Таша Соколова
Дневник волонтёрки
Принц и нищий
В реанимации у нас трудилась безотказная девушка, выполнявшая любую работу. Она обтирала пациентов, кормила их, мыла полы, и только через три месяца мы узнали, что она топ-менеджер в очень известной корпорации с годовым оборотом в миллиарды рублей. Она пришла, чтобы помогать, так как работа стала удаленной и не требовала присутствия в офисе.
В волонтеры пошли все – топ-менеджер и юрист, психолог и фитнес-тренер, учитель и автослесарь, студент и профессор-физик. Нам обычно от 18 до 50 (старше уже не берут, так как группа риска, а Лёня не в счет). Кто-то из нас работает удаленно, кто-то посменно, а кто-то лишился работы из-за карантина. У некоторых есть начальное медицинское образование, у большинства нет. Есть даже те, кто боится вида крови, – они не работают в отделениях, но стали королями пищеблока или повелителями передачек. А совсем недавно мы узнали, что большая часть мужчин-волонтеров служила в ВДВ. Правда, в этом году в воздух они будут бросать не береты, а медицинские шапочки.
Для многих из нас волонтерство стало пропуском в город на время самоизоляции. Мы нашли новых друзей, даже не просто друзей, а фронтовых товарищей. Я знаю, что в стенах больницы зародилось несколько интересных профессиональных проектов, три человека нашли работу, а двое – даже любовь.
Мы прошли путь сюда, мы знаем, что когда придет вторая волна или новая инфекция, мы придем сюда снова и снова. И вместе победим.
Будни «красной зоны»
Через неделю уже формируется алгоритм смены. Заходя в «красную зону», снимаешь с себя помимо одежды, еще и украшения. Вынимаю из ушей серьги, убираю в кармашек сумки. Снимаю помолвочное кольцо, перевешиваю на серебряную цепочку на шее. На ней уже висит медальон с изображением Святой Терезы из Лизьё. Католическая монахиня стала святой благодаря своей идее о Малом пути – чтобы достичь святости, необязательно совершать героические поступки, достаточно небольших хороших дел.
Этим путем и идут волонтеры. Мы не можем провести сложную многочасовую операцию и спасти пациенту жизнь, но, совершая маленькие рутинные дела, мы можем помочь сделать лечение пациентов более комфортным, а работу врачей – менее напряженной.
С утра нужно опросить поступивших за ночь об их контактах – с кем проживают, ходили ли на работу, посещали ли магазины, аптеки, поликлиники. Всем пациентам над кроватью вешаем обходной лист – туда будут записываться показатели температуры и сатурации. Каждый поступивший в стационар подписывает 7—10 форм согласия – на лечение, на медицинские манипуляции, на сбор персональных данных. Обычно их никто не читает, надо признаться, я тоже так и не прочла полного текста, запомнила только заголовки форм. Если пациент на что-то жалуется, то запоминаем и передаем лечащему врачу или старшей медсестре Ирине Валерьевне.
После обхода и завтрака начинается время исследований – КТ, ЭКГ, гастроскопия (или ЭГДС, как пишут в назначениях). Перевозим больного или сидя, или лежа. Некоторым пациентам по пути на исследования требуется кислородная поддержка. В первые смены казалось, что баллоны с кислородом неподъемно тяжелые, а сейчас я без напряжения могу принести и по баллону в каждой руке. На каждое исследование обычно очередь из пары человек. Тут наступает время общения – больные разговаривают друг с другом, для них это редкая возможность социализации, ведь выходить из палаты в коридор запрещено в большинстве отделений. Мы – волонтеры, медсестры и санитары – обмениваемся новостями. Самые обсуждаемые темы – что из средств индивидуальной защиты есть у кого в санпропускнике, как носить СИЗ с максимальным комфортом и кто из медперсонала поступил в отделения в качестве пациентов.
– Желтые2 не берите, в них сауна.
– А вот белые3 хоть немного, но дышат.
– У вас формованные4 сегодня есть, везет вам!
– В формованных же переносица натирается.
– Не натирается, если пластырь наклеить.
– А к нам наш врач из эндоскопии поступил.
– У нас еще что, в 68-й (ГКБ-68 им. Демихова) в одном корпусе почти все врачи заболели, привезли им автобус докторов откуда-то из регионов.
«Моя» бабушка тихонько трогает меня за руку: «А мне там больно будет?». Ей предстоит гастроскопия. Успокаиваю, говорю, что обязательно сделают анестезию, рассказываю, как сама год назад проходила эту процедуру. Тут подходит наша очередь. Вкатываю каталку в кабинет, помогаю перебраться на кушетку. Жду в коридоре. Процедура закончена, выкатываю каталку, бабушка благодарит врачей: «Спасибо, вы замечательные люди, совсем не больно, правда». Отвожу в палату. Таких поездок в день набирается до десятка. Каталки тяжелые и неповоротливые, но мы «сигналим», «совершаем маневры» и «производим параллельную парковку».
В это время в отделении Катя, Марина и Антонина уже поставили капельницы, а это значит, что наши пациенты не могут встать с кровати – им нужна наша помощь. Один просит воду, другой – поудобнее положить подушку или поднять изголовье кровати, кому-то нужно судно. Недавно нам показали, как помогать менять и снимать капельницы. Теперь это тоже наша обязанность. Между собой обсуждаем, что и поставить капельницу не такая уж сложная задача – особенно в катетер. Но вот установка катетера – это высшее мастерство, недоступное простым смертным. На исхудалых тонких руках пациентов вены почти не поймать – они «бегают». Несколько дней назад в процедурной плакала Марина, слезы текли под очками и мочили респиратор – десять минут ловила вену, исколола пациентке всю руку, но не смогла. Выручила старшая, Ирина Валерьевна, она всегда нас выручает.
Наступает время подготовки выписок. Наверное, это самая радостная часть дня. Приносим форму согласия: «Вот тут надо подписать, тут, еще тут, тут». Наконец листы заканчиваются, и мы помогаем собрать вещи. Если санитарное такси уже приехало, то провожаем до машины, прощаемся. Есть правило – строго никаких «До свидания». Только «прощайте», просим не попадать к нам больше.
Вообще ритуальных фраз много. Например, нельзя ни в коем случае желать спокойной смены. Это проверенная поколениями врачей традиция – если такое кому-то пожелать, то спокойствия не будет, обязательно что-то случится. Еще нельзя желать ничего тихого – тихого дежурства, тихих пациентов. Мы знаем, что тихие только мертвые, живым нужна помощь, они о ней просят, зовут нас.
Выписки бывают разные – одни пациенты считают, что они слишком больны, чтобы долечиваться на дому. Они отказываются подписывать свою выписку. Приходится уговаривать, объяснять, что эта койка пустовать не будет, на нее сегодня же положат кого-то, кто без врачебной помощи может не выжить. Если пациент совсем не соглашается, предлагаем выписать в обсервацию – под присмотр врачей на долечивание.
Но есть и другие – на прошлой неделе одна пациентка схватила меня за руку и, заглядывая в глаза, панически спрашивала: «А отсюда вообще выходят? Есть те, кто вылечился? Вы их видели?». Успокаивала, рассказывала счастливые истории. А у нее слезы в глазах стояли. Все просила пообещать. А это еще один ритуал – нельзя ничего обещать. Мы не боги, мы не решаем, кому жить, а кому умирать. Но она так просила! Пообещала. Примета дала сбой – ничего страшного не произошло, в воскресенье ее выписали домой. А через час ее кровать занял новый пациент.
На самом деле в больнице есть почти боги. Это ОРИТ-7 (отделение реанимации и интенсивной терапии), наше седьмое небо. Я там еще не была, знаю только по рассказам. Это отделение Михаила Кецкало, врача анестезиолога-реаниматолога, главы центра ЭКМО (экстракорпоральной мембранной оксигенации). Аппарат ЭКМО – последняя надежда самых сложных больных. Когда не справляется ИВЛ, можно вывести кровь из тела, насытить ее кислородом и заново ввести в организм пациента. Таких аппаратов очень мало, но, к счастью, многим они и не требуются. В ОРИТах совсем не так, как в линейных отделениях, там очень сложно, вначале надо привыкнуть к линейным отделениям. В первый день работы я загадываю, что однажды буду в ОРИТе.
К вечеру нужно обойти все палаты, замерить температуру, сатурацию, поставить отметки, кто на кислородной поддержке, кто лежачий. Эта информация пригодится ночной смене. Приходят «ночные», посвящаем их в курс дела, говорим: «Ну, до утра». Не желаем спокойной смены. Уходим.
Уходит только тело, мозг и сердце остаются в больнице. По пути домой думаешь о пациентах, за ужином обсуждаешь с семьей больничные новости, засыпая, перебираешь в голове имена больных, просишь Бога об их здоровье. Утром в метро волнуешься, кого увидишь, кого нет. Хочешь услышать, что ночь все пережили. Дежурная смена докладывает, каких-то фамилий больше не слышишь…
Глава 2. О жизни и смерти
Приходишь утром в больницу. Дежурная смена докладывает, каких-то фамилий больше не слышишь…
Вначале думаешь, что не расслышала, что устала, ведь полночи дописывала прошлую главу. Потом еще отчаянно надеешься – да, их нет больше в отделении, но вдруг их перевели в реанимацию, и там им станет лучше. Но нет, старший смены говорит: «острый респираторный дистресс-синдром», «оторвался тромб, кажется», «внезапно ухудшилась, даже в реанимацию не успели перевести».
Недождавшиеся пирожки
Сегодня я готовила пациентку к выписке – нужно было дать подписать согласие на выписку, помочь собрать вещи, узнать, по какому адресу нужно везти, и заказать туда специальное санитарное такси, развозящее по домам вылеченных пациентов с ковидом. Инга Александровна поступила в тяжелом состоянии, ей было трудно дышать, поэтому требовалась постоянная кислородная поддержка. Мне сразу запомнилось ее красивое скандинавское имя. Говорила тихим полухрипом-полустоном. Я приходила и смачивала ей губы, поправляла подушки, иногда просто держала за тонкую руку, всю в кровоподтеках от катетера.
Где-то спустя неделю после поступления она попросила помочь ей сесть, а затем, немного смущаясь, спросила, не могу ли я причесать ее и заплести волосы в косу. У нее были густые пепельно-седые волосы. Расчесала и заплела «колосок», те пять минут, что я плела, ее утомили, и я помогла лечь обратно.
Но с этого дня всегда находила в смене время зайти и обновить прическу. В конце прошлой недели я зашла, а ее волосы были заплетены в косу и уложены вокруг головы – кажется, такая прическа называется «каравай». «Видишь, я уже и сама все могу», – похвасталась Инга Александровна.
Потом она помогала соседке по палате – давала воду, поправляла подушки, смеялась, что если бы не годы, то сама бы пошла волонтеркой после выздоровления. И вот утром врачи сообщили мне, чтобы я готовила ее к выписке. Как только она поступила к нам, я помогала ей позвонить сыну. Потом моя помощь уже не требовалась. А сегодня Инга Александровна сама позвонила и почему-то передала телефон мне. «Я знаю, что мою маму сегодня выписывают. Вы помогали ей во время болезни, и мы с женой и сыном очень вам благодарны. Она нам много рассказывала о вас. Мы ее очень ждем. Приготовили ее любимые пирожки с капустой. Ей ведь можно?». – «Можно, можно», – смеюсь в трубку. Потом помогаю ей уложить вещи, остается только дождаться санитарного такси. Ждать нужно в палате, когда оно приезжает, нам на этаж звонят, и мы провожаем пациента до приемного покоя.
Пока такси не было, я успела проверить все актуальные данные о пациентах, помочь Кате и Марине «зарядить» капельницы, измерить сахар, вколоть инсулин, раздать обеденные таблетки и сделать ингаляции нескольким пациентам. Последней, кому была назначена ингаляция, была как раз соседка по палате Инги Александровны. Марина спросила: «Сделаешь?». Я кивнула.
Зашла в палату. «Все еще не приехали за вами?» Она сказала что-то совсем невнятное. Вместо обычной теплой улыбки на лице была однобокая ухмылка, уголок левого глаза опустился. «Ыыы-ааа-ыы», – попыталась она что-то сказать. Я выбежала из палаты, бегом до конца коридора в ординаторскую. «Инге Александровне плохо! (Так, соберись, ты же можешь сказать все правильно.) «Пациентка из палаты 521.А – нарушена речь, искажена мимика левой половины лица». – «Так она же уже на выписку», – уже на бегу к палате удивилась Наталья Викторовна – ее лечащий врач. Инга Александровна встретила нас повторным «Ыыы-аа-оо», в ее интонациях слышалась боль. Врач быстро осмотрела ее и кивнула мне, застывшей в дверях. Слова тут лишние. Снова бег до ординаторской, меня ждут вопросительные взгляды. Киваю. Дмитрий Эдуардович командует в телефонную трубку: «Срочно. Реанимация в 521.А. Подозрение на инсульт».
Прибегают. Двое сразу в палату. Третий берет ближайшую каталку и толкает в сторону палаты. Помогаю. Останавливаемся в дверях. «Инга Александровна, дорогая, держитесь! Вам же там пирожки с капустой приготовили», – молюсь я. Реаниматологи действуют слаженно, перебрасываются короткими звучными командами. Кажется, они читают мысли друг друга. Дел много, но я стою по-прежнему в дверях. Врачи переглядываются, останавливаются. Качают головами. Смотрят на наручные часы, поднимая рукав защитного халата. Называют время.
Как во сне, помогаю вернуть ненужную каталку на место. Реаниматологи о чем-то говорят с Натальей Викторовной. Внезапно пищит их рация. На бегу кричат: «Мы напишем и подгрузим в систему».
Сижу в ординаторской. Сегодня в документах прочитала, что у пациента наблюдалась «сомнолентность» – легкое нарушение сознания, при котором пациент заторможен, однако адекватные реакции могут быть вызваны при помощи кратковременных внешних раздражителей. Наверное, у меня что-то похожее. В ушах шумит, ни одну мысль невозможно додумать до конца. «Позвонить ее сыну… пирожки с капустой… видимо, тромб оторвался… Позвонить пирожкам… Тромб с капустой…»
Первая потеря
Это не первый пациент, которого я потеряла. Первая – Юля, ей было чуть больше тридцати. При поступлении ей поставили пневмонию средней тяжести. Обычно я приходила, измеряла температуру, задавала стандартный набор вопросов и уходила. Общаться мы начали, когда я первый раз повезла ее на КТ. Там, на первом этаже, всегда очередь. Юля сидела в кресле-коляске и смотрела по сторонам. Вдруг она заговорила:
– А вы смотрели сериал «Неортодоксальная»?
– Нет пока, но много хорошего о нем слышала.
– Я вот очень рекомендую, я вчера все серии посмотрела, очень классный, – поделилась она.
– Я сейчас «Ходячих мертвецов» смотрю, – рассказала я.
– Ой, а какой сезон? Кто из героев вам нравится больше всего? – засыпала она меня вопросами.
Оказалось, что я только на середине сериала, а она посмотрела его до последней серии. С этого дня я всегда, приходя к ней в палату, рассказывала, насколько я за вечер продвинулась в просмотре.
– А вы любите спойлеры? – спросила она однажды.
– Да, я всегда предпочитаю знать, что будет в конце.
Юля рассмеялась:
– А я нет. Вот разве хорошо бы было, если бы я точно знала, в какой день меня выпишут? А так я каждый день жду заветных слов.
Где-то через неделю ей была назначено повторное КТ-исследование, и снова повезла ее я. Моя пациентка хорошо себя чувствовала и даже попросила нарушить правила и разрешить ей ненадолго встать с кресла-каталки, размять ноги. Прислонилась к стене около кабинета, пока ждали очереди. После исследования я ее встретила в коридоре, усадила обратно, довезла до палаты и занялась бумажными делами в ординаторской. Зазвонил телефон: «Можете пригласить Алёну Вячеславовну?» Передала трубку, врач нахмурилась, это было видно даже под респиратором и защитными очками.
– Ты же Юлию на КТ возила, как она там? – обратилась Алёна Вячеславовна ко мне.
– Бодро, разговаривали.
Врач кивнула в сторону двери: «пойдем».
Юля лежала лицом к стене, в наушниках. Алёна Вячеславовна окликнула ее, легонько потрясла за плечо, затем развернула лицо к себе. Глаза были открыты, но Юля уже не дышала. Прибежавшая бригада реаниматологов только констатировала смерть. Алёна Вячеславовна обняла меня за плечи, тайвеки зашуршали, мы вышли из палаты.
– Позвонили с первого (этажа, там где КТ), сказали, что разрушено почти девяносто процентов легких. Ей просто нечем было дышать, – тихо поговорила Алёна Вячеславовна, закрыла глаза и прислонилась спиной к стене, совсем как Юля у кабинета КТ пару часов назад.
Инга Александровна, Юля, мужчина средних лет с красивой восточной фамилией (разрыв селезенки), дедушка с тонкими прозрачными руками (острый респираторный дистресс-синдром в шесть утра), бабушка, которая все время звала какую-то Майю (ухудшилась, переведена в ОРИТ, но не спасли), женщина средних лет, она все время жаловалась, что чай недостаточно горячий (уже больше двух недель в ОРИТе на ИВЛ), бабушка в цветастом платке и с мусульманскими четками (реанимация в палате, не спасли) … Целая галерея лиц, имен, фамилий, тонких рук с катетерами и синяками, огромных, в пол-лица, глаз.
Но от некоторых лиц в памяти не оставалось, только воспоминания и рассказы их близких.
Память
Вот Оксана Ивановна Белых, она лежит у нас в отделении, а ее муж – в другом корпусе. Они созванивались по телефону. Рассказывает, что знакомы с первого класса, после школы поженились и расставались только на то время, что она была в роддоме – с сыном, а потом с дочкой. Все остальное время вместе. В понедельник я зашла к ней, она не говорила по телефону.
Уходя со смены, проведала ее еще раз, она обеспокоенно сказала, что муж что-то не берет трубку. Я предположила, что, может быть, спит. На следующий день стало еще тревожней – я посмотрела по внутренней системе, в реанимацию его не переводили, но и в отделении он больше не числился. Оксана Ивановна распереживалась, подскочило давление. Испугались, что придется поднимать в реанимацию. Передали дежурной смене.
Всю ночь я думала, что же могло произойти, что за сбой такой. Утром в среду рассказала Дмитрию Эдуардовичу, пусть муж Белых и не наш пациент, но надо же найти человека. Дмитрий Эдуардович вообще самый умный, самый хороший, он может решить любую проблему. Звонили в отделение, где лежал Белых.
То не брали трубку, то просили ждать… «Пошли сами!» – бросил Дмитрий Эдуардович. Я никогда не слышала, чтобы человек так ругался. Оказалось, что муж Оксаны Ивановны умер еще в понедельник, как раз во время смены ночного состава на дневной, а вот посмертный эпикриз до сих пор не написан, в системе он не числился, в отделении не лежал, переведен не был, выписан тоже.
Искала-то его я, человек, не до конца освоившийся в системе, – как посмотреть умерших, не знала, а когда Оксане Ивановне стало плохо, она врачам про свои волнения и рассказать не успела.
Сообщали про мужа Белых мы вместе, точнее говорил Дмитрий Эдуардович, а я только пыталась проглотить комок в горле и гладила Оксану Ивановну по руке. На пальце ее поблескивало обручальное кольцо…
В отделение из реанимации перевели Татьяну Воробьеву. Руки в синяках, глаза запавшие, на шее – трахеостома. Говорить она могла, только зажимая ее рукой. Через какое-то время из хранилища принесли ее вещи, ведь в реанимации пациенту ничего из личных вещей не положено. Я помогла их разобрать, найти телефон, поставить на зарядку. В реанимацию она поступила еще месяц назад, как забрали из дома на скорой, так сразу в ОРИТ и положили.
Пациентка переживает, как там муж и сын. Успокаиваю, объясняю, что хоть посещения и запрещены, но родственники звонят в справочную больницы или в ординаторскую, и им рассказывают о состоянии пациентов. Предполагаю, что если они звонили вчера или сегодня, то муж с сыном уже знают, что ее сняли с ИВЛ и переводят в отделение.
Татьяна очень слаба, и, когда телефон наконец, включается, позвонить сама не может. Помогаю, нахожу номер мужа в записной книжке. Звоним. «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети». Звоним сыну. Те же слова автоответчика. Воробьева начинает волноваться, предлагаю позвонить кому-то из друзей семьи. «Танечка, родная, ты поправилась! – подруга говорит громко, мне все слышно. – А тебе не сказали? Ничего не сказали? – долгая-долгая пауза. – Леша умер двадцать четвертого апреля, а Слава – двадцать девятого».
Пациентка кричит на одной пронзительной высокой ноте, из-за отверстия трахеостомы в горле крик сиплый, жуткий, захлебывающийся. Телефон падает у нее из рук.
Потом она расскажет, что когда скорая ее увозила, у них обоих не было никаких симптомов. Из истории болезни я узнаю, что сразу после госпитализации ее подключили к аппарату ИВЛ, ввели в медикаментозную кому. Потом подруга Татьяны расскажет, в какую больницу увезли ее мужа и сына. Позвоню, найду лечащих врачей обоих, узнаю, что произошло. У мужа на фоне лечения тяжелыми препаратами развилась повышенная вязкость крови, образовался тромб. У сына случился отек легких.
На следующий день Воробьева отказалась от еды и питья, сказала, что у нее нет причин жить. Жидкость капали внутривенно, перевели на зондовое питание. Она, зажимая отверстие от трахеотомии в шее, просила не лечить ее и дать ей умереть. Дмитрий Эдуардович пришел к ней в палату и долго-долго уговаривал бороться. Вышел от нее, избегая смотреть нам в глаза. Через пару дней ей снова стало хуже, ее вновь перевели в реанимацию. Я ежедневно проверяю ее по внутренней системе. Пока она в ОРИТ, а вещи и телефон снова в камере хранения. Эта история пока не окончена5.
И вот я назвала главу «О жизни и смерти», а написала, по сути, только про смерть. Где же тогда жизнь? А жизнь – она не в этом тексте, она в том, что сюда не попало. Жизнь тех, кто ухудшался, но их спасли, тех, кого привозили тяжелыми, но постепенно они шли на поправку, жизнь тех, за кого боялись вне смены и почти не надеялись увидеть утром, а они упрямо просыпались и засыпали, дышали пораженными легкими и пусть нескоро, но шли на выписку. Жизнь в них, и жизнь перед ними. А об Инге Александровне, Юлечке, муже Белых, муже и сыне Татьяны Воробьевой – только память. Светлая память.
