Татьяна Беспалова
Бриллианты безымянной реки
– Ты и сам говоришь, как пишешь! – улыбнулась Аннушка.
– Ты – ослепительно красивая женщина, но отвратительная секретарша.
– Почему? Разве можно быть плохой секретаршей?
– Ты обязана знать всех в учреждении, а ты не знаешь, что это за скользкий тип.
– Кто?
– Вот опять! Я говорю о моём жестоком информаторе!
Прозрачные глаза Канкасовой увлажнились. Она сжала мою ладонь своими маленькими ручками, а я засмотрелся на неё. Русские женщины обладают замечательным свойством отложенного увядания. Вот Канкасова, к примеру, в свои тридцать два года красотой и свежестью ничем не уступает моим сокурсницам, большинство которых на десяток лет моложе неё. Глянцевая кожа, волосок к волоску, ровные брови, нежные очертания губ, изящные прядки на идеальном лбу – Анна больше похожа на артистку кино, чем на секретаря. Наглухо, до подбородка застёгнутая, идеально белая блузка, чёрная, скрывающая колени юбка, простые туфли – в скромной, предназначенной для работы, одежде Канкасова выглядит довольно аскетично, но я-то знаю её другой! Аннушка, Аня, Анюта. Сколько суффиксов для изъяснения нежности есть в русском языке! Всё ещё непослушными пальцами я расстегнул несколько верхних пуговиц на её блузке.
– Не стоит! – Канкасова закрыла ладонью грудь. – Скоро совещание у Клавдия Васильевича закончится, и все выйдут сюда. Гришкевич опять будет трепаться битый час… – Она забавно сморщила носик. – Приходи ближе к вечеру. К шестнадцати часам папа уедет в главк. Тогда мы сможем закрыться и…
– Кого ты называешь «папой»? Цейхмистера?
– Какая муха тебя укусила? Клавдий Васильевич много для меня сделал, и он твой отец. Я уже десяток лет называю его папой. Forgot?[9]
– Цейхмистер не отец мне. Мой отец – Гамлет Тер-Оганян.
– И ты намерен что-то с этим делать?
– Буду искать своего отца. Настоящего отца!
– How? Where?[10]
– Об этом скажет мне Цейхмистер. Он хоть и мерзавец, но скажет. Иначе… Иначе я напишу в партком!
– Тише!
Я не понял, как Канкасова придвинулась, но объятие её оказалось крепким, а дыхание так сладко пахло ванилью, что я сразу забыл о Цейхмистере. Канкасова водила тёплой ладонью по моей спине вверх и вниз вдоль позвоночника, приговаривая заговорщицким шепотом:
– Тут такая хитрая конструкция кругом… Мы с тобой не слышим, что говорят за этой дверью, в кабинете, но дядя Клава может слышать всё, что происходит в приёмной. Поэтому прошу: keep your voice down[11]…
Я отвечал в унисон её интонации так же шепотом. Я рассказал о странной встрече в курилке, о мучительных для меня откровениях неизвестного человека с ускользающим взглядом, о своей страсти к родному отцу, внезапной и иррациональной.
– Ничего нет странного, если человек любит своего отца, – отвечала Канкасова. – У дяди Клавы в подсобке есть хороший коньяк. Выпей одну рюмку. It will make you feel better.[12] Ты читаешь какую-то там «Оттепель», но всё, что писано там, не про меня. Я живу по Ремарку. Remember?[13] Жизнь между двумя войнами. Decadence complete[14]. Наслаждайся сегодняшним моментом, пока за твоим окном не поднялся в небо ядерный гриб.
– Ты же знаешь, Анна, я не пью. Совсем не пью. Не нравится мне ощущение эдакой размазни. Туман в голове, а потом похмелье. Что может быть гаже?
Канкасова отскочила внезапно, оттолкнув меня с такой силой, что я пребольно ударился копчиком об угол её рабочего стола.
В тот же миг дверь, ведущая в кабинет Цейхмистера, распахнулась, и оттуда повалил народ – руководители лабораторий и заведующие секторами «Гидропроекта» шествовали мимо нас, неся на лицах выражения разной степени озабоченности. Некоторые улыбались Анне, и каждый пожимал мою руку. Последним в приёмную вышел сам Клавдий Васильевич Цейхмистер.
– Гамлет, ты? По делу? – спросил он, скользнув по моему лицу таким же озабоченным, как у его подчинённых, взглядом. – Предлагаю переговорить позже, а ещё лучше – дома… Анна!
Высокомерно-покровительственный жест пальчиком – Цейхмистер приглашает сотрудника института – а секретарь тоже сотрудник! – зайти в кабинет. Какая гадость! Я удержал Канкасову:
– Сначала я, потом она!
– С каких это пор ты распоряжаешься? Анна… – Ещё один приглашающий жест, на этот раз более энергичный.
– Мне надо поговорить с тобой о доносе, который ты написал на моего отца в 1949 году.
Я старался говорить твёрдо, громко и отчётливо произнося каждое слово, и я достиг своей цели. Канкасова ахнула, спрятала лицо в ладонях. Низкорослый и толстенький заведующий сектором кибернетики, по неясным причинам всё ещё отиравшийся в приёмной, опрометью выскочил в коридор.
Ни слова не произнеся в ответ, Цейхмистер скрылся в собственном кабинете, со стуком прикрыв за собой обе двери. Я обернулся к Канкасовой.
– Ни один мускул на его лице не дрогнул. Ты видела?
Канкасова покачала головой:
– А по-моему, он расстроился. Не стоило так кричать. Выпей коньяку и иди домой…
– Я должен выяснить всё о моём отце!
– Какая муха тебя укусила? – повторила она тоном, полным искреннего отчаяния. – Твой отец – дядя Клава, и сейчас, только что, ты его ужасно обидел.
Она попыталась меня обнять. Я отстранился. Она настаивала. Пришлось уступить. Она повлекла меня в подсобку.
Забавная женщина эта Канкасова! Меня восхищает её страсть ко всяческим, порой рискованным, эскападам. Я знаю, многие в «Гидропроекте» не одобряют разбитную дочку влиятельного отца. Действительно, Канкасовой позволено много такого, что недоступно другим. В то время как женщины её возраста уже обзавелись собственными семьями и растят детей, Канкасова большую часть свободного от секретарских занятий времени пропадает на вечеринках, близка к богемным, артистическим кругам. Возраст придаёт Канкасовой некий не доступный молоденьким девушкам несоветский шарм. Она всегда изысканно одета и владеет множеством не доступных моим юным сокурсницам женских уловок. Она отважна и умеет превратить рутину в веселье, а печаль в забаву. С молчаливого одобрения Канкасовых и Цейхмистеров Анна увлеклась мною, и теперь я присутствую на вечеринках, модных выставках и богемных квартирниках в качестве её карманной собачонки. Канкасова хороша не только красотой, но и своей открытостью. Однако открытость её носит, так сказать, избирательный характер. Она так же, как и её отец и Цейхмистер, крутит какие-то делишки. Работа секретарём – это просто прикрытие для более важных занятий. Но что это за занятия – мне невдомёк. Меня не посвящают в серьёзные дела, в то время как я, Гамлет Тер-Оганян и не имею ни малейшего желания становиться игрушкой взбалмошной дивы.
В подсобке пахло дорогим одеколоном. Знакомый запах отца… то есть Цейхмистера, подействовал на меня и успокаивающе и возбуждающе одновременно. Всё дело в привычке. Иногда, в отсутствие родителей мы с Канкасовой занимались этим на огромной родительской постели, подушки и покрывало которой основательно пропитались ароматами отцовского одеколона.
– Зачем ты нынче такой бука? – шептала мне на ухо Канкасова. – Relax and have fun[15].
Разум мой сопротивлялся её любви, но тело выдавало безотказный рефлекс, когда я увидел на её груди крошечный золотой православной традиции крестик. На вид этого крестика и на ласку я реагировал, как собака Павлова на загорающуюся лампочку.
В приёмную кто-то входил. Мы оба слышали шаги и приглушенные голоса. Кто-то искал секретаря, кто-то справлялися о Цейхмистере. Время от времени звонили телефоны. Звуки эти действовали на нас обоих возбуждающе. Жизнь катилась в обоих направлениях и полным ходом по дороге, именуемой институт «Гидропроект». А мы, обнажённые, до предела увлечённые друг другом и никем не замечаемые, приютились на её обочине. Минуты текли. Наше увлечение друг другом достигло пика и сошло на нет. Глаза Канкасовой отуманила усталость. Я знал: это ненадолго. Через несколько минут она встрепенётся, и тогда… Я же, как обычно, ощущал прилив бодрости и преисполнился решимости использовать эти несколько минут её обычной вялости для ретирады. Канкасова молча наблюдала, как я одеваюсь. Ленивая улыбка Моны Лизы красила её лицо, казавшееся при иных обстоятельствах совершенно обычным.
Зашнуровав ботинки, я шагнул к двери, ведущей в приёмную.
– Ты всё равно сделаешь это… – проговорила обреченным тоном Канкасова. – А не стоило бы. Дядя Клава столько лет заботился о тебе, as a native son[16]!
Выходит, она знала. Знала всегда. Не могла не знать, она ведь на десять лет старше меня, а наши семьи дружат много лет. Вероятно, о встрече Гертруды Тер-Оганян и Клавдия Цейхмистера в Елисеевском гастрономе она узнала намного раньше меня от своего отца, который наверняка уже работал в Елисеевском. Одолеваемый сомнениями, я замер у двери. Да, она умела заставить меня сомневаться!
Канкасова принялась собирать собственную одежду. Каждый предмет своего гардероба она рассматривала так внимательно, словно видела впервые. Одеваться начала, как обычно, с чулок.
– Странно, что ты ничего не знал о пощёчине. Уж это-то вовсе никакой не секрет… Подумаешь! – проговорила она, рассматривая изумительной красоты бельё.
Новая волна любовного дурмана туманила мой разум. Что делать? Уйти или остаться? Ловко – мне нипочём так не удастся – Канкасова застегнула на спине лифчик, накинула блузку, натянула и застегнула юбку, сунула ступни в туфельки. Странно только, что причёска её нисколько не растрепалась. Тем не менее она быстрым движением поправила пряди. Всё! Она готова ко всему, а я так и не успел ретироваться.
– По-твоему, донос – это нормально? – на всякий случай спросил я.
– Конечно! Папа не раз говорил, что для того времени письменное выражение собственного мнения и отправка его почтой в соответствующие компетентные органы являлось обычным явлением. И дядя Клава того же мнения.
– Написать донос и жениться на вдове – это нормально?
– Ты опять закипаешь. Какой донос? Я и слова-то такого не знаю…
Она сделала движение обнять. Я распахнул дверь в приёмную. Она отступила.
– Если это был не донос, то почему была пощёчина?
– Он мстил, твой informant[17]. Ответом на месть всегда является новая месть. Так замыкается порочный круг. Всё по Шекспиру. Мне тебя не остановить. Но если уж решил поступать по-своему, постарайся не горячиться. Не продолжай семейной традиции вражды. Помни о том, что из любви к Гертруде Оганесовне дядя Клава воспитывал тебя, как родного сына.
– Это равнозначно предложению предать родного отца. Если это сделала моя мать, то это не значит, что точно так же поступлю я.
Канкасова не нашлась с ответом, а мне захотелось напоследок хоть как-то уколоть её.
– Этот крест на твоей шее – такое враньё, как многолетняя ложь Цейхмистера! – выпалил я.
– Почему? Он же нравится тебе, – с равнодушным видом парировала Канкасова.
– Сними! Носить крест, не веря в Бога, – это враньё.
– Крест дал мне мой отец. Он носил его всю войну. Или, по-твоему, и он не верит и врёт?
– Откуда мне знать!..
– Какой же ты ребёнок, Гамлет. Пройти войну и не верить в Бога – такого не может быть. Понял?
Она неуязвима! Я выскочил в приёмную, как выскакивает из ведра незадачливого рыбака только что пойманный им карась.
* * *
Уже через минуту я ввалился в кабинет Клавдия Васильевича Цейхмистера – огромную, в три высоких окна комнату. Обстановка знакомая: прямо напротив двери огромный дубовый, крытый зелёным сукном рабочий стол. Левее – длинный стол для совещаний, по обе стороны которого ряды оббитых кожей полукресел. Их всего двенадцать, но совещания в этом кабинете бывают куда более многолюдными. На этот случай вдоль правой стены выставлен ещё один ряд самых простых стульев.
– Я пришёл узнать об отце. – Помня совет Канкасовой, я старался не повышать голоса.
Цейхмистер поднял глаза от бумаг, которыми, как казалось, был чрезвычайно увлечён.
– Что?
– Технорук Тер-Оганян… Где он?
Несколько долгих мгновений я наблюдал смену выражений на лице моего отца… то есть товарища Цейхмистера. Наконец лицо его замерло, приобретя своё обычное, насмешливо-задумчивое, выражение.
– Какая муха тебя укусила, Гамлет? – произнёс он.
– Не твоё дело! Мухи-цокотухи… Шутки-прибаутки… Мне не до смеха! Скажи… – Стальная рука волнения сдавила мне горло.
Я мучительно боялся разрыдаться и потому умолк, оборвав себя на полуслове.
Цейхмистер поднялся, сорвал с носа очки и бросил их поверх бумаг своим обычным жестом. Нет, он не волновался. В противоположность мне и матери, отец… то есть Цейхмистер, как правило, даже в самых сложных ситуациях сохранял хладнокровие.
– Скажи, что случилось с моим отцом? – кое-как справившись с волнением, повторил я.
– С кем?
Как всегда в непростых ситуациях, Цейхмистер притворился, будто недослышит, выигрывая тем самым время для обдумывания ответа.
– Гамлет Тер-Оганян! – провозгласил я.
– Знаю. Гамлет Тер-Оганян передо мной.
– Но есть ещё один Гамлет Тер-Оганян. Преданный женой, забытый. Возможно, он мёртв.
– Ах, вот ты о чём!
Важно прошествовав мимо смятенного меня, Цейхмистер выглянул в приёмную:
– Прошу меня не беспокоить ровно пятнадцать минут, – проговорил он и плотно прикрыл обе двери.
– Ровно пятнадцать минут! На обсуждение судьбы моего отца ты отвёл ровно пятнадцать минут!
– Успокойся, сынок!
Цейхмистер опустил пудовую ладонь мне на плечо. Я рванулся. Он удержал меня за рукав. Казалось, его десница отлита из чугуна. Ткань рубашки жалобно затрещала.
– Присядь, – проговорил он и затолкал в одно из полукресел.
Справился, как с малолетним ребёнком, а я и ростом выше и шире в плечах. Внешняя хрупкость Цейхмистера обманчива. На самом деле он чрезвычайно силён. Подумать только, сожрал моего отца!
Цейхмистер уселся напротив меня. Так, разделённые длинным столом для совещаний, мы провели несколько томительных минут.
– Обещай выслушать меня со спокойствием, – начал человек, воспитавший меня. – Твой отец – не пустой звук, ведь ты носишь его имя. Заметь, тебя не лишили его имени. Ты – Тер-Оганян, а не Цейхмистер.
– И слава богу! Носить фамилию…
– Ты так же горяч, как твоя мать. Пылкий, искренний, справедливый – всё это черты, унаследованные тобой от матери. За то и люблю вас обоих. Но рассуди: сейчас ты горячишься, а ещё сегодня утром судьба твоего биологического отца тебя ни мало не интересовала. Наверное, тому есть причина, и эту причину я обязательно выясню со временем. Скорее всего, меня кто-то оклеветал. А тебе следовало бы поинтересоваться, сколько в речах твоего информатора именно клеветы.
Как обычно, голос и взгляд отца подействовали на меня успокаивающе. Действительно, сначала надо же выяснить. Рассмотреть и принять во внимание различные точки зрения. Не может же быть непререкаемо прав не знакомый мне, неприятный человек, о существовании которого я ещё этим утром ничего не знал.
– Нашелся один… Лицо знакомое, но фамилии не помню… или не знал вовсе я его фамилии…
– А следовало бы поинтересоваться.
– Я не смог… Волновался… Или забыл…
– Странно, что тебе раньше никто не рассказал эту историю. Она известна многим. Я не говорил тебе, потому что судьба Гамлета Тер-Оганяна тебя… ну, словом, до сего дня она тебя не интересовала. Ты не спрашивал об этом.
– Это упрёк? – Я попытался вскочить, но в кабинет вплыла Канкасова с двумя чайными парами и сахарницей на подносе. Разведчица!
– Я просил не беспокоить, – буркнул Цейхмистер.
– Попить водички. – Канкасова улыбнулась ему какой-то и неслужебной вовсе, слишком игривой улыбкой, поставила поднос на середину стола между нами и направилась к выходу.
– Тебе никогда не стать хорошей секретаршей, – проговорил Цейхмистер, обращаясь к её спине.
– Боюсь, что мне никем уже не стать…
Канкасова обернулась и наградила его ещё одной улыбкой. Меня будто не существовало, а ведь несколько минут назад…
– Если ты не будешь работать хоть где-то, хоть кем-то, то тебя в конце концов осудят за тунеядство…
В ответ на его слова Канкасова надула губки и скорчила плаксивую гримасу.
– There is an option[18], дядя Клава…
– Условный срок за тунеядство и высылка за сотый километр – вот единственный вариант. И не надейся, что я или твой отец сможем тебя спасти от этой участи.
– Оption[19] – новое замужество. Домохозяйкам можно не работать.
После этих слов она оделила меня печальным взглядом. Моя мать втайне недолюбливала Канкасову, считая её слишком навязчивой и распущенной. На десяток лет старше, дважды побывавшая замужем, с точки зрения Гертруды Цейхмистер, Анна Канкасова не являлась удачной партией для меня. Но папаша Канкасов заведовал одним из отделов Елисеевского гастронома. Пристрастие моей матери к изысканной еде и красивым нарядам, желательно зарубежного производства, делало Евгения Викторовича Канкасова, обладавшего огромными связями в мире торговли, совершенно незаменимым, ритуально важным человеком.
Так дружба семей Цейхмистеров – Канкасовых и наши с Анной личные отношения балансировали на тонкой грани между взаимной пренебрежительной брезгливостью и преклонением перед возможностями.
– Хорошая домохозяйка не подаст мужчинам остывший чай. Но мало того, что чай чуть тёплый. Ты поставила приборы, чашки и собралась уйти, не разлив чай!..
– Вы же велели не беспокоить!
– Не беспокоить – это значит вообще не заходить. Но ты нарушила запрет, войдя в мой кабинет с остывшим чаем.
– Что же мне теперь прикажете делать?
– Как что?!! Идти в подсобку за коньяком! Там ещё должно оставаться из старых запасов. Принеси тот, что с десятью звёздочками. До десяти считать умеешь?
– Десять звёзд – это галактика!
– И два бокала не забудь. Специальные коньячные бокалы. У нас с Гамлетом серьёзный разговор.
Цейхмистер провожал Канкасову слишком пристальным, далёким от отеческого целомудрия взглядом. Ведущий научный сотрудник института, руководитель, наконец, советский человек – и ТАК смотрит на женщину! Ревность стукнула в мои виски увесистыми молоточками.
Евгений Викторович Канкасов одевал свою единственную дочь, как куколку, потакал малейшим желаниям, обращаясь, как пятилетний ребёнок с любимой игрушкой. Впрочем, несколько грубоватую наружность Анны кукольной не назовешь. Асимметричное лицо с довольно крупными чертами. Фигура монументальная, заметная. В юные годы Канкасова всерьёз увлекалась греблей. Однако спортивным успехам помешали иные увлечения. Канкасова так же, как и моя мать, любила веселую, безалаберную жизнь, чуть больше, чем следовало бы, увлекалась выпивкой, не любила подчиняться дисциплине. Ветреный характер мешал и учёбе. Диплом Института международных отношений дался товарищу Канкасову ценой титанических усилий. Работа по специальности у Анны не заладилась, хоть она и болтала довольно свободно на нескольких языках. А тут ещё грянул второй развод. При таких обстоятельствах на дипломатической карьере можно поставить жирный крест. Тогда-то мой отец… то есть товарищ Цейхмистер, и подставил дружеское плечо. Работая в «Гидропроекте» секретарём одного из ведущих специалистов, Канкасова жила играючи. Ей всё сходило с рук, и я, и Цейхмистер – просто игрушки в её руках. Эдакие пупсы из папье-маше. На короткий миг я вновь почувствовал семейное и товарищеское единство с Цейхмистером. Канкасова нас обоих пристроила в своей детской комнате на одной из полок. Но, как оказалось, не только это объединяло нас.
– Мой отец был твоим другом… – пробормотал я.
– Твой отец – я. Я тебя воспитал. – Цейхмистер смотрел на меня, но в его глазах всё ещё плясали игривые искорки. – Подожди. Не горячись. Сейчас наша новоиспечённая Офелия принесёт коньяк, тогда и продолжим.
– У меня от Канкасовой нет секретов.
– Зато у Канкасовой есть секреты от тебя, что и не удивительно. Анна ветрена, но ты… Ты, Гамлет, в свои двадцать два года просто младенец.
Новое появление Канкасовой предоставило Цейхмистеру дополнительное время для обдумывания дальнейших действий. Пока она расставляла бокалы и откупоривала бутылку (откупоривание бутылок – мужское занятие, но Канкасова очень любила это делать самостоятельно), я рассматривал сверкающие бриллианты на её пальцах. На правой руке – крупный розоватый камень в белом золоте. На левой – россыпь мелких камушков оживляла незатейливый орнамент из красного золота.
– Я хочу только знать: ты его предал или нет? И ещё хочу знать, что с ним стало, жив ли он.
– Это три совершенно разных вопроса… Аннушка, налей в бокалы на три пальца в каждый и убирайся вместе с бутылкой. Поторопись! Тут мужской разговор.
Когда за Канкасовой во второй раз притворилась дверь, Цейхмистер, наконец заговорил по существу вопроса:
– Судьба твоего отца обычна для того времени – это ответ и на первый и на второй вопросы. Кое-кто скажет, будто я написал донос на Тер-Оганяна. Что ж, если изложенное в письменной форме опровержение чисто инженерной точки зрения – политика в этом случае осталась в стороне! – это донос, то да, донос был. Мы с твоим отцом были друзьями, но взгляды на профессию у нас были разными. Понимаешь?
Я смотрел, как его грубоватые пальцы тискают тонкое стекло бокала, оставляя на нём заметные следы. У крупного руководителя руки слесаря или токаря или…
– Ты родился после войны и знал лишь благополучную жизнь. Иное дело – мы, повоевавшие…
– Напомню: я родился в ссылке, куда…
– Погоди!
Он наконец поднёс бокал к губам. Сделал два быстрых глотка. Я следил, как двигается его кадык. Он шумно выдохнул. Из-под маски назидательной озабоченности, которую он обычно носил на людях, на мгновение выступил настоящий Клавдий Васильевич, уравновешенный, любящий, ценящий простые удовольствия, преданный семье, совсем чуточку тщеславный человек. Таким я его знал. Неужели ошибался? Смогу ли я привыкнуть к ненависти, или она разобьёт мне сердце?
– Не горячись, Гамлет. Возможно, мне удастся реабилитироваться. – Рот его покривился, словно послевкусие коньяка принесло горечь. – В одна тысяча девятьсот сорок девятом году, за полгода до твоего рождения, в гидротехнической науке разгорелась дискуссия относительно возможности строительства гидроэлектростанций в условиях вечной мерзлоты. Необходимость выработки общей концепции возникла в связи с…
Ну вот, он сел на своего конька! О работе, о науке, о собственной важной миссии, которую он исполняет. Оказывается, в научную дискуссию, разгоревшуюся между ним и моим отцом, вмешались компетентные органы. Вмешались против его воли.
– В наше время об этом говорить не принято, – многозначительно заметил Цейхмистер, проглатывая последние капли коньяка. – Вот ты часто смотришь на мои руки. Недоумеваешь, почему у крупного учёного руки рабочего. Так?
Я испытал знакомое смущение. Цейхмистер поразительным образом умел угадывать мои мысли.
– Я не кабинетный учёный. Не лаборант. Я – полевик. Что ты знаешь о Вилюйской ГЭС?
Похоже, коньяк ударил ему в голову. Сейчас в сотый раз начнёт рассказывать, как в одна тысяча девятьсот незапамятном году разведывал в Якутии створы для будущей плотины, как его руки привычны к веслу, топору и кайлу. И так далее, и тому подобное. Глядя в хмельные глаза Цейхмистера, боролся с нарастающим гневом. Он убежал, скрылся от ответа за техническими подробностями своих с Тер-Оганяном несогласий, за описанием технических трудностей, возникших при проектировании и возведении Вилюйской плотины.
– Ты пей коньяк! Пригуби, Гамлет! Отличная вещь. Как армянин ты должен ценить… – проговорил Цейхмистер в конце своей слишком длинной речи.
– Я не пью, ты же знаешь.
– Сделай исключение ради отца. Нет-нет! Не вспыхивай, хворост! Экий ты пылкий!
Он всё-таки заставил меня выпить. Пахнущий дубовой бочкой и ванилью напиток обжёг горло, пролился в желудок приятным теплом, окутал голову ледяной свежестью.
– Послушай! Надеюсь, теперь ты способен воспринимать мои слова здраво. Я не случайно упомянул о Вилюйской ГЭС…
– Ты никогда и ни о чём не упоминаешь случайно…
– Не дерзи отцу, а послушай. Я растил тебя, как родного сына из любви к твоей матери, на которую ты очень похож. Никогда не давал тебе пустых или дрянных советов. Благодаря мне ты без пяти минут инженер…
– Короче!
– Ты груб. Что ж, постараюсь отнестись к этому с пониманием. Сам-то я прибыл на створ год спустя, весной тысяча девятьсот пятьдесят девятого года. Но это, как говорится, другая история. Итак, в одна тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году, когда с расположением створа Вилюйкой ГЭС в целом уже определились. Ранней весной из поселка Мирный на Вилюй отправился не совсем обычный караван. Первым двигался трактор-кусторез. За ним бульдозер. Замыкал колонну тягач с санями. На санях – комплект оборудования для бурения скважины глубиной до ста метров, а также снаряжение, продовольствие и всякая хозяйственная мелочь. Оборудование, продукты, снаряжение – всё выделил трест «Якуталмаз», Алмазники не скупились ведь планируемая к постройке ГЭС была для них очень важна. Отряд комплектовали в Мирном из московских и ленинградских специалистов, любителей, как ты выражаешься, «длинного рубля». Вот только работы по разведке створа плотины, да ещё в условиях Севера – это не работа за кульманом. И не секретарская работа. Всем нам не хватало таёжного опыта…
Цейхмистер указал подбородком на дверь, за которой, как мы оба предполагали, всё ещё находилась Канкасова. Что-то заставило меня подняться с места, проделать путь до двери и выглянуть в приёмную.
– Редко пьёшь, – проговорил мне в спину Цейхмистер. – Надо тренироваться…
Канкасовой в приёмной не оказалось, но эффект присутствия был полный: на спинке стула остался висеть её нарядный жакет. На рабочем столе живописный беспорядок: бумаги, авторучки, блокноты с какими-то записями, в пишущую машинку заправлен лист писчей бумаги.
– Коньяк в подсобке… – кричал мне вслед Цейхмистер.
Я открыл знакомую дверь и в крошечной без окон захламлённой комнате обнаружил девственно пустую бутылку с десятью звёздочками на этикетке.
Цейхмистер прибежал на мой хохот.
– Ах ти! Эта Аннушка! Ну и Анюта! Как корова языком!..
Смешливая гримаса покрыла его лицо тысячью морщинок. Из уголков глаз сочилась влага, но выражение их оставалось серьёзным и… трезвым. Именно в тот момент, в подсобке его приёмной я понял, что Цейхмистер не только чужой, но, в сущности, малознакомый мне человек.
Быстро нашлась другая, менее звёздная, бутылка. Коньяк в ней оказался вкуснее и пьянее. Беседа потекла полноводным Вилюем. Цейхмистер солировал.
– «Якуталмаз» выделил нам сорокалитровую флягу спирта – щедрость по тем временам невиданная. В тайге действовал «сухой закон», и весть о нашем богатстве быстро облетела все окрестности. Нас уважали как людей, которым оказано высшее доверие и выделен «дефицит». Считалось, что в этом отражается важность порученного нам дела. Фляга сослужила добрую службу в установлении административных и хозяйственных контактов. Фигурально выражаясь, именно на запах спирта явился небезызвестный Осип Поводырёв с женой. Как, ты не знаешь Осипа? Впрочем, конечно! Откуда тебе его знать. Так я познакомился с и Архиереевым. Неприличная фамилия, не правда ли? Хе-хе! Сейчас он, наверное, уже очень пожилой человек. Если жив…
Выпитый коньяк действовал на меня усыпляюще. Теперь мой поутихший гнев прорывался редкими протуберанцами.
– Мне нет дела до того, жив он или мёртв, – вяло отозвался я.
– Нет дела? Напрасно. Архиереев устроился в нашу партию официально, с трудовой книжкой, которую я видел собственными глазами. Ценный для нас работник, он имел немалый таёжный опыт. И какой опыт! Он практически всю жизнь провёл в тайге, в местах, как у нас говорят, не столь удалённых, а именно на «Дальстрое».
– Мне нет дела…
– Как это «нет дела»? А не ты ли ворвался сюда час назад с пылающими очами и словом «мерзавец» на устах?..
– Я не называл именно тебя мерзавцем… я не то имел в виду…
– Ты помешал моим занятиям. Я мог бы расценить твоё поведение как оскорбление, но я пытаюсь утолить твою страсть. Послушай же. Мне до сих пор непонятно, кто так мастерски раскочегарил твою ненависть ко мне, но этот неизвестный должен был рассказать тебе и о «Дальстрое»…
Так Цейхмистер в очередной раз повторил слово «Дальстрой».
– Ты в третий раз говоришь мне о каком-то «Дальстрое». Зачем?
– Не третий, а второй. А первый раз ты услышал это слово от кого-то другого.
Цейхмистер вперил в меня свой неестественно трезвый взор. Странное дело, ещё сегодня утром, покидая нашу огромную квартиру на Ленинском проспекте, я был уверен в своей любви и уважении к этому человеку. Именно уважение к нему являлось краеугольным камнем моего бытия. И вот воздушный замок растаял после непродолжительного разговора. С кем?!
Коньячный дурман рассеялся, явив перед моим мысленным взором остренькое с неприметными чертами личико моего мучителя. В русском народе таких лиц тысячи. Они неотличимы одно от другого. Тут же послышался и тихий голос: нейтральные интонации, хорошо поставленная речь, будто зачитывает тезисы съезда милиораторов какой-нибудь отдалённой от Москвы области.
– «Дальстрой» – место ссылки Гамлета Тер-Оганяна, – веско произнёс Цехмистер, и я вздрогнул, услышав собственное имя.
– Да, помнится, он что-то похожее упоминал. Но главное: место ссылки отца было удалено от места ссылки матери и потому они потеряли друг друга из вида.
– Не только это. Гамлет Тер-Оганян не был реабилитирован.
Вот! Он опять произнёс моё имя.
– Но почему?!! Разве это справедливо?!! Разве по закону?!! Разве по-людски?!! – вспылил я.
– О человеческой или, как ты выразился, людской справедливости у нас не принято говорить. У нас есть только Партийная справедливость, а Партия всегда права.
Слава «партийная» и «партия» Цейхмистер произнёс с особым нажимом, и мой пыл мгновенно, в который уже раз за этот день, угас.
– Но по-людски можно… это возможно…
Теперь он смотрел на меня с непонятной жалостью. Почему?!!
– Не горячись. Я объясню. Знаешь ли ты, что такое жизнь при коммунизме?
– Знаю…
– Чисто теоретически. А я при коммунизме пожил. Там, в тайге, разведывая створы будущей Вилюйской ГЭС, мы жили при коммунизме. Каждый работал по мере сил и получал всё необходимое для жизни. До конца апреля нам доставляли необходимое по зимнику, но с таянием снегов в Якутии дороги исчезают. Вскоре от провизии, захваченной из Мирного, в нашем распоряжении остались соль, сахар, мука и крупа. В остальном мы вели натуральное хозяйство. Хозяйственной частью заведовал эвенк Осип Поводырёв. Благодаря ему на нашем столе всегда были свежие мясо и рыба.
Заметив мою обиду и нетерпение, он переменил направление разговора.
– Знаешь ли ты, что такое вечер у костра в кругу верных товарищей? Нет, не говори мне о туристических прогулках по Крымским горам. Я о другом. В дикой тайге, где нет спасательных команд и поликлиник, наше благополучие, успешная работа и сами жизни находились в прямой зависимости от товарищеской взаимовыручки, от честности и порядочности, от готовности прийти на помощь друг другу. В 1958 году на Берегах Вилюя родилась своеобразная общность, коммуна. Это больше, чем родственная связь. Крепче, чем дружба. Мы обходились без телевидения и радио, без газет и книг. Вечерами, располагаясь у палаток, вокруг костра, мы рассказывали разные истории, и, заметь, как потом оказалось, среди нас не было стукачей. Даже Архиереев…
