаем, – отзывается Лена. – Боже помоги нам всем. Здорово. Самое то.
– Да это просто мисс О’Дауд, – говорит Трей. – Она ко всем добрая. Лишь бы не поджигали ничего.
– Тебе пиццу к тем пеперони не добавить ли? – спрашивает Кел.
– Свою только не добавляй. Там одни ананасы. Аж с краев валятся.
– Я и чили сверху покрошу. Прямо на ананасы. Хочешь откусить?
Трей изображает лицом, что ее сейчас стошнит.
– Иисусе, – говорит Лена. – Мистер Кэмбл еще жив? Я думала, помер уже. По-прежнему через раз бухой?
– Я тут стараюсь учить малую уважать старших, вообще-то, – говорит Кел.
– При всем уважении, – говорит Лена Трей, – он почти всегда бухой?
– Может быть, – говорит Трей. – Иногда засыпает. Имен наших он не знает никаких, потому что мы его удручаем.
– Нам он говорил, что у него из-за нас волосы выпадают, – говорит Лена.
– Так и есть. Он теперь лысый.
– Ха. Надо написать про это Элисон Магуайр. Она это расценит как личную победу. Терпеть его не могла – ей он говорил, что от ее голоса у него мигрень.
– Голова у него как мяч для гольфа, – говорит Трей. – Удрученный мяч для гольфа.
– Ты с мистером Кэмблом веди себя учтиво, – говорит Кел Трей, сталкивая пиццу с пергамента в духовку, на оставшуюся от укладки пола плитку. – Хоть голова у него как мяч для гольфа.
Трей закатывает глаза.
– Я его даже не увижу. Теперь лето.
– А потом оно кончится.
– Я учтивая.
– С чего бы мне считать тебя учтивой?
Лена слушает их с широкой улыбкой. Утверждает, что некоторые слова, которые Трей подцепила от Кела, она произносит с американским акцентом.
– Ага-ага-ага, – говорит ей Кел. – Знает слово зато. Хотя по смыслу не очень улавливает.
– Он бороду собирается сбрить, – сообщает Трей Лене, отставленным большим пальцем показывая на Кела.
– Ё-моё, – произносит Лена. – Серьезно?
– Эй! – Кел прицеливается и мечет в Трей кухонную рукавицу. Трей увертывается. – Я всего-то и сказал, что подумаю. Ты на меня теперь стучать будешь?
– Ее надо было предупредить.
– И я это ценю, – говорит Лена. – А то вот так зайдешь в один прекрасный день, а там твоя босая физиономия ни с того ни с сего.
– Тон этого разговора мне не близок, – уведомляет их Кел. – Что, как вам обеим кажется, я там скрываю?
– Мы не знаем, – поясняет Трей. – Боимся обнаружить.
– Ты борзеешь, – говорит ей Кел. – Успехи голову вскружили.
– Возможно, ты шикарный, – успокаивает его Лена. – Просто в жизни и без того полно риска.
– Я красавец-мужчина. Я смазливый братец Брэда Питта.
– Канешно. А если оставишь бороду, мне не придется переживать, что я вдруг увижу что-то другое.
– Кто такой Брэд Питт? – желает знать Трей.
– Вот доказательство, что мы стареем, – говорит Лена.
– “Дэдпул-2”, – говорит Кел. – Невидимый мужик, которого убивает электрическим током.
Трей пристально всматривается в Кела.
– Не, – говорит.
– Ты мне больше нравилась, когда меньше болтала, – сообщает ей Кел.
– Если побреешься, – заявляет Трей, убирая остатки пеперони в холодильник, – будешь двух разных цветов. Из-за загара.
Все трое этим летом загорели. Большинство тех, кто родом отсюда, эволюционировали в согласии с ирландской нещадной погодой и загорают до ошарашенного красного оттенка, который смотрится умеренно болезненным, но Трей с Леной – исключения. Лена загорает до свойственного блондинкам гладкого карамельного, а Трей чуть ли не цвета ореховой скорлупы, а в волосах появились светлые пряди. Келу нравится смотреть на нее такую. Она существо уличное. Зимой, бледная из-за школы и коротких дней, она выглядит неестественно, аж хочется свозить ее к врачу.
– У тебя вид будет словно в бандитской маске, – говорит Лена. – В “Шоне Оге” понравится.
– И то верно, – говорит Кел. Приди он в паб чисто выбритым и двухцветным, у завсегдатаев материала для разговоров хватит на месяц, а Кел, возможно, заработает себе неудачное и несмываемое прозвище. – Может, стоит это проделать просто из добрососедских соображений. Чуток разнообразить людям лето.
С этими словами на ум ему приходит Джонни Редди. Джонни разнообразит это лето будь здоров как. За весь вечер никто из них о Джонни даже не заикается.
– Нахер их, – говорит Трей. Ровный решительный тон ее голоса добавляет Келу напряжения в плечах. Она имеет на это полное право, но Келу кажется, что у малой ее возраста такой холодной окончательности в броне быть не должно. Как-то опасно это.
– Такой восходящей звезде, как ты, выбирать бы выражения, – ставит ей Лена на вид. – Надо говорить “Нахер их кропотливо”.
Трей поневоле улыбается.
– То есть оставишь бороду? – вопрошает она.
– Пока да, – отвечает Кел. – Если будешь вести себя прилично. Начнешь пререкаться – насмотришься на мои подбородочные бородавки.
– Нет у тебя там никаких бородавок, – говорит Трей, присматриваясь.
– Хочешь проверить?
– Не.
– Тогда веди себя прилично.
По комнате расплывается густой дух печеной пиццы. Трей убирает остатки в холодильник и плюхается на пол рядом с собаками. Лена встает, вышагивает так, чтобы никого на полу не задеть, и накрывает на стол. Кел вытирает столешницы и распахивает окно, чтоб выпустить печной жар. Снаружи солнце умеряет свое буйство и стелет тонкое золотое сияние по зелени полей; вдали, за границей Келовой земли, Пи-Джей перегоняет овец с одного поля на другое, лениво, придерживает для них ворота и машет посохом, подгоняя скотину. Трей бормочет что-то собакам, чешет им морды, и собаки блаженно жмурятся.
Звякает таймер духовки, Кел ухитряется перевалить пиццы на тарелки, не обжегшись. Лена забирает тарелки на стол.
– Помираю с голоду, – сообщает Трей, придвигая стулья.
– Руки прочь, – говорит Кел. – Которая с ананасами – вся мне.
На ум ему ни с того ни с сего приходит дом его дедов в глухомани Северной Каролины, где он провел почти все свое детство, всякий вечер перед ужином бабушка велела им всем троим браться за руки вокруг стола и склонять головы, пока она читала молитву. У Кела возникает порыв сделать сейчас то же самое. Не молитву произнести, ничего такого – просто посидеть минуту неподвижно, обнявшись всем втроем, склонив головы.
