Татьяна Корсакова
Вранова погоня
– Можно. – Он осторожно снял с кровати урчащую кошку, протянул Эльзе чашку. – Пей.
Вода была вкусная. Настолько вкусная, что пить медленно и аккуратно не получалось. Эльза закашлялась, начала задыхаться.
– Не спеши! – Никита подхватил ее под плечи, приподнял. Держал крепко, в лицо заглядывал сосредоточенно и так же сосредоточенно стирал с ее лица пролитую воду.
Настоящий! – озарило ее. Не призрак и не бредовое порождение, а настоящий Никита Быстров. Смотрит на нее вот такую… никчемную, изображает участие, пытается помочь. А ей не нужна его помощь! Уже не нужна! Ей вообще ничего не нужно, и от прикосновений этих больно!
Зубы впились в шершавую, пахнущую дезсредствами ладонь, на губах стало солоно и горько одновременно. Чтобы не прикасался даже… чтобы не смел ее жалеть…
Он отдернул руку, зашипел почти по-кошачьи. Эльзе даже подумалось, что ударит. Другой бы непременно ударил. Да она бы и сама… А он лишь зло мотнул головой. Или даже не зло. Где ж ей разобраться в чужих эмоциях, когда собственных столько, что аж нечем дышать!
А дышать и в самом деле нечем и больно, а внутри горячо. Что-то огненное вливается в вену через иглу вот из того флакона, вымывает остатки таблеток, возвращает Эльзу из того мира в этот. А она не хочет возвращаться! Ни за что!
И она закричала. От боли, от стыда, от безысходности, от осознания того, что он ничего о ней не знает и ничего не понимает. Закричала, забилась затылком о мягкое изголовье кровати. Был бы там кирпич или булыжник какой, она бы ударилась посильнее, и все… А так глупо и бессмысленно, и Никитина ладонь снова на ее лбу, давит, прижимает, не позволяет причинить себе даже минимальный вред. Он ведь доктор, он должен спасать таких, как она. Даже таких, как она…
– Эльза, не надо! – Он говорил одновременно тихо и зло. Говорил и продолжал прижимать ее голову.
– Пусти! Отпусти! Развяжи меня! – Она еще что-то кричала, но не слышала ни собственного голоса, ни его. Перед глазами плавали клочья кровавого тумана, и из-за этих клочьев она не видела Никитиного лица. Хорошо.
– …Слышу, очнулась наша спящая красавица! Очнулась и уже задала Никитосу жару!
Этот веселый, с легкой хрипотцой голос Эльза тоже помнила. И голос, и его обладателя.
– Пригодились ремешки? А, Ник? Ты бы ее без них не удержал. Она бы тебя без них порвала как Тузик грелку.
– Уже порвала, – прохрипел Никита.
– Укусила, что ли? Плохо. – А вот сейчас он не шутил, сейчас он встревожился не на шутку. – Рану обработал? Не хочу сказать ничего плохого, но у нее такой анамнез. Надо будет потом провериться…
– Заткнись! – рыкнул Никита и перестал прижимать Эльзу к койке. – Ты видишь, она не в себе! Ей больно, Ильюха!
И больно, и стыдно, и дозы хочется, а жить нет. Но хуже всего, как ни странно, стыд. Какая она сейчас? Во что одета? Одета ли вообще хоть во что-нибудь? А мылась в последний раз когда? Тогда же, когда вены резала? Если так, то еще ничего, можно сказать, совсем чистая.
Мысли были такие дикие и такие нелепые, что Эльза расхохоталась. Она билась затылком о подушку и хохотала, как сумасшедшая. Впрочем, почему как? Януся всегда говорила, что Эльза чокнутая.
– Все идет по плану, – сказал Илья скучным голосом, но близко к Эльзе подходить не стал. – Абстиненция такая. Я сейчас добавлю кое-что для облегчения симптоматики…
И добавил. И почти сразу же все начало меняться, закружилась палата, и Эльза вместе с ней. Чтобы не упасть, схватилась за Никитину ладонь. Или это он поймал ее за руку, попробовал удержать над бездной, но не сумел. Эльза полетела вниз.
* * *
– Дальше что? – Никита сидел на кухне перед чашкой кофе. Кофе он сварил себе сам, Никопольский давно уехал по своим делам.
– Дальше – больше! – Ильюха грузно плюхнулся на соседний стул, потер переносицу. – Дальше оставляю тебя, Никитос, дежурным по больнице. Мне пора, через пару часов на работу. Да ты не дрейфь, все самое необходимое я тебе там на столике оставил. Таблеточки, укольчики… Твоя главная задача сейчас – следить, чтобы она себе не навредила. Ну и выслушивать все, что она о тебе думает. А она сообщит, Никитос! Непременно сообщит, как только очухается. Они все сообщают, такими словами порой обзывают… – Он потянулся, отхлебнул кофе из Никитиной чашки. – Но ты не слушай и не верь. Не верь ни единому ее слову, потому что это не она станет с тобой говорить, а ее абстиненция. В ясном сознании и при трезвой памяти тебе такого ни одна девица бы не сказала, даже Эльза. Особенно Эльза.
– А хорошие новости будут? – спросил Никита, косясь на приоткрытую дверь в спальню.
– Хорошие будут, – Ильюха кивнул. – Зависимость у нее, конечно, есть, но не героиновая. Вены чистые. Во всех явных и неявных местах. Когда анализы будут готовы, я тебе сразу сообщу, а пока просто… детоксикационная терапия. Кстати, о детоксикационной терапии, я там у постельки ведро поставил. Скорее всего, ее будет рвать. А с ведром оно сподручнее. Отвязывать ее я бы тебе не советовал. Если только в крайнем случае. И не верь, Никитос! – Друг поднял вверх указательный палец. – Ни единому ее слову не верь! Пока дурь из нее не выветрится, это не она.
– Не она… – Кофе был горький и холодный, совсем не такой вкусный, как у Никопольского.
– И себя не смей винить. – А вот сейчас Ильюха говорил совершенно серьезно, без этих своих хиханек. – Ты ни в чем не виноват. Свою часть сделки ты выполнил.
Свою часть сделки… Не оттого ли так тошно, что именно сделки? Может, это для него была сделка, а для нее что-то большее?
– Эй, Никитос, даже не думай загоняться по этому поводу! – Ильюха подпер кулаком щеку. – Если бы не ты, она бы такой вот стала еще тогда, десять лет назад. Ты спас ее тогда, друг дорогой. Вытащил из такой жопы, жить научил по-людски. А то, что она не удержалась, что сорвалась, так это не твоя вина. Совсем не твоя.
Никита слушал, кивал, думал о своем. Надо позвонить шефу, попросить отпуск. У него их там скопилось… этих отпусков! Шеф, конечно, не обрадуется, что ни говори, лето – горячая пора, в отпуска всем хочется. Всем хочется, а Никите нужно, вот прямо до зарезу! И с Никопольским нужно еще раз переговорить. Что он там говорил про путешествие для Эльзы? Куда путешествие? С кем? С какой целью? Вроде бы и не его дело, но раз уж так вышло, то знать о планах Никопольского или этого его работодателя он обязан.
– Ну, я пошел! – Ильюха встал. – Ты тут сражайся, а я на телефоне. Звони, если что, мы как-нибудь коллегиально все ваши проблемы порешаем.
Хорошо бы, чтобы проблемы можно было решить коллегиально, но Никита чуял, что легко не получится. И всех проблем он еще не видел.
Друга он проводил, закрыл за ним ворота, вернулся в дом. Кошка ждала на крыльце, смотрела вопросительно. Голодная, наверное.
– Пойдем, – сказал Никита устало. – Колбасы дам.
Колбасу кошка проглотила в один присест, наверное, и в самом деле была голодна. Что они там ели вместе с Эльзой? Похоже, ничего не ели.
– Молока хочешь?
Молока кошка хотела, лакала быстро, оглядываясь по сторонам, словно опасалась, что отберут. А Никита сидел рядом на полу, скрестив ноги по-турецки, наблюдал.
– Как она дошла до жизни такой? – спросил то ли у кошки, то ли у себя.
Кошка ничего не ответила, только заурчала сыто, потерлась башкой о Никитову ладонь. Ильюха бы непременно напомнил про дезинфекцию и опасность паразитарных инфекций, но Никите было не до дезинфекции. Клонило в сон, сказывались треволнения минувшего дня.
В спальне имелось кресло, на вид достаточно глубокое и удобное. А подушку Никита притащил из гостиной. Смешную, расшитую совами подушку. Эльза спала и, похоже, видела сны. Нервно подрагивали длинные ресницы, под тонкими, полупрозрачными веками двигались глазные яблоки. Кошка запрыгнула на кровать, растянулась вдоль, уткнулась лбом в Эльзино предплечье, заурчала успокаивающе.
А ведь и в самом деле успокаивающе, потому что Никита и сам не заметил, как уснул.
Ему снилась квартира на пятом этаже. Солнце и ветер рвались в распахнутую балконную дверь, колыхались шторы, пахло сиренью, свежесваренным кофе и растворителем. Эльза, босая, взъерошенная, конопатая, стояла за мольбертом, рисовала свой дом-перевертыш. Вид у нее был сосредоточенный, а к рыжим веснушкам на руках добавились зеленые крапинки краски.
– Красиво, – он встал за Эльзиной спиной, дунул на взъерошенную макушку. – Что за домик?
– Это не домик, это потаенный дом. – Она не обернулась, она водила кистью по холсту, сначала медленно, сосредоточенно, а потом все быстрее и быстрее. И картинка на холсте оживала с каждым мазком. Зарябило от легкого ветерка лесное озеро, по небу пробежала туча, зацепилась за шпиль башни, всплакнула быстрым летним дождем, ушла за горизонт. С высокого векового дуба сорвалась стая воронья, закружила, закрывая крыльями небо, марая картину черным, превращая солнечный день в темную ночь.
– Эльза?.. – позвал Никита. Ему бы положить ладони ей на плечи, оттащить от этой чертовой ожившей картины. Но не получалось. Страх, почти животный ужас овладел Никитой.
А стая превратилась в одного-единственного ворона. Крупного, остроклювого, с седыми перьями в разверстых крыльях. Ворон всматривался в Никиту черным глазом, недобро всматривался, словно примерялся, прицеливался к жертве. Эльза пыталась закрыть ворона перепачканными краской ладонями, не пустить из нарисованного мира в мир реальный, но как-то вдруг стало совершенно ясно, что ей его не удержать, что еще чуть-чуть – и острые когти порвут тонкую ткань мироздания.
Уже порвали… Легкий ветерок превратился в ураган, завязал в узел рыжие Эльзины кудри, окрасил серым, дохнул на Никиту смрадным дыханием, закричал по-птичьи гортанно. А когти, острые, как бритва, уже тянулись к нему, рвали кожу на шее…
Никита заорал и от собственного крика проснулся. Не ворон, а кошка! Чертова черная кошка драла когтями майку на его груди и утробно выла. Он чертыхнулся, стряхнул кошку на пол, перевел еще расфокусированный со сна взгляд на кровать.
Похоже, проснулся он очень вовремя. Или кошка вовремя его разбудила. Эльзу рвало, она хрипела, захлебывалась и задыхалась. Она умирала, пока Никита спал. Едва не умерла…
Он вскочил на ноги, ринулся к кровати, едва не снеся штатив с капельницей, подхватил Эльзу за плечи, перевернул на бок. Руки дрожали то ли со сна, то ли от испуга. А может, от всего сразу. Наверное, поэтому он не сразу понял, что она говорит.
– Пусти, – прохрипела и закашлялась. – Отвяжи меня.
А Ильюха велел не идти на поводу и не отвязывать. Велел ведерко поближе придвинуть. Не успел он с ведерком, проморгал.
– Я прошу тебя. – Эльза на него не смотрела, занавесила лицо спутанными волосами. – Мне нужно в ванну и прибраться.
В ванну и прибраться – это хорошо. Если женщине хочется прибраться – это благоприятный признак.
– Пожалуйста…
Развязал. Пока возился с ремнями, Эльза молчала, только дышала тяжело, с присвистом, а как только оказалась на свободе, ударила. Целилась в нос, но попала в челюсть, задела по касательной, он даже боли не почувствовал. Боли не почувствовал и не стал спрашивать за что. Ильюха предупреждал, что она будет упрекать, оскорблять и уговаривать. А она не стала, она просто врезала ему изо всех сил. Какие были силы, из таких и врезала.
– Пойдем, покажу, где ванная. – Он крепко сжал ее плечи, снова, в который уже раз, ужасаясь ее хрупкости.
– Сама. – Она попыталась отмахнуться и едва не свалилась. Пришлось подхватить на руки, понести.
На сопротивление сил, наверное, больше не осталось, потому что Эльза затихла, даже глаза зажмурила. Еще бы чертова кошка не путалась под ногами!
В ванной Никита приткнул Эльзу на корзину для белья, придерживая одной рукой, второй принялся открывать кран. Сначала холодная, потом горячая. Наверное, очень горячую не нужно, чтобы ее не развезло.
Готово!
– Раздевайся! – Смотреть на Эльзу при беспощадном свете галогеновых ламп было больно. Не противно и не страшно, а именно больно. Но выбора у них нет, из ванной он не выйдет, как бы она ни просила.
Она поняла, потрескавшиеся губы скривились в горькой усмешке.
– Отвернись. – Все-таки она открыла глаза, по-прежнему болотно-мутные, но уже с искрами прежней изумрудной зелени. – Просто отвернись.
– Я останусь, – сказал Никита решительно и отвернулся, а уже отвернувшись, проворчал: – Между прочим, я врач. Если ты забыла.
Зашуршала одежда, зашелестели шторки, и струи воды зашумели по-другому, разбиваясь уже не о дно ванны, а о подставленные Эльзины ладони.
– Ты как? – спросил он, все еще не оборачиваясь, давая ей фору.
Она ничего не ответила, но из-за шторы доносился плеск. Значит, жива и даже функционирует. Никита уселся на ту самую корзину для белья, вытянул перед собой ноги. Наверное, это даже хорошо, что она молчит, ни о чем не спрашивает, ни в чем не упрекает. Ошибся друг Ильюха, бывают и среди наркоманов исключения. Думать об Эльзе как о наркоманке было противно. Она больна, а болезнь можно вылечить. Он вылечит. На цепь посадит, если понадобится, но приведет ее в чувства. Вот уже начал приводить.
Запахло розой и жасмином. Еще один хороший признак – в ход пошел гель для душа или шампунь, а может, и то, и другое вместе. Никита осмотрелся, уповая на предусмотрительность Никопольского, и не ошибся. На полочке под зеркалом лежали новые зубные щетки и несколько видов паст, на вешалке висели два банных халата, один явно мужской, второй явно женский. Значит, и про Никитин комфорт не забыли гостеприимные хозяева. А на стиральной машине лежал пластиковый пакет. Никита заглянул внутрь, обнаружил дамское белье, футболку и хлопковые шорты. Все веселенького розового цвета, больше подходящее маленькой девочке, чем Эльзе. Эльзе бы бирюзу или апельсиновое что-нибудь… Он отодвинул пакет, посмотрел на свое отражение в запотевшем зеркале, взъерошил волосы, снова спросил:
– Ты как? – И тут же добавил: – Эльза, если ты мне сейчас не ответишь, я отдерну шторку.
Так себе угроза, если разобраться, но Эльза отозвалась:
– Где мы?
Голос был сиплым, словно прокуренным.
– За городом, вдали от цивилизации и всякой дури. Ты поняла? – Не хотел угрожать и нервировать, само как-то получилось.
– Мне нужно домой. – В ее голосе появились истеричные нотки. – Сейчас же!
– Зачем? Здесь все есть, Эльза. Все, что нужно для нормальной жизни.
Едва не слетев с петель, дернулась шторка, и из-за нее показалась Эльзина голова. Сейчас, мокрая и облезлая, она, как никогда, была похожа на свою кошку. Кошка. Только рыжая, а не черная, но такая же неприкаянная.
– У меня нормальная жизнь! – Наверное, хотела крикнуть, но снова получилось лишь просипеть.
– Нет. – Никита смотрел на нее в упор, изучал каждое пятнышко, каждую крошечную морщинку на ее влажном то ли от воды, то ли от слез лице. – У тебя ненормальная жизнь, Элли. У тебя вообще нет жизни. Ты больна.
– Я здорова! – Она улыбнулась. Вот только улыбка ее была больше похожа на гримасу боли. – У меня все хорошо!
А шторку она задернула, не выдержав его взгляда. Или ей просто осточертело на него смотреть. Никита не исключал оба варианта.
– У тебя не все хорошо, Элли, – сказал он терпеливо, словно разговаривал с маленьким ребенком. – Я был в твоей квартире, я видел, как ты живешь. Как ты вообще можешь так жить?
– Как видишь, могу. Прекрасно жила, пока ты не появился.
– Прекрасно умирала. Сколько уже было передозов? Сколько осталось до финального?
Может, и не нужно было ее злить, когда она в таком состоянии, но Эльза злая нравилась Никите куда больше, чем Эльза беспомощная. Пусть лучше так.
– Не твое дело!
И ведь правду сказала. Не было ему до нее никакого дела. Жил себе и горя не знал. До встречи с Никопольским. До визита в квартиру на пятом этаже. А теперь вот накатило. Словно бы и не жил, словно бы и не было этих десяти беззаботных лет.
– Теперь мое. – Сказал и сам испугался того, что сказал.
– Ты мне никто! – У нее все-таки получилось закричать. – Ты мне не муж, не брат, не сват! Кто ты мне, Быстров, чтобы решать, как мне жить?
И снова права – никто. Он ей никто, она ему – несчастная наркоманка, но раз уж так получилось, раз уж жизнь свела их снова, нужно как-то приспосабливаться, подстраиваться друг под друга. До тех пор пока Эльза не поправится и у него не появится выстраданное право уйти жить своей жизнью дальше.
– Я тебе друг, Эльза. Давай на этом пока остановимся.
Ответа он ждал затаив дыхание. Словно бы важен был ему этот ответ, словно бы от него что-то вообще зависело.
Вот только Эльза не ответила, закрыла воду, и в наступившей тишине стало слышно ее тяжелое дыхание. Надо доставать ее из ванной, чтобы снова не поплохело. Не достал, вместо этого протянул за шторку руку с полотенцем. Полотенце забрали, выхватили с силой и злостью. И откуда что взялось в таком тщедушном теле?
– Отвернись… друг. – И в голосе послышалась насмешка. Нет, точно насмешка! Еще один хороший признак?
– Чистая одежда в пакете, – сказал он, отворачиваясь. – Твою я бросил в стиральную машину.
Эльза одевалась молча, Никита вслушивался в ее сосредоточенное сопение. Дышала она часто, и дыхание ее сбоило. Похоже, остатки сил ушли на этот вот всплеск злости. Может, оно и к лучшему.
– Оборачиваюсь? – спросил он, когда сопение прекратилось, и, не дожидаясь разрешения, обернулся.
Она не стала краше и здоровее после помывки, но розовый цвет и розовый аромат определенно добавляли ей баллов. Уже не бомжиха, а просто смертельно уставшая девчонка. Пусть лучше уставшая, чем больная.
С кончиков рыжих волос, которые от влаги начали завиваться, стекали капли воды, оставляли мокрые следы на футболке. С размером, кстати, Никопольский ошибся: вещи были Эльзе велики как минимум на размер, если не на два.
– Никита, мне нужно домой, – сказала она очень серьезным, почти деловым тоном.
– Нет. – Он не чувствовал вины за то, что удерживал ее силой в чужом доме, он чувствовал вину за то, что оставил ее когда-то одну наедине с нерешенными проблемами, допустил все это.
– Но мне очень нужно! – Тон из делового сделался просительным, почти умоляющим.
– Все, что тебе нужно, я привезу сюда.
Мгновение Никите казалось, что она вцепится ему в волосы, расцарапает кожу, как ее кошка. Он даже приготовился отразить удар, но не понадобилось.
– Все, что мне нужно, ты не привезешь.
– Таблетки? Что ты принимаешь?
– Если я скажу что, ты достанешь? – А теперь надежда пополам с неверием, и во взгляде – голод. Такой дикий голод, который бывает только у наркоманов.
– Нет, Элли. Я не привезу тебе таблетки, но я сделаю все, что от меня зависит, чтобы облегчить твое состояние.
– Мое состояние могут облегчить только колеса! – Она сорвалась на крик, почти визг, и за закрытой дверью тут же жалобно завыла кошка. Никита дверь открыл.
– Не только. – Он старался быть терпеливым и понимающим, старался следовать заветам великого нарколога Ильи Васильевича Стешкова: не обижаться и не давать невыполнимых обещаний. – Ты давно ела?
Вместо ответа Эльза равнодушно дернула плечом, подхватила на руки кошку, пошатнулась, словно даже такая ноша была для нее невыносимо тяжелой.
– Тебе нужно поесть. – Никита дождался, когда она выйдет из ванной, вышел следом.
– А полы ты помоешь? – спросила Эльза, не оборачиваясь.
– Помою. – И помоет! Он не брезгливый. Не с его работой быть брезгливым. И не такое видел. – Сейчас накормлю тебя и уберусь.
– Я не голодна.
Голодна. Еще как голодна! Просто голод ее иного толка.
– Тебе нужно поесть. – Говорить с ней он старался терпеливо, хотя терпение, похоже, подходило к концу. – У тебя скоро начнется анорексия.
– У меня скоро начнется ломка. – Она так и не обернулась, стояла к нему спиной, баюкала свою кошку. – То, что ты видел, этот так… цветочки. Поэтому будет лучше, если ты меня отпустишь.
– Кому будет лучше?
– Тебе… Мне… Всем нам!
– Не будет. – Никита стал прямо за ее спиной. Сам не знал, для чего. Чтобы подхватить в случае падения или задержать в случае попытки побега? – Нам станет лучше, когда из твоей крови, из головы твоей вымоется вся эта дурь.
– Нам? – Все-таки она обернулась, посмотрела в упор своими болотного цвета глазищами. А изумрудные искры в них все равно есть, значит, пошел процесс. – Нас нету, Никита. Нет и никогда не было. Все взаимные соглашения мы давно уже выполнили, так что не надо…
– Я взял дополнительные соцобязательства.
– Не нужно! – Изумрудного стало чуть больше, и зрачки расширились. Это от злости, пусть злится. – Нет у тебя никаких обязательств, и у меня нет. Не перед тобой.
– А перед кем? – спросил Никита очень серьезно. – Перед кем у тебя есть обязательства? Кто станет плакать на твоей могиле, когда ты сдохнешь? – Получилось грубо и жестоко. Друг Ильюха его такому не учил.
– Никто. – Эльза ответила не задумываясь. И вот от этого незамедлительного ответа, от того, с какой уверенностью он прозвучал, Никите сделалось совсем уж тошно. Хотя раньше казалось, что хуже уже не будет.
– Правильно, никто! – Не сказал, а прорычал он. – Никто не будет плакать на твоей могиле, потому что я не позволю тебе умереть!
– Да ладно! – Она усмехнулась горькой усмешкой, кошка зашипела на Никиту. Наверное, из чувства женской солидарности. – Смотри не переоцени свои силы. – Эльза прижалась спиной к стене. Похоже, стоять ей было тяжело, да еще с кошкой на руках.
– Не бойся, Элли, с моими силами все в порядке.
– И ты не бойся, Никита, – она снова улыбнулась. – Как только ты решишь, что наигрался в спасителя, можешь смело уходить. Я не стану тебя держать.
Не станет. Они это уже проходили десять лет назад. Только тогда Никита был в десять раз глупее и самоувереннее, чем сейчас, а она еще не была наркоманкой.
– Ладно, пойдем! – Он взял ее под руку, и она дернулась, словно от удара. – Тебе нужно поесть.
Он вел, почти волоком тащил ее в кухню и думал о том, что обязательства на себя взял почти неподъемные, что она упрямая и сильная. Куда сильнее, чем кажется. Ее бы энергию да в мирное русло, а не на самоуничтожение.
В кухне она почти упала на стул, кошка соскользнула на пол, забилась под стол. Никита распахнул холодильник, изучил его содержимое. Холодильник был битком набит всяким вкусным и полезным. И готовая еда в нем тоже была, бери и разогревай!
– Я не хочу есть. – Эльза уткнулась затылком в стену, прикрыла глаза. Сейчас она была похожа на фарфоровую куклу. Уставшую и больную фарфоровую куклу, но при этом красивую какой-то неправильной, нездешней красотой. Вдруг некстати подумалось, что она и в самом деле красива. Ее лишь нужно вылечить и откормить. А еще выбить всю эту дурь из ее головы…
– Давай начнем с малого. Яблоко или банан?
– Яблоко. – Она ответила, не открывая глаз. – А лучше кофе. Черный кофе без сахара.
Кофе она любила всегда. Даже когда они жили впроголодь и экономили на самом необходимом, у них был запас хорошего кофе. У них… так странно думать о тех беззаботных временах. Он и не стал думать.
– Значит, сначала яблоко, а я пока сварю кофе.
Яблоко Никита помыл и нарезал на тонкие ломтики, словно у нее не было не только аппетита, но еще и зубов, выложил на блюдце, блюдце поставил перед Эльзой. Кошке положил прямо на пол кусок ветчины, подумал мельком, что нужно купить зверюге все самое необходимое, а то ходит по дому неприкаянная.
Пока Эльза внимательно изучала, разве что не обнюхивала яблочные дольки, сварил две порции кофе, разлил по чашкам. Подумал и добавил к кофе коробку шоколадных конфет. Шоколад Эльза тоже любила. Когда-то… В прошлой жизни…
Ели молча. То есть Никита ел, а Эльза так… баловалась. Он специально считал: пять тонюсеньких ломтиков яблока, одна конфета, полчашки кофе. Но и это оказалось лишним. Так и не допив кофе, она сорвалась с места, со стоном бросилась в ванную. Не было ее минут десять, Никита уже начал волноваться, подумывать, что, если она закрылась на защелку, дверь придется ломать.
Обошлось. Из ванной Эльза вышла бледная до синевы, с мокрым лицом и в прилипшей к спине футболке, но живая и относительно здоровая. В руке она держала пластмассовое ведерко с тряпкой. И где только откопала?
– Не ходи за мной, – сказала, не глядя на Никиту. – Я сейчас.
Значит, пошла убираться. Возросшая социальная сознательность – это хорошо, а вот тот факт, что пища не усваивается, – это плохо. Да и какая там пища, если разобраться? Дал бы он кому-то из своих больных кофе в таком состоянии? Вот то-то и оно, что не дал бы! Но тут такое дело, лучше кофе, чем ничего.
Никита вернулся на кухню, плюхнулся за стол. Голова гудела от стресса, недосыпа и сознания того, что взял на себя повышенные обязательства. А душу грызли совесть и злость. И еще разберись, кто из них опаснее. А Эльза все возилась и возилась, мыла пол, наводила в комнате порядок. Только что-то долго. Как бы ей снова…
Мысль эту Никита не додумал, выскочил из кухни, ворвался в спальню. Вовремя ворвался, как раз успел увидеть рыжую макушку в распахнутом настежь окне…
Ему понадобилось мгновение, чтобы перемахнуть через подоконник, и еще два, чтобы догнать Эльзу. Она неслась к запертым воротам, кошка летела следом. Вот же дурехи!
С Эльзой Никита не рассчитал, хотел просто поймать, но вместо этого повалил на газон, сам рухнул сверху, едва не придавив ее своим весом. Лучше бы придавил, потому что отбивалась она с неожиданной яростью, брыкалась, кусалась и царапалась. И ладно бы только она одна! Чертова кошка тоже кусалась и царапалась, а еще и выла дурниной. Отбиваться от обеих сразу было тяжело. Кошку Никита отшвырнул в сторону, Эльзу просто перекинул через плечо, как куль с зерном, чертыхаясь и пыхтя, поволок обратно в дом, швырнул на койку, подумал мгновение и воспользовался-таки ремнями. И только потом почти без сил рухнул в кресло, вытер струящийся по лбу пот. А Эльза продолжала бесноваться. И кошка выла за закрытой дверью, рвалась к своей бестолковой хозяйке.
– Дура ты, Эльза! – сказал Никита с чувством. – Чокнутая! Далеко бы ты убежала без документов и денег? Ты же даже не знаешь, где находишься!
Она ничего не ответила, только зыркнула на него своими зелеными глазищами. Теперь уже точно зелеными, не болотными. Кстати, пол в комнате она все-таки помыла! Решила, так сказать, уйти красиво. Да вот не вышло красиво. Никита встал, подошел к кровати, склонился над Эльзой. Она больше не бесновалась, отвернулась к стене. На тонкой шее лихорадочно билась синяя жилка.
– Я тебя не отпущу. – Он заправил рыжую прядь за ухо. Полюбовался веснушкой на полупрозрачной мочке. Веснушки возвращались, как и зелень глаз. Это просто замечательно. – Вернее, отпущу, но лишь когда тебе станет хорошо.
– Мне не станет хорошо, Никита. – Она говорила в стену, все еще не глядя на него. – Ты не понимаешь. Будет только хуже.
– Сначала возможно. Но Ильюха нам с тобой кое-что оставил на черный день. Из штопора мы тебя выведем очень мягко, Элли.
– А на черную ночь? – Все-таки она на него посмотрела. И во взгляде ее был страх. Нет, не страх – дикий ужас был в ее зеленых ведьмовских глазах! Словно бы только что Никита приговорил ее к смерти и готовился привести приговор в исполнение… – Ты не понимаешь… – Бесцветные губы дрогнули. – Ты ничего про меня не знаешь. Я не смогу без этих таблеток. Если я не отключусь, они придут за мной. Они уже приходили… Я не выдержу, если еще раз… Уколи мне что-нибудь, Никита! Ты же врач, у тебя есть! Уколи, умоляю тебя!
Она и в самом деле умоляла. И по впалым щекам ее текли крупные слезы, скатывались на подушку, оставляли темные следы на наволочке.
– Ты же видишь, какая я… Я никакая теперь, Никита! Я даже хуже, чем ты про меня думаешь. Ты просто уколи, а завтра отпусти. Можешь даже домой меня не отвозить, просто выпусти и скажи, в какую сторону идти. А мы сами… как-нибудь.
– Хорошо, Элли. – Он погладил ее по волосам. Волосы на ощупь оказались шелковистыми. – Я уколю.
Он ведь может кое-что для нее сделать. Ильюха его проинструктировал. Детоксикация и легкая седация, чтобы не было так больно и мучительно ни ей, ни ему.
– Спасибо! – Никто, ни один пациент не смотрел на него с такой благодарностью. Словно бы Никита и в самом деле спас ее. – Спасибо тебе.
Найти вены на ее руках оказалось задачей не из легких, но Никита справился.
– Отдыхай, Элли. Скоро тебе станет легче.
Легче не станет, если только самую малость. Но и плацебо иногда способно творить чудеса. Главное, в чудо поверить. Эльза поверила. Или она поверила не в чудо, а конкретно Никите?
– Кошку пусти, – попросила она, наблюдая за размеренным бульканьем раствора во флаконе. – С кошкой мне не так страшно.
– А со мной? – задал он вопрос, который не стоило задавать.
– А ты мне все равно не поможешь. – Сказала и снова отвернулась к стене…
* * *
Этот такой хлопотный, такой тяжелый день наконец закончился. Стемнело быстро, словно за окном был не тихий июньский вечер, а глухая зимняя ночь. Небо сначала посинело, а потом налилось непроглядной чернотой. Где-то вдали залаяли деревенские собаки, заухала на старой липе какая-то птица. А воздух сделался тяжелым и вязким, хоть ножом режь.
– К грозе, – сказал Никита сидящей рядом кошке.
Как только Эльза уснула, он вышел на крыльцо, дохнуть свежего воздуха, но оказалось, что снаружи еще хуже, чем внутри. Точно быть грозе.
А кошка ничего не ответила, только нервно дернула хвостом. Никита чувствовал, что не нравится ей так же сильно, как не нравится Эльзе. Если не сильнее. Вот ходит следом, глаз не сводит, а взгляд почти человеческий, словно она понимает все, что происходит.
– Она болеет. Ясно тебе?
Кошка ничего не ответила, отвернулась даже, но хвост ее продолжал нервно подрагивать.
– И если ее сейчас не вытащить, потом будет поздно. Потом ей уже никто не поможет. – Никита сорвал былинку, сунул в рот, пожевал. – Давно она такая… странная, а?
…Такой странной Эльза была всегда, столько, сколько Никита ее знал. А знал он ее с подросткового возраста.
В детском доме она появилась, когда Никите было почти семнадцать. Ему семнадцать, а ей, соответственно, пятнадцать. Чистенькая, аккуратненькая девочка, юбочка по колено, кофтейка, застегнутая на все пуговицы, изумрудная лента в рыжей косе. Никиту, помнится, тогда эта лента особенно впечатлила. Ну кто сейчас плетет косы? А если даже и плетет, то уж точно не с лентами! А еще веснушки. Эльза была усыпана веснушками вся, с головы до пят! Даже ресницы и брови у нее оказались рыжие. Без лисьей рыжины были только глаза. Но цвет Эльзиных глаз разглядеть получилось далеко не сразу. Она отводила взгляд, смотрела или в пол, или на свои веснушчатые, сжатые в кулаки ладони.
Домашняя. Они сразу поняли, что она домашняя, не привычная ко всему тому, к чему ей еще предстояло привыкнуть. Такие пташки в их детдоме были редким явлением, его населяли все больше социальные сироты. Те, которых забрали от родителей-алкоголиков, те, что из неблагополучных семей. Или из относительно благополучных, в которых родители уже ступили на путь исправления, но до конца еще не исправились. Дети из таких семей считались в детдоме самыми счастливыми, их забирали на каникулы, а иногда и на выходные. Вот это настоящее счастье! А остальные, такие как Никита, которых никуда не забирали, к детдомовской жизни были привычны, а на домашних деток смотрели с легким презрением и лишь самую малость с завистью.
