Татьяна Корниенко
Херсонеситы
За стенами ржали лошади, слышалась чужая, рвущая уши и раздирающая душу речь – кто-то отдавал приказы. Наверное, они исполнялись в точности, потому что во двор полетели камни. Их было много, и Дионисий успел подумать, что под таким градом покинуть горящий дом будет непросто.
Алексия металась по комнате, тщетно пытаясь погасить разгоравшееся пламя. Ее хитон вспыхнул, но Дионисий, схватив не замеченную матерью трехручную ги́дрию, плеснул водой, одновременно оттолкнув от занявшегося ткацкого станка деревянный кли́смос.
– Мама, мы должны отсюда уходить. Горит весь дом!
Алексия вскрикнула, безумными глазами посмотрела на сына.
– Где твоя сестра? Где Дайона?
– Не знаю! Гинекей загорелся первым. Я бросился к тебе. Это скифы, мама! Я слышал их речь и ржание коней! Беги за мной!
Он потянул ее за руку. Алексия бросилась за сыном, но, запутавшись в складках хитона, упала. Вскрикнула от боли. Вскочила. Снова упала.
– Мама!
– Моя нога!.. Поздно…
Алексия потянулась к глиняной шкатулке. Та, выскользнув из дрожащей руки, разбилась. На пол посыпались нехитрые материнские украшения.
«Пиксида! Разбитая пиксида! Все так, как в моем видении!»
Дионисий упал на колени, пытаясь помочь матери. Но Алексия вытащила из лежащих комком пряжек, застежек, серег простое ожерелье, сделанное из ракушек-гребешков и костяных бляшек камбалы.
– Сыночек, беги без меня. Найди Дайону, спасайтесь вместе! В Херсонес бегите. Там твой дядя, мой брат – Актеон. Это ожерелье он сделал своими руками, когда мы были еще маленькими. По нему он узнает тебя. Ну же, Дионисий!
– Нет, мама, нет! Только с тобой!
– Моя нога повреждена. Мы встретимся позже. Обязательно встретимся. А сейчас выполни мою просьбу. Дайона где-то в доме. Помоги ей. И нам с отцом помоги: мы будем спокойны, зная, что наши дети в безопасности. Ты выполнишь мою просьбу, Дионисий?
Он молчал. Холодный голос внутри подсказывал, что все, о чем говорит мать, – неправда. Что эти минуты – последние. И больше он не обнимет ее, не услышит любимого голоса. Теряя драгоценные мгновения, Дионисий стоял, глядя на мать. Пламя, вопли, треск рухнувших где-то перекрытий – все это было, но словно во сне.
Алексия, забыв о боли, выпрямилась и с размаху ударила сына по щеке.
– Ну же, раскисший мальчишка! Очнись и беги! Спасай сестру. Ты отныне несешь ответственность за ее жизнь!
Пощечина и приказ подействовали, Дионисий приник к матери:
– Я люблю тебя, мама, – и, до крови закусив губу, чтобы не закричать, не оглянуться, выбежал из гинекея.
Комната сестры находилась рядом, но Дайоны в ней не было. Не было ее и в других комнатах, и в трапезной. Не замечая летящих камней, стрел, Дионисий метался по дому. Кто-то страшно закричал в кладовой, и мальчик бросился туда.
Кричал отец. Рухнувшее перекрытие придавило его к полу. Он скреб содранными в кровь пальцами плиты, покрытые чем-то скользким.
– Масло! Отец, это масло! – закричал Дионисий, понимая, насколько опасно, когда столько масла находится рядом с огнем.
Сквозь уходящее сознание Гераклеон разглядел сына и успел крикнуть:
– Немедленно убирайся!
Масло, достигнув огня, вспыхнуло.
Больше ничего не соображая, не отдавая отчета в своих действиях, Дионисий пошел по дому, поочередно заглядывая туда, куда еще можно было заглянуть. После того как на его глазах погиб отец, после приказа матери в сознании засело одно – найти и спасти Дайону.
Не понимая, что делает, он шагнул в только что выбитую калитку прямо под ноги гарцующей лошади. Всадник в пластинчатом панцире – страшный, огромный, скалящийся из-под глубокого шлема, – занес для удара копье, но пущенная из продолжавшей обороняться башни стрела, пролетев совсем рядом с лицом, отвлекла его внимание. Рука не опустилась.
В этот момент кто-то крикнул:
– Беги!
– Епифаний?!
– Беги!
Появление учителя и друга придало силы. Дионисий рванулся за растворившейся во тьме фигурой. На его счастье, всадник, заметив, что целил в мальчишку, не стал устраивать погоню. Добежав до арбустума, Дионисий, почти ничего не видя перед собой, уткнулся в спину резко остановившегося старика.
– Стой!
Епифаний задыхался. Долгий бег был не под силу человеку с нездоровым сердцем и слабыми от болезней и старости ногами. Упав в траву, он прохрипел:
– Сядь!
Теперь, когда не надо было решать самому, когда рядом оказался взрослый, умудренный жизнью человек, вернулось осознание происходящего. Дионисий почувствовал, что его руки сжимают какой-то предмет, поднес его к лицу и в тусклом свете Селены{18} увидел ожерелье матери. Порыв бежать обратно предупредила рука Епифания.
– Дионисий, остановись. Ты уже ничем никому не поможешь.
– Нет, нет, пусти! Там мама! Она просила отыскать Дайону. Я обещал, я должен, Епифаний!
– Будь разумен, мальчик. Усадьбу заняли скифы. Они жестоки, сильны. Ты не войдешь и не выйдешь незамеченным. Слава богам, я успел спасти тебя!
– Но как ты узнал?
– Я почувствовал твою тревогу еще утром. А днем – увидел…
– Что ты увидел?
– Будущее, Дионисий. Я увидел будущее.
– Но почему же ты прибыл так поздно? Тебя бы отец послушал!
– Не успел. Все произошло слишком быстро.
– Епифаний, теперь нас двое! Мы спасем маму и Дайону!
Дионисий рванулся к дому, но жрец успел схватить его за руку.
– Стой! – Голос старика стал настолько глухим, что о значении фразы Дионисий скорее догадался, чем разобрал слова. – Не ходи. Кроме горя, это тебе ничего не принесет.
– Мама… Дайона… Я не оставлю их.
– Что ж, ты сделал выбор. Такой, каким его видел я.
– Ты видел?
– Да, мальчик. Выбор твой достоин, хотя для меня… Впрочем, теперь это не важно. Перед тем, как мы пойдем…
– Ты все же пойдешь со мной?
– Теперь я обязан это сделать.
– Благодарю тебя, Епифаний, благодарю. Ты… ты настоящий друг.
– Мне повезло услышать эти слова из твоих уст, Дионисий. Они не опоздали. Теперь я должен исполнить то, к чему готовился много лет.
– Ты исполнишь все, что задумал, только после! Мы должны…
– Нет. Теперь. Помнишь ли ты о ценностях, переданных мне Кахотепом?
– Помню. Бежим скорее!
– Готов ли ты стать их хранителем?
– Хорошо, Епифаний. Готов! Только не сейчас. Когда ты уплатишь обол Харону…
– Нет. Мои видения были достаточно ясны. По-другому я мыслил передать великий дар. Но ты сам выбрал путь.
Епифаний протянул дрожащему, порывающемуся бежать Дионисию небольшой мешок темной кожи.
– Мальчик мой, поклянись богами Олимпа, что будешь хранить это сокровище наравне со своей жизнью. Больше своей жизни! Я завещаю тебе право передать дар тому правителю, который обернет его во благо свободного народа. Для этого боги наделили тебя умением распознавать в людях то, что скрыто для обычного человека. В противном случае ты найдешь достойного преемника или… уничтожишь сосуд и Глаз Ра. Ибо в руках человека нечестного дар может обернуться проклятием.
– Клянусь! Только храни пока сам свой мешок. Я заберу его, когда мы выручим маму и Дайону.
– Нет, Дионисий, держи. А теперь пойдем.
С ожерельем Алексии на шее и таинственным мешком в руках Дионисий бросился к дому. За ним едва поспевал Епифаний.
Усадьба горела и уже не сопротивлялась. Рядом с оборонительной стеной ходили скифские воины и мечами добивали раненых. Дионисий сжал кулаки. Подался вперед.
– Я убью их!
– Тише, тебя услышат! – шикнул старик и дернул мальчика обратно: Селена была круглолица, неосторожного, его могли заметить.
– Пусть слышат! Я убью их так, как они убили моего отца!
В этот момент у калитки зашумели, и на площадку, посреди которой стоял старый, заброшенный колодец, выволокли женщину и девочку. Предупреждая крик, Епифаний зажал рот мальчика одной рукой, второй же вцепился в его талию, упреждая рывок. Один из воинов подошел к лежащей в пыли девочке, вырвал из ее руки какой-то предмет и отшвырнул подальше в кусты. Прямо к ногам Дионисия. Не отрывая глаз от матери и тоненько плачущей Дайоны, он нагнулся, поднял то, что так не понравилось скифу.
– Собака…
– О чем ты? Какая собака? – забеспокоился Епифаний: мальчику за сегодняшний вечер пришлось пережить столько – не тронулся бы умом!
– Собака, которую нарисовала Дайона, чтобы потом ее оживила Артемида… На беду, у нас в усадьбе не было собак, Епифаний…
Старик хотел сказать что-нибудь правильное, но в этот момент прозвучала резкая команда. Сразу несколько хохочущих мужчин бросились к распростертой на земле Алексии и забившейся в ужасе Дайоне, подхватили и поволокли их к колодцу.
Первой в его жерле исчезла Дайона. Ее предсмертный крик, многократно отражаясь от каменных стен, почти лишил Дионисия рассудка. Когда же подняли так и не пришедшую в себя Алексию, он, забыв об осторожности, о данном Епифанию обещании, о бессмысленности всего, что делает, закричал: «Мама!» – и выбежал на освещенное пространство.
Все, что было потом, произошло одновременно. Скифский стрелок поднял лук, Дионисий почувствовал летящую в него стрелу, откуда-то сбоку к нему метнулась тень, и старый Епифаний, пронзенный насквозь, начал медленно оседать к его ногам.
– Епифаний!
– Беги, Дионисий. Свершилось то, что открылось мне еще днем. Ты спасешься.
– Епифаний! Ты знал? И все равно пришел?! Епифаний! Я не оставлю тебя!
– Помни… ты обещал… Я счастлив, что… что успел… стать… твоим… дру…
* * *
– Тэ-эк… Евграф Леопольдович… – Дюжий таможенник справился с собственной мимикой, по крайней мере так ему казалось. И, как подобает «при исполнении», внимательно осмотрел пацана, застывшего с недочищенным бананом у вагонного окна на нижней полке. В светлых глазах таможенника запрыгали шальные зайцы, и он поспешно перевел взгляд на женщину. – Документы в порядке. Счастливого пути.
– Слава Создателю! – Тетя Люся сложила лодочкой ладони, ткнулась в них подбородком и, закатив глаза, мысленно сообщила Творцу, что она думает о дороге, вонючем щелястом вагоне, обеих таможнях и стоимости билетов за все это «удовольствие». Затем, совершенно невпопад, поблагодарила и, вынырнув из транса, умильно огладила взглядом хмурого племянника. – Графочка, через одиннадцать часов будем в Севастополе. Давай баиньки!
– Ну тетя Люся! – взвыл Графочка и, швырнув банан на стол, полез на верхнюю полку. «Баиньки»! Позорище! Ему же че-тыр-на-дцать! А еще эзотерик! Эзотеричка!
Этим особенным словом – эзотерик – странную теть Люсю назвала мама, когда в их московской квартире появилась южная родственница, увешанная, словно новогодняя елка, бусами, кольцами, браслетами и совершенно невообразимыми амулетами. Мама вообще умела называть. Евграф! И это при муже Леопольде! График, Графин – еще куда ни шло. Графиня, Аграфена или даже Ева – когда-то это доводило до слёз. Не скупых мужских. Отнюдь! А что, каждому рассказывать, как папу друг Евграф во время их альпинистской молодости тащил на себе сколько-то там километров, обморозился, долго болел, выздоровел, и тогда благодарный Леопольд назвал сына в его честь? Кому честь, а кому…
Евграф скомкал подушку, подоткнул ее под грудь и уставился в смоляную ночь, с заданной периодичностью взрываемую уносящимися в Москву фонарями.
Севастополь… За шесть лет, прошедших с предыдущего визита к тете Люсе, от воспоминаний о городе не осталось почти ничего: посиневший распухший палец, которым Евграф ткнул в ерша, притаившегося в дырчатом подводном камне, и памятник со странным названием – «Затонувшим кораблям».
Со злополучным пальцем он носился за теткой, наверное, часа полтора. Отвечая раз за разом на вопрос: «я не умру?» коротким «нет», она наконец сдалась и сообщила, что когда-нибудь это произойдет обязательно.
А корабли, давшие название памятнику, оказались не затонувшими, а затопленными. Поправку внес папа, но выглядела она нелепо: кто же будет топить собственные корабли? Интернет подтвердил: во время Крымской войны в далеком 1854 году, «чтобы заградить вход неприятельским судам и спасти город», вице-адмирал Корнилов отдал приказ затопить поперек фарватера Севастопольской бухты российский флот. Евграф, однажды расстроившийся из-за своей первой и единственной деревянной лодочки, канувшей в пригородном пруду, много раз пытался представить, как моряки покидают свое судно, как отдает ему честь командир… И высоченные стройные мачты медленно уходят, уходят, уходят под воду, а потом торчат поперек бухты двумя жуткими рядами, свидетельствуя то ли о победе, то ли о поражении. Над ними носятся и тревожно кричат чайки, а на берегу, сжимая кулаки, стоят матросы, и глаза у них мокрые и злые.
Вот в такое место вез Евграфа поезд. По выражению мамы – «поджариться на солнышке», по версии папы – «отмокнуть и просолиться». И только тетя Люся многообещающе обмолвилась, что собирается «приобщить ребенка к святыням». В общем, у всех были свои планы на вполне самостоятельного и почти взрослого человека.
* * *
– Э-эй, дружочек, глянь в окошко!
Евграф открыл глаза.
– Теть Люся, что, приехали?
– Нет. Впереди Джанкой, потом Симферополь, Бахчисарай, а уж потом и дома будем. Часа четыре осталось. Я тебя на Сиваш[7] разбудила. В окно посмотри.
Евграф свесил голову с полки. За стеклом, сколько хватало глаз, была вода. Она то подступала к рельсам, то убегала за розовато-коричневые соленые проплешины, утыканные ровненькими рядами невысоких деревянных столбиков.
– В другое окно глянь!
Напротив была точно такая же вода, соль и столбики. В вагоне завоняло.
– Фу-у-у! – Евграф потянул носом, сморщился.
– Чего носом крутишь? Это планктон. На этих отмелях раньше соль добывали. Вон ограждение осталось. Теперь планктон развелся. Крым начнется – проветримся.
– Теть Люся, мы что, по мосту едем?
– Вот современная молодежь! Ничего не знают! – оживился новый сосед и посмотрел на Евграфа.
Чувствуя ответственность за «современную молодежь», Евграф неприязненно смерил взглядом попутчика. Это ж надо! Только в поезд сел, а уже лезет.
– Чего им знать-то? Как в школах учат, так они и учатся. У нас раньше урок не подготовишь – стыдно. А теперь… – включилась «нижняя» соседка.
Она выламывала из наполовину съеденной курицы вторую ногу, и Евграф, стараясь не видеть хваткие жирные пальцы, внутренне взвыл от невозможности искоренить человеческие стереотипы, к которым относилась и обязательная «железнодорожная» курица – продукт, менее всего подходящий для еды в вагоне.
– В компьютерах теперь все дело, – справившись с ногой, продолжила соседка. – Мы без них учились себе и учились. Еще и на танцы вечерами бегали, и общественной работой занимались. А эти? Из школы олухи олухами придут, в экран уткнутся…
«На себя бы поглядела! Динозавриха!»
– Вы же ничего не понимаете! Компьютер… – начал строить линию защиты хулимого поколения Евграф.
Но тетя Люся поспешно дернула племянника за локоть и кивнула на окно:
– Графушка, смотри, в Крым въезжаем.
– Как ты узнала?
– А тут раньше на бережку большими буквами было написано: «Крым», – не реагируя на пацанскую ершистость, доброжелательно пояснил сосед. И Евграф подумал, что, возможно, не очень-то он и вредный. Просто имеет собственное мнение.
«Собственные мнения» были и у Евграфа. Например, он был убежден, что одиннадцать лет в школе рациональнее потратить по прямому назначению, то есть на учебу, а не на попытки ее избежать.
Сосед на секунду задумался, затем встрепенулся и цепким глазом поймал Евграфа.
– Ну-тка, отвечай, школьник, чем это место, по которому едем, особенное?
Евграф снова глянул в оба окна:
– Воды, что ли, много?
– Правильно, много. А какой воды? Ладно, вижу, не знаешь. Мы сейчас сразу между двумя морями проехали. Черным и Азовским. Хоть слышал о таких?
– Да что вы, я же!..
– Ну и молодец, молодец! Не обижайся на деда. Справа – Черное море, Азовское – слева. Рыбы в нем раньше было – руками ловить. Какие осетры плавали!
– А сейчас что, не плавают?
– Есть и сейчас. Да с прошлыми-то годами не сравнишь.
– Почему? Выловили, что ли?
– Нас, сапиенсов, много развелось. И выловили. И нефтью потравили, и химией. С полей смыв куда идет? В море. А смыв какой, знаешь?
– Ну…
– Вот-вот. Химикаты сплошные. И города свое добавляют. Я сам водолазом был. Как водолазную школу окончил, так всю жизнь и отработал. Бывало, спустишься, минутка свободная есть – по сторонам посмотришь… Что там твое коралловое море! Рыбки серебристые, красные, желтые, и на зебру похожи, и в пятнышко. Пацанве с маской поплавать – одно удовольствие. Усиков наловить. А сейчас?..
– Усиков?
– Это креветки по-вашему. У нас их усиками всю жизнь звали. Из-за длинных усов. Сколько их было! Все улицы в усиках, что в семечках… Теперь одна мелочь осталась.
Евграфу стало как-то уж совсем грустно. Куда же везет его тетка? В пустыню? А он еще мечтал понырять за крабами, со спиннингом постоять…
– А крабы? – с надеждой спросил Евграф.
– Крабы-то? Крабы есть. И травяшки, и каменные. Рапану хорошую достать можно. Ее раньше бросовой считали. А нынче за деликатес держат. Знаешь рапану?
– Знаю. Читал. Ее в Черное море не так давно завезли. Нарушили экосистему. Рапана мидий пожрала. У меня дома большущая раковина. Ее к уху приложишь – море шумит.
– Да-а-а… Шумит море… Ты это, того, парень… Ты мое ворчанье особо не слушай. Мы, старики, все такие. И солнце у нас раньше теплее было, и сахар слаще. А море, оно на своем горбу все вынесет. И нас, сапиенсов, тоже. Восстановится море. Уже лучше стало. Кефаль вон опять ловить начали. А то лет пять назад в рот нельзя было взять!
– Почему?
– Нефтью отдавала. Удивительнейшая рыба! Приспособилась нефтяные пятна с поверхности воды собирать. Я как-то тряпку с катера уронил, которой мотористы руки вытирали. От нее сразу по воде радужное пятнышко пошло. Смотрю, мальки кефали – а их зимой в бухте тьма-тьмущая – со всех сторон мазут окружили и ротиками – шлеп-шлеп-шлеп! А потом, конечно, пахнут… Да…
– Скажите, а вы корабли затопленные видели? – поспешно спросил Евграф, чувствуя, что сосед погружается в какие-то свои мысли.
– Это ты про какие спрашиваешь?
– Которым памятник.
– Э-э, дружок! Тех нет давно. Это ж когда было! Полторы сотни лет прошло. После той войны еще не одна была. А корабли затонувшие видел. Не те – другие. Никакой романтики. Я, брат, линкор «Новороссийск» поднимал. Страшное дело! Страшное…
– А вы…
– Ты не выкай. Палычем меня зови. Виктором Палычем. У меня внучка такая, как ты, тоже всем интересуется.
– Виктор Павлович, про корабль расскажите! Его что, немцы потопили?
– Может, и немцы. А может, и еще кто. Версий много. Судно трофейное, от итальянцев досталось. А дело после войны было. Осенью. Спать легли. Ночью взрыв. Весь город проснулся. Люди на улицы раздетыми повыскакивали.
– Почему?
– Так война-то не так давно была. Не забылась еще. А Севастополь бомбили так, что не дай бог какому городу столько металла на себя принять.
– Виктор Павлович, а вы воевали?
– Я тогда совсем мальком был. Только-только в школу пошел. В подземную.
– Почему подземную?
– Другие руинами лежали. Немец тогда к городу рвался. Пушку невиданную привез. «Дора». Не слыхал о такой? Правильно, москвич. Из нее после Севастополя больше нигде вроде и не стреляли. Размером с паровоз махина. Один ствол – тридцать два метра. По рельсам доставили. Снаряд чуть не на сорок километров летел. Железобетонную стену толщиной в восемь метров пробивал, да только все снаряды не там, где им хотелось, легли. Так вот, школу у нас в штольнях устроили. Сверху бомбы сыплются, а детвора буквы учит, примеры решает.
– Страшно было? – Евграф попытался представить свой собственный класс, только не в просторной светлой школе, а в тесной темной штольне, и у него ничего не получилось.
– Человек ко всему привыкает. Вроде как страшно, а вроде и нет. Мне, малышу-то, что? Была бы мамка рядом. А вот между занятиями одноклассница из горы на солнышко выбежала – и нет одноклассницы… Конечно, жуткое время было. И голодное – это да. Пить особенно хотелось. Я с тех пор шампанское на дух не переношу.
Связи между шипучим французским напитком и военным прошлым Палыча Евграф уловить не смог и, видя, что тот не намерен объяснять, спросил:
– Почему?
– Жили мы в штольне рядом с подземным заводом шампанских вин. Когда пресная вода в городе закончилась, пришлось шампанское пить. Им же и раны обрабатывали, и мылись… Даже младенцев поили. Война…
Сосед замолчал, отвернулся к окну. Евграф догадался, что рассказчика лучше пока не тревожить, но не выдержал, окликнул:
– Виктор Павлович!
– Что? Еще рассказывать?
– Вы про линкор собирались…
– А-а-а… Да. Что ж тут говорить? Беда получилась. «Новороссийск» вернулся к вечеру из похода, пришвартовался в бухте, совсем рядом с берегом. Часть команды домой ушла, а большинство на корабле осталось. Там же и курсанты были – офицеры будущие. Ночью – взрыв. Не знаю, какой инженер этот корабль родил. Итальянец-то он итальянец, но конструкция – глупее не придумаешь. Все двери в одну сторону открываются – к корме. Если пробоина в носу, закрыть их невозможно: вода не дает. И вся ее масса прет по одному борту. Ну-ка, что произойдет, парень, если с одного борта судно затопить?
– Перевернется, что ли? – неуверенно предположил Евграф.
– А что так робко? Даже тебе, мальцу, понятно, что перевернется! Оно и перевернулось. Причем очень быстро. Когда ясно стало, что кораблю суждено кверху брюхом всплыть, люди стали на палубу выбираться. А она уже дыбом. Фильм «Титаник» видел? Одна разница – «Новороссийск» на левый борт кренило. Люди ошалели, в воду попрыгали. Кому повезло, спасся. Большинство тут же рухнувшей палубой накрыло. Многие внутри остались. В борт стучали…
– Как – стучали? Они что, не утонули?
– По-всякому было. Корабль быстро вверх дном лег. Во многих местах воздушные подушки образовались, дышать можно. Среди выживших нашелся мичман, который устройство судна знал настолько хорошо, что сумел даже в перевернутом сориентироваться. Так вот он несколько человек через кингстон вывел. Остальные погибли.
– А моего папу друг в горах на себе после обвала несколько часов тащил. Меня в его честь назвали, – неожиданно для себя признался Евграф.
– Вот и гордись! Это почетно – в честь героя называться.
– Виктор Палыч, кингстон – это что?
– Устройство для забора воды. Ею двигатели в машинном отделении охлаждают. Диаметр трубы большой, человек протиснуться сумеет.
– А потом куда этот корабль дели?
– Разрезали на куски. Я и резал. Под водой.
– Страшно?
– Страшно. Не резать – это обычная водолазная работа. Страшно потому, что ты в одном отсеке находишься, а из соседнего снаряды выносят. Кто знает, как они после взрыва и затопления себя поведут? Вдруг ухнут?
– Не рванули?
– Бог миловал. Корабль на металлолом сдали, а на корабельные мачты долго еще водолазы натыкались. А сейчас они, наверно, уже ушли.
– Куда ушли? – удивился Евграф.
– В ил погрузились, куда ж еще?! – засмеялся Палыч. – А ты что подумал? Ног у них нет. Севастопольская бухта, Евграф, глубо-о-кая! Межгорье. Только илом затянута. Так что есть куда уйти. Не зря Екатерина там город образовала.
– Какая Екатерина? Первая или Вторая?
– Екатерина Алексеевна – Великая. Царица русская. Дальновидная была женщина.
– Виктор Палыч, а вы под водой что-нибудь интересное видели?
– Интересное? Тебя сокровища интересуют или еще что?
– Ну просто… Не знаю. Просто интересное.
– Видел. Город у нас тут есть древний. Херсонес. Может, слышал?
– Слышал. Мы рядом будем жить. На улице Древней. Знаете такую?
– Знаю. Часть этого города за две с лишним тысячи лет под воду ушла. Море постепенно наступало, берега рушило. Вот там много интересного. Как-то тарелки на дне древние нашел, кувшин почти целый. Археологам передал. Серебра-золота не обнаружил. Да что я говорю! Раз рядышком живешь, пойдешь к морю, сам увидишь. Там древней черепицей все дно покрыто.
– А кроме черепицы?
– Ага, черепица тебя мало интересует. Понятно. Ну что ж, иногда снаряды находим. Однажды обследовал место под портовый док. Он большой, тяжелый. Когда корабль в него на ремонт входит, док опускают.
– Как? Затопляют, что ли?
– Конечно. Открывают кингстоны. Вода заполняет цистерны в бортах и днище – док тонет. Корабль заплывает внутрь, швартуется. Потом в цистерны подают воздух, воду отжимают, док всплывает, и получаются ремонтные мастерские.
– Здо́рово придумано! Никаких тебе подъемных кранов!
– Так вот, пошел я посмотреть, что да как. А там ил, ничего не видно. Всё на ощупь делать приходится. Уже решил подниматься, потом думаю: дай-ка еще одно местечко проверю. Показалось мне, что там пещерка подводная есть.
– И что?.. – затаил дыхание Евграф.
– Не зря пошел. Стал шарить и нащупал мину. А какая, определить не могу. Руками ее оглаживаю – ничего знакомого. По́том холодным покрылся. Заденешь за какую-нибудь пимпочку – и на кусочки! Первое желание было – бежать. А как побежишь? Работу делать надо. Дернул за трос, меня вытащили на поверхность, буек над миной поставили. Потом ученого человека присылали. Он спрашивал, а я рисовал по памяти. Оказалось, редкая штучка. Еще с начала двадцатого века там лежит.
– А что потом с ней сделали?
– Подняли со всеми предосторожностями. Отвезли на специальный полигон и взорвали. Вот какие сюрпризы бывают.
– Интересная у вас работа. Крутая! – восхищенно заключил Евграф.
Виктор Павлович подтвердил:
– Мужская работа.
* * *
В Симферополе вагон почти опустел. Желающих ехать дальше оказалось мало.
– Теть Люся, а почему все вышли? – по-детски спросил Евграф.
– Загорать приехали! – ответил за тетку Виктор Павлович. – Я как-то на пляже видел одну дамочку. Лежит на животе, а спина – что кратер от вулкана. Вся в волдырях. Да не в один слой. Я ей: «Что же ты, голубушка, так к себе относишься? Спину-то теперь лечить нужно, а не под солнце подставлять!» Так она мне что ответила? «Я, – говорит, – в Крым за солнцем приехала. А спину у себя на Севере лечить буду».
– Да, Графочка, люди на курорты едут. В Ялту, Алушту, Коктебель…
– Там что, лучше?
– Нигде не может быть лучше, чем в Севастополе! – ухмыльнулся Виктор Павлович. – А вообще, конечно, каждая кукушка свое болото хвалит.
– Лягушка! Ой, нет – кулик!
– Да хоть оба вместе… Только у нас не болото. Мне как-то с одним американцем довелось разговаривать. Я по-ихнему – как кошка на русском, а американец по-нашему шпрехает корявенько, но понять можно. Спрашиваю его: «Ты откуда?» – «Из Бруклина», – отвечает. «Знаю, – говорю, – Бруклин. А я из Крыма». Смотрю, глаза у американца как у мороженой кефали. Не представляет он, где Крым находится. Уточняю: «Черное море!» Опять глаза пустые. Тогда уже совсем в точку: «Севастополь!» Он сразу оживился: «Иес! Себа́стопол. О! О! Все знайт Себа́стопол!»
– Интересно, он о моей Москве хоть слышал?
– Ну, Евграф! Москва – это какой город! Большой, древний. Разве с Севастополем сравнить? В последнюю войну…
– Что вы, Виктор Павлович, мальчику все о войнах, о сражениях… – вклинилась тетя Люся.
– Так о чем же еще парню рассказывать?
– Графочка, войны – дело неразумное и бездуховное. А сейчас ты на святую землю едешь! На свя-ту-ю! Вся великая Русь через князя Владимира крещение в Херсонесе, рядышком с нашим домом, приняла! Папы римские чудеса творили…
– Это какие такие папы? – удивился Евграф, полагавший, что раз папа римский, значит, и жить он должен в Риме.
– Да хотя бы святой Климент. Великий был человек. Его в наши каменоломни сослали…
– Папу сослали? Разве так бывает?
– Бывает… В те времена христиан преследовали. Их было очень мало. Сейчас бы сказали – секта. Климент веру от самого апостола Петра принял. Слышал о таком?
– Я что, совсем серый? Климент тоже апостолом был?
– Да, конечно. Он людей исцелял, чудеса творил.
– Какие? Расскажи, теть Люся!
– Многие. В каменоломнях, Графушка, где он находился вместе с другими христианами, не хватало пресной воды. Тогда Климент указал место, и оттуда забил целебный источник. Он и сейчас бы людей поил, только…
– Высох, что ли?
– Если бы высох! В наше уже время рядом карьер вырыли, нарушили что-то в горе. Века источник воду давал, а жадность и глупость человеческую не пережил. Одна память осталась…
– Жалко… А что с Климентом дальше было?
– Он, хоть и находился в изгнании, сумел в Таврике – так наш Крым назывался – создать большую христианскую общину. За это правитель приказал привязать его к якорю и утопить.
– Не утопили?! – с надеждой воскликнул Евграф: вряд ли человек, умеющий творить чудеса, мог закончить жизнь подобным образом.
Тетя Люся вздохнула.
– Примерно в полукилометре от берега. Но люди свидетельствовали, что каждый год море расступалось на несколько дней, чтобы верующие могли поклониться святому.
– А сейчас? Море сейчас расступается?
Спрашивать было бесполезно. И даже немного стыдно. Что за бред! Если бы море действительно расступалось, никто и никогда не стал бы спорить о всяких там религиях.
– Последний раз это было, когда прибыли Кирилл и Мефодий, – сообщила тетка.
– Которые письменность изобрели?
– Да. Нашли они мощи святого Климента. Славянский язык изучили. После азбуку разработали, записали ею греческие богослужебные книги… Великое дело сделали! Так что письменность наша из Херсонеса пошла.
Евграф ухмыльнулся: у тети Люси все дела великие. Любит она это слово. Пусть мама считает, что у нее в голове переполох, но знает тетка много. И рассказывает интересно. Только вот лучше бы без этого «Графушка».
– Сейчас тоннели начнутся! – громко сообщил Виктор Павлович. – Сквозь горы поедем. Шесть тоннелей. Если не возражаете, я тут опять о войне… Мальчишке интересно будет послушать.
– Да говорите, кто ж возражает, – милостиво согласилась выговорившаяся тетка.
– Так вот, Евграф, в таком тоннеле во время второй обороны скрывался… зеленый призрак.
– Призрак?
– Да. Так немцы называли бронепоезд «Железняков». Его построили в Севастополе на морском заводе в начале войны. Экипаж был лихой – морская пехота. Скрывался поезд в тоннелях. Как его немцам достать? Ищут в одном месте, а он в другом объявится. Из тоннеля выскочит, огнем накроет и обратно. Очень его фашисты боялись. Охоту устраивали.
– Поймали?
– Поймали. Удалось тоннель завалить, в котором бронепоезд прятался. А теперь его бывший паровоз рядом с вокзалом стоит. Детишки по нему лазают…
– По памятнику?
– Да, вроде бы непорядок… Но когда по военной технике – детишки… Ты, Евграф, после того как на солнышке прожаришься, наплаваешься вдоволь и скучновато тебе станет, в гости ко мне приходи. Поговорим. С внучкой тебя познакомлю. На свой водолазный катер, на котором полжизни проработал, вас свожу. Тебе понравится. Придешь?
– Приду! – не очень уверенно пообещал Евграф. Его четырнадцатилетний жизненный опыт подсказывал, что в дороге люди знакомятся легко, но потом, когда попутчики выходят из поезда, они оставляют в нем все свои намерения и обещания.
