Татьяна Богданович
Соль Вычегодская. Строгановы
Пятнадцать тысяч
Ушла Анна к себе и все думала: «Неужели век перед таким озорником шею гнуть, из его воли не выступать? Эх, кабы самой вместо Максима быть, поглядел бы Иван, какой он старшой. Живо бы весь промысел наладила».
Только пришла в свою горницу, а Фроська шепчет:
– Доченька, Жданку-то снова во двор поволокли пороть. Орёлка в голос ревет.
Крикнула на нее Анна, даже ногой топнула:
– Чего пристала со Жданкой! Пошла вон, покуда не кликала.
Жданка уж был во дворе. Голый, в одних портках лежал он вверх спиной на козлах. Холопы приторачивали ему руки и ноги ремнями. Жданка молчал. Панька, конюх, смачивал в воде длинную ременную плеть.
Народу во дворе немало набралось, а близко подходить не решались. Иван Максимович злой ходил вокруг козел – кулаки сжал, губы закусил.
– Ну, копайтесь там! Руки, что ль, отсохли? – крикнул он на Паньку. Начинай!
Орёлка кинулся к ногам Ивана Максимовича и ухватил за колени.
– Ой-ой-ой! – закричал он, не бей батьку мово!
– Брысь, щенок! – крикнул Иван Максимович и с силой отшвырнул его ногой.
Орёлка кубарем покатился по двору. Жданка вскрикнул и забился ногами.
– А! Не любишь! – закричал Иван Максимович. Подавай казну! Не то и щенка велю отодрать.
– Нет у меня. Христом-богом клянусь! Помилуй, Иван Максимович! Максиму Яковлевичу еще служил… Попомни.
– Вот я те попомню – крикнул Иван Максимович Панька, круши!
Панька размахнулся, плеть свистнула и змеей обвила плечи Жданки. Второй раз, третий, четвертый…
Жданка стиснул зубы и молчал. На спине вздувались синие бугры.
Орёлка сидел на корточках. Глаза у него стали большие. Он не плакал, только дрожал весь, так что зубы стучали.
Вдруг Жданка крикнул:
– Хозяин! Вели погодить. Скажу все!
– А? Признаешься, вор! Панька!
Панька опустил плеть.
– Ну, сказывай, куда схоронил казну?
– В избе у меня, – хрипло заговорил Жданка. – Орёлке гадал схоронить.
– А! Припас! крикнул Иван Максимович. Богатеем гадал сделать смерденыша.
– Орёлка! – прохрипел Жданка. Подь в избу… Укладка там кованая… под изголовьем. Вечор ключ тебе дал… Отвори… Нет. Лучше сюда… Пущай сам хозяин… Подай ему ключ.
Орёлка сорвал с шеи цепочку с крестом и с ключом и опасливо подал хозяину, а сам стремглав кинулся на задний двор в избу.
– Панька, беги за ним. Один не снесет, – сказал Иван Максимович. Сколь казны!
Панька побежал за мальчишкой.
Все кругом молчали. Иван Максимович переступал с ноги на ногу и потирал руки. Показался Орелка. За ним Панька нес двумя руками окованную жестью укладку со сводчатой крышкой. Он поставил ее на землю перед хозяином.
Иван Максимович отомкнул замок и поднял крышку, схватил сверху суконный кафтан и швырнул на землю. За ним полетели однорядки, портки, новые сапоги, меховая шапка.
– Где же казна? – крикнул Иван Максимович.
Но тут под руку ему попался тяжелый мешочек, туго набитый монетой. Он выхватил его, выкинул прочь всю остальную рухлядь и быстро вскочил. Лицо у него перекосилось, глаза стали белые. Он кинулся к козлам и крикнул:
– А! Издевки! Стервец! Сколь казны тут?
– Сто восемьдесят семь рублев, – пробормотал Жданка. Без тринадцати рублев две сотни! Орёлке прикопил…
– Две сотни – загремел Иван Максимович. Пятнадцать тыщ утаил, да две сотни суешь. Насмеяться вздумал, пес смердячий.
Иван Максимович с размаху швырнул мешок в голову Жданке, а сам вырвал у Паньки плеть и двумя руками, точно топором, полоснул Жданку. Сразу рассек ему спину до хребта. Кровь так и поползла по спине. А Иван Максимович стиснул зубы и, не оглядываясь, взмахивал плетью над головой и рубил, рубил… На губах у него выступила пена, волосы взмокли. Колоду бы в щепы разнес.
Жданка сначала взвыл диким голосом, забился, а потом смолк. Ноги его вытянулись, голова повисла.
На дворе начался какой-то гул. Холопы переговаривались, толкали друг друга, подступали ближе.
Орёлка вдруг метнулся к Ивану Максимовичу и бросился перед ним на колени. Иван Максимович, не глядя, пнул его. Орёлка качнулся, обхватил руками Иванову ногу и вцепился в нее зубами. Иван Максимович вскрикнул, дернул ногой, схватил за шиворот Орёлку и с силой швырнул его прочь. Потом он пошел к крыльцу.
Никто на него не глядел. Все молча давали ему дорогу. У крыльца он повернул голову и крикнул:
– Чего стали? Окатить водой да отвязать!
Панька подошел, развязал веревки.
– Чего окачивать, – сказал он негромко. – Клочья одни остались. Помер, ведомо.
Английский пес
На посаде у Ивана Максимовича было много приятелей – не из хозяев, а больше из хозяйских сынков, которые еще были не при деле. Иван Максимович целыми днями просиживал с ними в кабаке. Пили, песни орали, об заклад бились, кто кого перепьет. Монастырские сборщики поприставали к нему, чтоб покутить на даровщинку. Иван Максимович всех угощал, не скупился.
Как-то прослышал он, что из Вологды вернулся его приятель Тереха Пивоваров и привез щенка диковинного, невиданной породы, выменял у аглицких купцов за две пары соболей. Пошли всем гуртом к Пивоваровым, а во дворе как раз Тереха со щенком.
– Ну и щенок, – захохотал Иван Максимович. – Волк цельный, Слышь, Тереха, дай ты мне его на малое время. Не бойся, не испорчу, в целости ворочу. Я тебя за то заморским вином угощу, от батьки осталось.
– А на что тебе? – спросил Пивоваров.
– Надобно, говорю. Посля скажу. Уважь, Тереха, будь другом, – сказал Иван Максимович. Пивоварову и самому хотелось похвастать щенком перед народом, да Строганову перечить не рука.
– Ладно уж, бери, – сказал. – Мотри лишь, злой он. Аглицкой породы. Дагом его там зовут, аль догом, что ль.
Иван Максимович взял щенка за ошейник и увел к себе.
С тех пор запропал Иван Максимович. На посад и глаз не показывал.
Приятели наконец пришли проведать.
В строгановском дворе им навстречу попался старик Галка.
– Где хозяин? – спросили они.
– В амбаре вон в том хозяин, – ответил Галка, – заперся там. Сказывал – дело у его. Никого пущать не велел.
– Ну, то не про нас, ведомо, – сказал Пивоваров, пошел к глухому бревенчатому амбару и принялся стучать кулаком.
– Эй, кого там нанесло? Проваливай! – раздался изнутри сердитый голос.
– Так-то ты гостей привечаешь, Ивашка! – крикнул со смехом Тереха, Отворяй, чего заперся?
Иван Максимович отодвинул засов и распахнул двери. Парни вошли. Со света и не разглядели, кто там. А потом видят: Иван сидит на боченке и держит за ошейник пса.
– А! То вы, черти, – засмеялся Иван Максимович. – Ну, входите в мою горницу. Дело у меня, вишь, поглядите сами.
Посреди амбара стоял паренек, оборванный весь, голые колени из портков торчат, а на голове высокая боярская шапка, с лазоревым верхом, отороченная соболем. Велика ему, из-под оторочки один нос виден.
– Что за чучело? спросил Пивоваров со смехом.
– А вот гляди… Сымай! – крикнул Иван и отпустил пса.
Тот сразу кинулся на холопа, сбил его с ног, треплет, ворчит. Шапка у того покатилась. Пес бросил холопа, схватил шапку в зубы, подбежал к Ивану и прямо ему в руки подал.
Холоп лежит ни жив, ни мертв, пошевельнуться боится, а Иван хохочет.
– Чего ты его? – спросил Тереха. – Аль провинился в чем? Откуда шапку такую добыл? Стянул, видно?
– Да уж попомнит он шапку ту, – сказал Иван. – Ладно, будет. Идем вина пить.
Привязал пса, холопу дал пинка, чтоб убирался, а шапку на бочку положил и пошел с приятелями на посад.
* * *
На той неделе в Соли Вычегодской был праздник, хоть и не церковный, но не меньше церковного – именины воеводы[12] – Степана Трифоновича.
Степан Трифонович был из рода бояр Голенищевых, но захудалый, оттого царь Михаил Федорович и прислал его воеводой на Соль.
Степан Трифонович держался важно, шапки ни перед кем не снимал, ходил степенно, закинув голову, хоть росту был небольшого и крив на один глаз. Почесть[13] брал, конечно, не хуже других, но подносить ему надобно было умеючи. А больше всего любил он собак. Кто ему достанет хорошего пса, тот ему первый друг.
Иван Максимович знал про то, и сам пустил слух, что откупил он у Пивоварова заморского щенка, чтоб поднести на именины воеводе. В тот день Иван с раннего утра ушел на посад к приятелям и пса с собой забрал. К обедне не пошел. Обедню, как всегда по большим праздникам, служил настоятель. Народу собралось много, – нельзя не поздравить воеводу – обидится. Богачей вычегодских Степан Трифонович после обедни звал к себе на пир.
На площади тоже собралось немало народу. Как обедня отошла, воевода вышел на крыльцо. Гости окружили его, поздравляют, кланяются, а он первым делом надел на голову высокую горлатную шапку – в шапке он сам себе казался повыше – и стал кивать на все стороны.
А тут как раз на глаза ему попался Иван Максимович. Идет прямо на него по площади и за ошейник пса ведет. А за ним приятели гурьбой.
– Ну и пес! – крикнул воевода. Любо-дорого.
И сам шагнул навстречу Ивану.
А Иван подходит, снимает шапку, кланяется воеводе и говорит:
– Здравствуй, Степан Трифонович, Дозволь тебе от всего моего усердия пса заморского поднести. Не побрезгуй, прими, Дагом зовется.
Воевода крикнул и зажмурил здоровый глаз.
– Хорош пес, – сказал он. Вот спасибо, Иван Максимович. И не видывал такого. А умен ли?
– Сказывают – умней его нет, – ответил Иван. – Да вот погляди сам.
– Он выпустил ошейник и сказал негромко: «Сымай».
Что тут случилось, никто не разобрал, Глядят – воевода барахтается на земле, пес всеми лапами на нем, сорвал с него шапку, подбежал к Ивану и подает.
Кинулись все к воеводе, поднимают его. Он красный весь, брызжет слюной, кричит:
– А, ты так! Издевки строишь! В холодную! Пристав!
А Иван снова подходит, подает воеводе шапку и говорит:
– Прости, Христа ради, Степан Трифоныч. Сказывал я – аглицкий то пес. Там у их все друг перед другом шапки сымают. Он, видно, думал – ты забыл мне поклон отдать. Не обессудь.
Воевода схватил шапку, натянул обеими руками на голову, только рот открыл, а пес словно того и ждал. Как кинется опять, никто и не опомнился, а уж он снова подмял под себя воеводу и шапку с головы сорвал.
Шум поднялся, суматоха. Кто воеводу поднимает, кто Ивана ругает, кто на пса замахивается. Иван ждать не стал, бросился к своим воротам. Перебежал площадь, а пес мчится за ним, и шапка в зубах. Подал Ивану шапку и стоит перед ним. Приятели окружили Ивана, хохочут, с места не могут сойти. А от собора пристав бежит вдогонку. Воевода издали орет:
– Держи его, держи! Волоки в холодную!
Иван швырнул приставу шапку, а сам вскочил в ворота. Приятели за ним и перед носом у пристава захлопнули ворота.
– Ну и уморил, Ивашка! – крикнул Тереха Пивоваров – И как ты его научил? Чего на воеводу кинулся, а не на иного кого?
– Видали, как учил-то его намедни. Шапка та на холопе воеводина была, старая. Мне Акилка-подьячий за алтын добыл. Получай пса, Тереха, боле не надобно. Идем ко мне вина пить. Сказал – угощу Тереху заморским. Ты такого и не пробовал. Батька схоронил.
Только подошли было к крыльцу, а с крыльца бежит старый Галка.
– Батюшка, Иван Максимыч. Чего долго не шел? Холопов на посад послали тебя искать. Сам Андрей Семеныч Строганов поутру на Соль приехал. Гневается.
У Ивановых приятелей сразу хмель из головы выскочил. Андрея Семеновича все в Соли знали – старший в строгановском роду.
Пивоваров потоптался на месте и сказал Ивану Максимовичу:
– Ну, Ивашка, не в пору гость – хуже татарина. Не до пиров тебе. Самому б угощенья не попробовать.
Иван Максимович топнул ногой и крикнул:
– Аль не хозяин я в дому? Звал на пир – от слова не отступлюсь. Дядюшку тоже позову.
А Галка все время дергал его за полу и шептал на ухо:
– Иван Максимыч, батюшка, не держи ты их. Худо будет. Гневен Андрей Семеныч.
– Пусти ты, старый, – отмахнулся от него Иван Максимович. – Куда ж вы? обернулся он к приятелям.
Но те уж один за другим шмыгали в ворота, кланялись Ивану издали и кричали:
– Прощай, Иван Максимыч! Иным разом жди!
– Распотешил и так, спасибо!
– Вот и ладно, батюшка, Иван Максимыч, – твердил свое Галка. Уважить надобно Андрея Семеныча. Сам ведаешь – старшой он. В отца место.
– Ну, чего в уши дудишь, балалайка старая! Без тебя не ведаю. Как смел гостей разогнать!
– Батюшка, не серчай ты. Андрей-то Семеныч, как на Соль приехал, так к Марице Михайловне прошел, велел тебя звать и Максима Максимыча, и Анну Ефимовну. Они там все с им и сидели. А тебя нет как нет.
– И Анна тож?
– И Анна Ефимовна, батюшка. Он с ей, слышно, все беседовал. А там к себе пошел, в свои хоромы. Подь, батюшка, переоболокись да кваску испей. Негоже так, поклониться надобно дядюшке.
Только что Иван переодеваться стал, прибежал Данилка.
– Батька, ты что долго не шел? Андрей Семеныч вот как гневался. Тетушку все о промысле спрашивал. А там встал да как крикнет!.. – Данилка помолчал немного и сказал потише: – «Не мне его, мол, щенка ждать! Пущай ко мне придет да покланяется». Бабка просила, просила погодить куда – и меду пить не стал. В свои хоромы ушел. Ты пойдешь, что ли, батя?
– А твое какое дело, щенок! – крикнул Иван Максимович. Спросили тебя? Кнута давно не пробовал. Пошел, покуда тумаков не надавал.
Данилка побежал, но с порога, оглянулся на Галку, точно хотел ему что-то сказать. Галка кивнул головой.
Иван оделся, постоял и сказал:
– Аль плюнуть на старого да удариться на всю ночь на посад?
Галка даже руками всплеснул.
– Батюшка, Иван Максимыч! Да чтой-то ты? Старшой ведь в роду ноне Андрей Семеныч. И батюшка твой покойный уважал его, даром что он в те поры старшой в роду был[14]. А ноне. Андрей Семеныч за весь род строгановский ответчик. Мотри, прогневается на тебя, аль что не покажется ему, государю бы не довел.
– Ну, каркай, ворона старая. Чай, я не ворог роду своему. Давай однорядку, пойду ин.
* * *
О чем говорили между собой старый и молодой Строгановы, так никто потом и не узнал. Ключник Андрея Семеновича в то время сидел в сенях, так он потом рассказывал Галке:
– Уж вот кричал мой-то хозяин в тот раз на твоего, на Ивана Максимыча. Прямо сказать, как на нас, на холопов. Тот было ему что молвить почал, а он как посохом в пол вдарит, аж кубки в поставце зазвенели. Кричал, кричал, аж устал, видно, – кликнул меня, велел меду подать. Вошел я, гляжу, Иван-то Максимыч сидит на лавке, платком лоб утирает, и шапка около. Вспотел, видно. А как уходил Иван Максимыч, наш вновь все посохом об пол стучал, наказывал чего-то. И на порог как Иван Максимыч ступил, наш ему из горницы крикнул: «Мотри ж, все сполни, как наказывал. Родителеву волю уважать надобно…» Ты не ведаешь, Галка, – прибавил ключник, – про каку таку волю Максима Яковлича, Андрей Семеныч поминал?
– Не, не ведаю, Архипыч, – сказал Галка и поглядел в сторону. – Наше дело холопье. Что прикажут, то и ведаем. А про хозяйские дела где нам слыхать.
Архипыч недоверчиво покачал головой, но спрашивать больше не стал.
На Пермь
Совсем другим человеком вернулся Иван Максимович от Андрея Семеновича. Позвал Галку, заперся с ним в повалуше, тот ему до самой ночи грамотки читал. Так и на посад Иван Максимович не пошел в тот день и спать лег трезвый.
А с утра сразу по мастерским пошел, с мастерами поговорил, спросил, в чем недостача, велел Галке записать, чтоб из Москвы выписать. В варницы прошел, посулил цырени починить. И за весь день никому по зубам не попало.
Немного повеселей стало на строгановском дворе. Орёлка один все волком глядел, прятался по углам.
Данилка уж стал на него обижаться. То целыми днями вместе бегали, голубей гоняли, рыбу ловили, за брусникой в лес с другими парнишками ходили, а теперь не дозваться было Орёлки. Забьется к Галке в чулан и не идет оттуда.
Данилка пожаловался тетке:
– Тетушка, вели Орёлке со мной голубей гонять. Не слухает он меня.
– Не замай его, сынок, – сказала Анна. – Вишь, он по батьке сильно убивается. Дай срок, обойдется.
Но Данилке неохота было ждать. Он побежал в Галкин чулан над повалушей Ивана Максимовича в башенке и крикнул Орёлке:
– Орёлка, Анна Ефимовна тебе велела с мной голубей гонять.
– Хошь, возьми моих голубей, – сказал Орёлка, – мне не надобно.
– Вправду? – обрадовался Данилка. – А ты чего хошь? Хошь я тебе кубарь дам, что мне батька летошний год с Москвы привез.
– Не. Не надобно. Дай мне лучше нож, что тебе намедни коваль выковал.
– Ладно. А тотчас пойдем голубей гонять.
– Подь сам. Неможется мне.
– Неможется! Чай, ты не бабка Марица. То ей все неможется. Иди, что ль!
– Не пойду.
– Как ты смеешь мне так молвить! – крикнул Данилка. – Подь тотчас.
– Не пойду.
– А вот погодь, выдерут тебя, как батьку твово.
Орёлка вскочил, кинулся на Данилку, вцепился ему в волосы, повалил на землю, а сам кубарем скатился с лестницы.
Когда Данилка вскочил и с ревом побежал вниз, Орёлки уж и след простыл.
Навстречу ему шел Галка.
– Ты чего, Данилушка? – спросил он ласково, – Аль убился?
– Орёлка! Держи его! – кричал Данилка. Побил меня. Я его отодрать велю.
– Ах, он озорник! Вот я ему ужо ухи надеру, – говорил Галка, удерживая Данилку за плечо. – А ты видал, Данилушка, какой саадак[15] Жданка с Москвы Ивану Максимычу привез. Цельный набор и для коня и для всадника – и нагрудник, и колки, и задки, и шестопер[16], и щит, и кольчуга, хошь покажу? Как жар горит. И твой самострел там повешен.
Данилка еще всхлипывал, но Галку слушал.
– А где то?
– В повети, под повалушей. И ключ у меня.
– Ладно, пойдем. А про Орёлку я батьке скажу. Пущай он его отодрать велит.
– Я его и сам выдеру. Данилушка. Чего Ивану Максимычу докучать. Пойдем-ка в поветь.
* * *
В тот же день Андрей Семенович уезжал в Вологду. Осень уж настала. Того и гляди, морозы ударят, а до Вологды путь не близкий. Хорошо, что плыть по воде – Вычегдой, а потом Сухоной.
С почетом проводили старика. Не одна родня, а и настоятель соборный, и «лучшие люди»[17] вычегодские. Иван кланялся ему в ноги, благодарил за науку, посулил все исполнить, про что дядюшка говорил.
Наутро Иван велел позвать к себе брата.
Долго ждала Анна Ефимовна мужа. Наконец Максим Максимович вернулся, сел на лавку и голову опустил.
– Ты чего, Максим? – спросила она. – Аль ругал тебя за что Иван?
– Не. Не ругал.
– А чего звал-то?
– А на Пермь чтоб ехать.
– Чего? – Анна даже с лавки вскочила. – Да ты в уме, Максим? Кому ехать-то?
– А нам, Анница.
– Да не может того статься! Максимушка! – сказывай ты мне по ряду, чего говорил-то тебе Иван. Ну, как пришел ты к ему, чего он сказал?
– «Чего рот разинул, дурень?»
– Hy?
– Ну, закрыл я, Анница.
– Ну, сказывай, чего памятуешь.
– Про Пермь он тут поминал. И про первопутку. И про голубей. На санях, мол, по первопутке.
– Пошто про голубей?
– Ладно уж. А он?
– Ох, Анница, не серчай ты на меня. Долго он говорил. Невмочь мне все по ряду сказывать.
– По первопутке, мол, голуби летят…
– Путаешь, Максим. Как голуби по первопутке! Припомни-ка ты.
– На санях.
– Э, брешешь, как так голуби на санях?
– То мы, Анница, про нас то!
– А? Чтоб мы по первопутке на Пермь ехали. Так, что ли?
– Так, Анница. Жить чтобы.
– Жить на Перми с тобой? И промысел ведать? – вскричала Анна.
– Так, Анница.
– О, господи, слава тебе! Неужли правда? Аж не верится! Господи, счастье-то какое! Ведь словно в темнице тут! Вот, недаром, знать, я про все Андрею Семенычу поведала. И про духовную, и про соль, и что промысел наш зорит Иван… Максимушка, родной, чего же невеселый ты?
– Истому жалко.
У Максима дрогнули губы, и он низко наклонил голову.
– Какого Истому? Чего ты, Максим?
– Богомаза.
– А! Что иконы пишет? А я и запамятовала вовсе. Там, чай, собор-то есть, Максимушка. Батюшка покойный сказывал – построил он в Чусовом, и иконы там есть. Помолиться будет тебе где.
– Не про то я, Анница.
– А про что ж? Скажи, не утай.
По щеке у него ползла слеза.
Анна подошла к Максиму и приподняла ему голову.
– Да что ты, Максимушка? Ну, скажи скорее.
– Серчать ты станешь.
– Да не, не буду. Радость ты мне какую принес. Веселая я.
– Истома меня иконы писать учил, – тихо сказал Максим.
– Ну?
– Начал я убиение царевича. Дмитрия писать…
– Ну?
– Не кончу, стало быть, как поедем.
Максим еще ниже наклонил голову.
– Эх, Максим! Погоди ты, не горюй, – сказала Анна. – Вот как мы на Перми промысел наладим, цырени починим, торг вновь с вогуличами заведем, как при батюшке, так мы с тобой Истому туда выпишем. Хошь?
– Да ну, Анница! Аль можно то? Не пустит Иван.
– Надобна больно Ивану иконная горница. Он, чай, и не ведает, есть ли, нет ли она. А вот коли ты там как заправский хозяин работать станешь, мы там тож иконную горницу поставим.
– Анница, голубя моя. Все, как велишь, справлять стану. Неужли правда?
– Сказала, так и сполню. Ну, а тотчас за дело браться надобно.
– Анница, – сказал Максим, – еще говорил Иван – много-де не берите.
– Ну, про то мне знать. Ему меня не учить. Не на месяц, чай, едем. Чай, все животы забирать надо, и мои и твои. Да за мной задержки не будет. Живо все справлю. Он бы лишь не держал.
* * *
Анна Ефимовна не любила время зря терять. Сразу же принялась за дело. Мало ли хлопот перед дальней дорогой. Надо все сундуки разобрать. Шубы дорожные вытрясти. Одеяла меховые, однорядки, ферязи, кафтаны Максимовы пересмотреть. Свои телогреи, охабни, кики, убрусы. Коли где что отпоролось, или попортилось, велеть девкам зашить, поправить.
На другой день за посуду взялась. Тоже хотела отобрать кое-что. Надобно же дом как следует наладить. На Перми она полной хозяйкой будет, не то, что здесь. Чтоб не стыдно было гостей принять. Свои приданые кубки, чаши, блюда серебряные хотела взять. Лишнее серебро хранилось у Галки в повети.
Анна Ефимовна велела позвать Галку, чтоб с ним все разобрать.
Не сразу Галку нашли. Самый усердный приказчик он был все где-нибудь во дворе ходит, присматривает. Последний всегда к себе в чулан уходил. А тут в самую рабочую пору забрался туда. Еле его нашли.
Анна Ефимовна начала ему говорить про посуду, а он точно и не слушает, на все только головой кивает. Анна Ефимовна рассердилась даже.
– Ты, что, Галка? – сказала она. – Не проспался, что ль? Аль, может, хлебнул лишнее на старости лет?
Галка поглядел на нее.
– Грех тебе, государыня, этакое про старика молвить… А вот просьбица у меня до тебя есть, да сказать боязно.
– Говори, Галка, да живей. Вишь, время спешное. В путь сбираться надобно. Слыхал, чай?
– Слыхал, матушка, как же. Дай тебе господь! А моя, вишь, просьбица – пройди ты, государыня, в чулан мой на малое время. Показать мне тебе чего надобно.
– Ну, ладно уж, идем, скорей лишь.
Лестница в Галкин чулан вела из маленьких сеней перед повалушей Ивана Максимовича. Лесенка узенькая, крутая, и дверца в чулан низенькая, Анне Ефимовне согнуться пришлось. Первый раз она сюда заглядывала. Под самой крышей чулан, потолок косой, и окошечко круглое выходит на крышу, под окошечком лавка, а на лавке – лежит что-то, закрыто Галкиным тулупом.
– Что тут у тебя, Галка? – спросила Анна Ефимовна.
– Матушка, Анна Ефимовна, зато и привел тебя, не знаю, как и быть.
Галка откинул тулуп, под ним, весь красный, лежал, разметавшись, Орёлка, бормотал что-то, вздрагивал.
– Что ж с им? – спросила Анна Ефимовна. – Занедужил, что ль?
– Да вишь, государыня, дни два альбо три назад повздорил он с Данилушкой. Подрались, что ль, а Данилушка посулил Ивану Максимовичу довести, отодрать чтоб хозяин велел Орёлку. Ну, спужался, что ль, парнишка, аль не в себе был, хватился я его ввечеру – нету, и к ночи не вернулся, и вечор не был. Так и гадал я – убег паренек, пропадет ни за денежку. А ноне поутру, гляжу, идет во двор тяглец[18] незнаемый, а за загривок волокет Орёлку, веревкой спутанного. Ладно, мне встречу попался, а то к хозяину он шел. Орёлка-то как убёг, забрался, стало быть, на струг к Андрею Семенычу, да и схоронился там, промеж коробьев. Гадал – до Москвы его довезут, а там к казакам пробраться норовил. Казаком, вишь, надумал стать, дурной. Сперва-то и не приметили его струговщики, а наутро пес Андрея Семеныча принялся лаять над им, вот и сыскали его, привели к Андрею Семенычу. Орёлка в ногах у него валялся, – сказывал тот мужик, – умаливал в Москву взять. Да Андрей Семеныч разгневался, сказал: «Мало беглых по Руси бродят, мальчишки еще в бега ударятся». Велел поучить его малость и назад отослать с встречным тяглецом к Ивану Максимычу. И поучили-то его легонько, для острастки лишь, а он – мужик сказывает – словно сбесился: как начал на всех бросаться – кусается, ровно волчонок. Связали его, да тому тяглецу и дали. Так связанного и волок за веревку весь путь – не идет, слышь, упирается. Уж он и за ухи-то его, и за волосья, сам-то умаялся-де с им. Еле-де доволок, даром что дюжий мужик. Я взял Орёлку, сказал тяглецу, что хозяину сам все доведу, велел накормить его, два алтына ему из своей казны дал и отправил, – ближний он, из соседней деревни. А Орёлку сюда приволок, благо хозяин не видал. С той поры и спит парнишка. Ума не приложу, матушка, Анна Ефимовна, как быть-то. Сказать хозяину – выпороть велит безотменно, а уж тут беды не избыть. Нескладный вовсе парнишка.
Анна Ефимовна молча слушала Галку.
– Ладно, Галка, – сказала она. – Пущай он покуда у тебя полежит. Может, отойдет. А я Ивана Максимыча попрошу на Пермь мне его дать. Он парнишка смышленый, к делу его приучу, – может, в приказчики выйдет. А уж коль озорничать примется, не спущу. Рука у меня не легче Ивановой.
– Как не поучить, государыня… – сказал Галка.
Орёлка завозился и забормотал:
– Чего лаешь?.. Не дамся… Батька, ты?.. Убегём.
Галка быстро накинул полушубок на голову Орёлке и с испугом поглядел на Анну Ефимовну.
– Про батьку все поминает, – сказал он. – Запамятует, бог даст.
– Ладно, держи его тут, покуда опамятуется. А тотчас поди отвори поветь, где мои приданые сосуды да блюда схоронены. Бережно все укласть надобно, не помялись чтоб дорогой. Галка снял со стены ключ и пошел с Анной Ефимовной в поветь.
* * *
Марица Михайловна погоревала сперва, когда услышала, что Иван отсылает Максима на Пермь жить. Погоревала, а потом и утешилась. Фомушка ее успокоил. Спросила его Марица Михайловна, к худу, аль к добру то будет, что Максимушка экую даль едет.
Фомушка в то время на полу сидел, в камушки играл. Один камушек кругленький из рук у него вырвался, покатился, а другой он между пальцами завертел и волчком пустил. Обрадовался, в ладоши захлопал. А потом на хозяйку взглянул и сказал:
Максимушка катится,
Иванушка вертится.
Марица-то Михайловна сперва и не догадалась, как Фомушкины слова понимать. Но монашенка Феония она от нее ни на шаг не отходила – все ей рассказала:
– То, вишь, матушка, Марица Михайловна, неспроста про камушки молвил Фомушка. Стало быть, как Максим Максимыч оттуль прикатит, дела там всякие важные наделает, так Иван Максимыч, стало быть, перед им и завертится, – ты уж, матушка, на меня не пеняй на таком неудобном слове. Все, стало быть, так и станется, как Максим Яковлич покойный желал. Максим-то Максимыч, стало быть, самым большим хозяином и будет у нас.
– Ну, и дай, господи, – сказала Марица Михайловна. – Максим-то простой, от его отказу мне не будет. А то, мотри, Иван и икону Ивану-юродивому на золоте заказать не хочет. А мне то в стыд. Вишь, Андрей-то Семеныч какую икону богородице донской-то поставил. Всю каменьями изукрасил. А Иван-то юродивый – наш святой, а от нас и иконы ему нету. Я-то ладила Андрею-то нос утереть. Вперед его икону поставить да на золоте. А Иван, прости господи, сказал: «Будет-де с тебя, матушка, и Фомку обряжать. Иван-то юродивый-де и так, чай, у господа в золоте ходит». Богохульник прямой. Вот Максимушка мой, тот богомольный. Анны лишь боюсь. Ехидна баба, округ пальца мужа обводит.
– Что ты, государыня, Марица Михайловна? Неужли Максим Максимыч матушку родную на жену сменяет? Чай, совесть-то у его есть. Да и где ж Анне Ефимовне супротив тебя, матушка? Ты у нас и умом и обычаем, прямо сказать, – королева.
