Татьяна Устинова
Ангел пролетел
© Устинова Т. В., 2018
© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2018
Ангел пролетел
В ординаторской нарядили елочку, искусственную и немного кособокую, залежавшуюся с прошлого года в коробке. Глеб, взгромоздившись на шаткий пластмассовый стул, прицепил наконечник, грузно спрыгнул, и некоторое время все любовались необыкновенной красотой. За окном густо и бесшумно валил снег, главврач Шумаков прихлебывал кофе и вздыхал, а больше никаких звуков не было слышно. Даже лифт не гудел.
На елке вздрогнул и прозвенел колокольчик.
– Ангел пролетел, – тихонько сказала Маша, и все как будто украдкой оглянулись по сторонам, не увидят ли пролетевшего ангела. Только Шумаков не оглянулся, продолжал пить свой кофе и разгадывать кроссворд.
Ему было наплевать на всех ангелов в мире, такая уж у него была натура. Не романтическая.
А примерно в два часа дня в палате интенсивной терапии умер пациент. «Примерно» потому, что, когда дежурный врач заглянул в палату, медсестры на месте не было и больной уже не дышал какое-то время.
Поднялась некоторая паника, впрочем, не слишком активная – пациент был уже стар, и на благополучный послеоперационный исход никто особенно не надеялся.
Прибежал «сам Шумаков», который и делал операцию, и расстроился – операция была проделана блестяще, он очень старался и, когда все удалось, как-то поверил в то, что и дальше все будет хорошо.
А больной взял и умер.
– Да что вы так расстроились? – то ли удивилась, то ли посочувствовала операционная сестра Нонна Васильевна, сворачивая провода и отцепляя датчики. – Он уж свое пожил, а вы все равно молодцом, Дмитрий Антонович!
Вот это самое «все равно молодцом» окончательно вывело Шумакова из себя.
Он саданул дверью, послал к такой-то матери санитарку, которой не повезло попасться ему по дороге, засел в ординаторской и закурил, чего никогда себе не позволял.
В дверь заглядывали, но зайти никто не решался.
Он выкурил три сигареты, методично бросая бычки в чью-то кружку с остывшим чаем, – они всплывали и, коричневые от чая, болтались на поверхности. В раздражении схватил трубку непрерывно звонившего телефона и грохнул ее на стол рядом с аппаратом, швырнул на кушетку оставленный кем-то из дам в кресле пуховый платочек, от которого несло табаком и сладкими духами, и зарычал, когда дверь снова приоткрылась.
– Дмитрий Антонович…
– Вам чего?
– Там… пришли. К этому… к покойному. Вы… выйдете, или сказать, чтобы обождали?..
Шумаков посопел носом, и медсестрица – от злости и тоски он позабыл ее имя – поглубже спряталась за дверь.
– Почему меня так раздражает слово «платочек»? – мрачно осведомился он.
Медсестрица в дверях сморщилась, понимая, что сейчас произойдет нечто страшное и предотвратить или остановить это никак нельзя, словно надвигающийся поезд. И переспросила жалобно:
– Что?.. Какое слово?
Напрасно она переспросила!
Впрочем, даже если бы не переспросила, изменить все равно ничего было бы нельзя.
– А такое слово! – заорал Шумаков, будто только и ждал этой возможности. – Вот такое вот слово, черт бы вас взял!.. «Платочек», мать вашу!.. Разбросали, как… как в будуаре! Это что?! Больница или бордель?!
– Я не знаю, – пропищала медсестрица и заплакала за дверью, – я не знаю, что вы такое говорите, Дмитрий Антонович…
– А вот об этом я говорю! – Он вскочил, двинул стол и опрокинул стул. Платочек валялся на кушетке, он сдернул его, скомкал и швырнул, но почему-то не в медсестрицу, а в сторону окна. – Развели тут, черт возьми, всякие дортуары, а что больные мрут, нам плевать, да? Куда дежурная сестра из реанимации подевалась? Елочку пошла наряжать?
– Да не знаю я! – провыла медсестрица. Она утирала щеки и украдкой посматривала в коридор, не идет ли кто на помощь. Никто не шел, все знали, что главному нужно «выпустить пар».
Главный очень трепетно относился к своим больным. Он пришел в коммерческую медицину из Института Склифосовского и сильно отличался от закормленных молодых врачей, которые точно знали, что работа – это просто работа. Вот зарплата, вот премия, вот выходные с праздниками, а вот материал, с которым надо работать. Ну и какая разница, что материал этот – люди? Люди тоже материал!..
– Сестры на месте нет, по кушеткам у нас платочки валяются, а родственникам о смерти я должен сообщать, да?
– Дмитрий Антонович…
– Да идите вы!.. Срочно ко мне дежурного врача и эту дуру, которая из реанимации ушла! А родственникам скажите, чтобы ждали меня!
– Может, Глеб Евгеньевич скажет…
Медсестрица работала не первый день и, несмотря на свое безутешное горе из-за несправедливости главного, интересы свои все-таки соблюдала.
Главный поорет, успокоится, но запомнит, что она о нем в трудную минуту заботу проявила, предложила Глеба на амбразуру послать!..
– Не надо ничего, и идите вы отсюда уже!..
Платочек валялся на полу, отравлял ему жизнь.
Он знал: вскоре ему станет очень стыдно, что он так орал, просто нестерпимо стыдно, и придется как-то извиняться перед медсестрицей, имени которой он так и не вспомнил, и уговаривать совесть, и унимать гадливость по отношению к себе самому.
Он снова закурил, свирепо косясь на платочек, потом встал, поднял его и швырнул на кушетку.
Ему казалось, что руки у него тоже воняют сладкими духами.
Узнал бы чей, убил бы!..
При мысли о смерти его опять всего перекосило, он двинул кресло, задел ножку стола, стол дрогнул, на нем закачалась искусственная елочка в горшке, украшенная тем, что он мысленно называл фунтиками – крохотными, затянутыми в фольгу коробочками как бы для подарков. Шумаков замер. Елочка покачалась-покачалась, повалилась и задела кружку, в которую он швырял окурки. Перехватить ее он не успел. Кружка медленно, как бы нехотя, наклонилась, Шумакову даже показалось, что на миг замерла в таком положении – он зажмурился – и с грохотом упала.
– …!
Чай, смешанный с окурками, выплеснулся на стол, залил истории болезней, журнал и клавиатуру компьютера.
Шумаков кинулся спасать истории. Спас, сорвал с крючка полотенце и стал судорожно промокать воду. Собрал в горстку окурки и ногой нащупал под столом педальку мусорки с откидной крышкой.
Он кинул окурки, мельком глянул внутрь, и крышка захлопнулась.
Что-то там, внутри мусорного ведра, показалось Шумакову подозрительным, и он снова нащупал ногой педальку. Крышка послушно поднялась, как будто пасть распахнулась.
Три мокрых скрюченных окурка лежали сверху на полупустом медицинском пакете. Обыкновенный пакет, в котором бывают препараты для капельниц, – прозрачный полиэтилен, черные буквы.
Главврач Шумаков сдвинул прямые темные брови, от чего сделался похож на филина, подумал секунду, нагнулся и вытащил пакет. Окурки один за другим тихо попадали в мусорку.
Шумаков изучил пакет и даже вытер его ладонью.
Именно этот пакет с физраствором поставили больному, который умер примерно в два часа. Он знал это совершенно точно, потому что буквы внизу были как будто чуть-чуть смазаны, словно печатная медицинская машина пошла немного вкривь. Он его и принес дежурному врачу, и тогда же заметил смазанные буквы.
Что-то не так. Что-то явно не так.
Шумаков еще раз посмотрел на буквы, сунул пакет в карман и вышел из ординаторской. Небольшая компания, стоявшая в конце коридора – две сестрички и три молодых коммерческих дарования, – завидев его, засуетилась и, как мираж, растворилась в коридорной тишине и сиянии люминесцентных ламп. Никому не хотелось встречаться с главным.
В отдалении хлопнула дверь за последним из рассосавшихся.
Боком Шумаков ощущал некое холодное движение, словно в кармане что-то переливалось. Там переливался медицинский пакет, наполовину наполненный жидкостью.
Хотел бы он знать, что именно поставили больному вместо безобидного физраствора!
Он распахнул дверь в оперблок и заглянул по очереди в одну и во вторую операционную. В первой никого не было, а во второй кто-то пел чудесную песню.
– Маленькой елочке, – пел кто-то в операционной, – холодно зимой. Из лесу елочку взяли мы домой…
Новый год не просто подступал все ближе и ближе, он обложил со всех сторон людей, учреждения, кафешки, троллейбусы, автобусные остановки и дома. Кругом были поразвешаны лампочки, веночки и гирляндочки, расставлены елочки и фигуры в шубах. Шумаков думал про фигуры, что это Снегурка со Снегурком.
Он не любил Рождество, и Новый год тоже не любил.
– Нонна Васильна! – позвал он, и его голос эхом отозвался в кафельном пространстве опер-блока. – Вы где?
Куплеты про маленькую елочку смолкли, и из двери во вторую операционную выглянула санитарка Люся.
– А!.. Дмитрий Антонович! Вам чего?
– Мне чего? – поразился Шумаков.
– В смысле… вам чего… угодно?
Люся была санитаркой «старой закалки».
В старину санитарок специальным образом закаляли так, чтобы они ненавидели всех больных, врачей, медсестер и свою работу. Для того чтобы закрепить это ценное для санитарок состояние, им мало платили, а работу поручали тяжелую и неблагодарную. С тех самых пор так и повелось – раз санитарка, значит, «старой закалки».
Люся на самом деле была добрейшей души женщина, очень исполнительная и трудолюбивая. Шумаков ее ценил, даже специально выписал из Склифа, когда ударился в «капиталистическое производство», то есть в коммерческую медицину. Люся долго сомневалась, уходить или оставаться, но с уходом Шумакова на прежнем месте работы стало совсем худо, и она решилась. Зарплата на новом месте у нее выходила раз в пять больше, а работы было раз в тридцать меньше. Да премии, да вежливое окружение, да еще чистенькие, богатенькие больные и их душевные родственники! И никаких ножевых и пулевых ранений, и никаких топоров в спине, и никакой рвоты и кровищи на сверкающем полу, но Люся все же иногда вздыхала и печалилась – из Института Склифосовского, где все заняты спасением человечества, почти никто и никогда не уходил в коммерческую медицину.
Шумаков тоже временами вздыхал и печалился, но по секрету от Люси.
– Так чего вам угодно-то, Дмитрий Антонович?
– Где Нонна Васильевна?
– Да хто ж ее знает?
Он передразнил:
– Хто знает?
Люся удивилась:
– Так я не знаю. Я тута… прибираюсь маленько.
Шумаков зашел. Умерший его пациент был накрыт с головой белой простыней.
«А что, Дмитрий Антонович, – спрашивал он перед операцией и потирал сухие старческие руки – бодрился, – сыграем мы с вами в шахматишки после наркоза или уже тогда у вас на меня времени не останется?»
Никакой капельницы рядом с трупом не было. То есть вообще никакой.
Шумаков стиснул кулак. Зря он вспомнил про «шахматишки».
– Люся, ты капельницу убрала уже?
Санитарка разогнула спину и подперла рукой бок. Вид у нее стал задумчивый.
– Капельницу-то? Так не видала я при ем капельницы. Не знаю, где она. А ведь должна быть-то, а, Дмитрий Антонович?
То, что капельница должна быть, Шумаков и сам знал, без Люси.
Они оба оглянулись. Шумаков налево, а Люся, опершись на швабру, так что щеку стянуло в сторону и вверх, направо.
Капельницы не было.
Сердце у него похолодело. Он, врач, знавший о человеческой анатомии все, физически ощутил, что с левой стороны стало значительно холоднее, чем с правой.
– Кто мог капельницу убрать?
– Да хто же знает, Дмитрий Антонович! Нон-ночка, может, или Глеб Евгеньевич, или Марья Петровна, или Сергей, а может, и Виктор Васильевич…
Вряд ли кто-то из врачей или сестер унес капельницу с собой в кармане, быстро подумал Шумаков. Ох, вряд ли.
Следовало что-то сделать, а что именно, он решительно не знал.
О таких вещах он читал в детективах или видел в кино, когда по вечерам мирно засыпал под какой-нибудь сериальчик.
Мало того что рядом с больным никого не было, так еще и капельница пропала! И медицинский пакет с физраствором он нашел в мусорном ведре в ординаторской.
Час от часу не легче.
Всей своей железобетонной докторской сущностью Шумаков сопротивлялся мысли, что пациента могли… могли…
Он даже додумать до конца никак не мог.
Он сунул руку в карман хирургической робы, нащупал там пакет с жидкостью и заставил себя додумать.
Его пациента не могли убить. Это ерунда какая-то.
Или могли, и это не ерунда?..
– Чтой-то вы говорите, Дмитрий Антонович?
Он задумчиво посмотрел на санитарку и вышел.
Милицию вызывать? ФСБ, ЦРУ, ОГПУ, МВД и Центризбирком?
Он вышел неправильно. Ему нужно было во внутренний коридор, а он попал в центральный, где на полу, как и положено коммерческому и процветающему учреждению, лежали ковровые дорожки, стояли дивной красоты фикусы и горели яркие лампы. На диване из кожзаменителя сидела молодая дамочка, стискивая на коленях крохотную красную сумочку, а рядом с ней высился незамысловатый молодой человек в пальто до полу.
Шумаков выскочил прямо на них и замер. Они тоже воззрились на него.
Отступать было некуда.
В кармане трепыхнулся медицинский пакетик.
На елке, стоявшей в углу, звякнул колокольчик.
Ангел пролетел, подумал Шумаков. Кажется, так говорят, когда колокольчик звякает.
– Доктор, здравствуйте, – энергично начал молодой человек, вынимая руки из карманов и несколько театрально касаясь дамочкиного плеча. – Ну, как наши дела?
Шумаков постоял в отдалении, а потом пошел к ним. Он шел мимо поста, и Галя, которая дежурила сегодня, даже голову от бумаг не подняла.
Они не могут, подумал Шумаков про весь мир. Они не могут, только я один могу!
Он шел прямо на них и не знал, что будет делать, когда дойдет.
Сколько раз это было. Сколько раз он говорил себе, что больше ни за что и никогда. Сколько раз все начиналось сначала.
Он подошел и остановился.
– Что наш дорогой Петр Елизарович? Мы можем рассчитывать, что Новый год будем встречать всей семьей?
Дамочка посмотрела Шумакову в лицо и спросила совершенно спокойно:
– Дед умер?
Шумаков кивнул.
– Сегодня?
Он опять кивнул.
– Около двух, – не спросила, а констатировала она. – Я поняла.
Молодой человек зажал в зубах какой-то очередной бодрый вопрос и уставился на дамочку.
– Катя, – пробормотал он, так и не прожевав как следует вопрос, – что ты… что такое? А вы?!
Что вы такое говорите?! Утром нам сказали, что все в порядке!
– А в два часа он умер, – жестко, жестче, чем нужно, сказал Шумаков и глянул на Катю.
Что именно она поняла? И как?
– Наш дорогой… он не мог… да я на вас в суд… да нам по телефону…
– Замолчи, – приказала Катя. Она вдруг сделалась очень бледна и потянула с шеи шарф, как будто он душил ее.
– Да как вы можете!.. Да это же внучка! Вы не знаете, с кем связались!..
– Замолчи, – повторила Катя строго. – Мы… я могу… пойти к нему?
– Ты не должна, – моментально отозвался молодой человек. – Это же больница, а не… зал прощаний!
Потому, что ее спутник верещал так активно, и еще потому, что Катя была все так же бледна и он чувствовал ее нервозность так, словно попал в электрическое поле, Шумаков решился:
– Да. Можете. Я проведу вас. Только придется раздеться и обуть бахилы.
– Благодарю вас, – светским тоном изрекла Катя, как будто он пригласил ее на мазурку.
– А вы кто? – вдруг спросил у нее Шумаков. – Можно узнать для начала?
– Вы что? Вы отдаете себе отчет, с кем говорите?!
– Меня зовут Екатерина, я внучка Петра Елизаровича. Вы разговаривали с моей мамой, Ириной Петровной.
– Да, – согласился Шумаков. – Ирину Петровну я помню.
Молодой человек фыркал безостановочно. Фыркал и закатывал глаза.
Шумаков понимал, почему он фыркает и закатывает.
Екатерина Рождествина была наимоднейшей телевизионной ведущей, ее мать Ирина – наимоднейшим дизайнером, а покойный дедушка – писателем, хоть и не самым модным, но получившим однажды Нобелевскую премию по литературе.
Он, хирург Шумаков, угробил нобелевского лауреата. Только и всего.
Он приказал принести бахилы и смотрел, как телевизионная звезда натягивает их на туфли. Она была в туфлях – среди зимы! Туфли были не очень чистыми – видно, вышла из машины и попала в снег. Зато лакированные башмаки молодого человека сверкали.
За это сверкание Шумаков возненавидел его еще больше.
«Звезда» отдала Гале, вынырнувшей из своего закутка, пальто и сумочку и пошла за Шумаковым, очень старательно глядя прямо перед собой.
Они прошли через несколько дверей, повернули и оказались в оперблоке.
– Подожди здесь, – приказала Катя своему спутнику, когда Шумаков открыл дверь. – Не ходи за мной.
Он начал было возмущаться, но, как показалось главврачу, с облегчением остался в коридоре.
Шумаков пропустил ее вперед, подвел к каталке и вышел в другую дверь – не было никакого смысла торчать рядом с ней, и неловко ему было, и маетно, и совесть его мучила!..
Она вышла довольно скоро – минут через семь, он только прикурил вторую сигарету. Он курил в коридорное окно, вздыхал и мучился.
– Дайте мне сигарету.
– У меня только «Честер».
Она наконец на него взглянула, и он вдруг понял, какое у нее горе. Самое настоящее горе.
– Мы все знали, что рано или поздно это случится, – сказала она негромко и выдохнула дым в окно. – Но все равно надеялись, что дед будет жить вечно. И как это он так нас подвел! И что? Сердце?
– Сердце, – согласился Шумаков, ненавидя себя. – И возраст.
Она согласно кивнула. Она же не знала, что в смерти ее деда виноват именно он, Шумаков!
– А… вы его любили?
– Он меня вырастил, – ответила она просто. – А почему вы спрашиваете?
– А этот… урод в коридоре, он кто? Ваш муж?
Ему даже в голову не пришло, что так спрашивать неприлично. Что «урод» и впрямь может оказаться мужем, да еще горячо любимым, да еще чудесным во всех отношениях человеком!
Врачи бестактны и циничны – кажется, именно так принято думать?
Катя Рождествина усмехнулась.
– Он мой жених, – пояснила она. – Очень перспективный во всех отношениях.
– Оно и видно, – пробормотал Шумаков.
Она больше ничего не сказала. В молчании они докурили, и Шумаков закрыл окно.
– Я вас провожу.
Она кивнула. Ее самообладание ему нравилось. Она облегчила ему самую трудную часть работы.
Шумаков проводил их до охраны и постоял, глядя, как они идут за стеклами, – она взяла спутника под руку, и они о чем-то говорили, о своем и неслышном. Он не имел к ним никакого отношения и все же имел.
Потому что знал то, чего они не знали. Потому что в кармане у него лежал медицинский пакет.
Охранник Коля сказал с удовольствием:
– А я ее только что по телику видел. Она программу ведет… эту… как ее… «Свобода выбора». Про политику всякую и про знаменитостей. Красивая тетка, да, Дмитрий Антонович? И маленькая такая! В телике она высоченная, а на самом деле…
– Ты не заметил, никто из наших не выходил сегодня? С утра? – задумчиво спросил Шумаков.
– Зачем?
– Ну… так просто.
Охранник пожал плечами:
– Да все выходят, Дмитрий Антонович.
– Да не все! Я никогда не выхожу, когда дежурю!
– Это верно.
– Ну? Выходил или нет?
– Ну, Глеб Евгеньевич выходил. Нонна Ва-сильна выходила. Мария Петровна выбегала. Она вернулась быстро, а Нонна долго была, ее водитель привез. Куда-то за подарками они ездили, что ли!
Шумаков думал: кто-то поменял больному препарат. Физраствор оказался в мусорке, значит, поставили другой препарат, от которого остановилось сердце. Это ужасная мысль, но единственно возможная. Сердце было изношенным и старым. Особенного ничего не нужно, простимулируй как следует, и оно не выдержит. Встанет.
Оно не выдержало и встало.
Капельница исчезла.
Глеб, Нонна Васильевна, которая ушла сегодня с поста, оставив больного помирать в одиночестве, и Маша, Мария Петровна. Кажется, она сегодня дежурит. Или Витька дежурит, Виктор Васильевич?..
Потирая ладонью щеку, он думал.
Кто и зачем мог желать смерти его больному? Кто и зачем мог его… убить?
Глеб мелькнул в конце коридора, и Шумаков его окликнул.
– Да не виноват никто, – издали начал Глеб, подходя. – И ты не виноват, ты же операцию сделал, как бог в Одессе!
Иногда он выражался странно.
– Нонны почему в оперблоке не было?
– У нее спроси, – сказал Глеб, подойдя. – Мало ли куда отлучилась! Она же к стулу не привязана!
– Она медицинская сестра.
– А я клятву Гиппократа давал, – сообщил Глеб. – И ты давал. И что из этого?
– Капельницу из второй операционной ты забрал?
Глеб помолчал.
– Дим, – проникновенно начал он после паузы, – на кой ляд мне сдалась капельница из второй операционной? Из первой тоже не нужна. А что? Пропала?
Шумаков кивнул.
Расследование не клеилось. И как это в кино все получается так складно и ловко, и хочется самому непременно что-нибудь расследовать, и кажется, что ты умнее всех?!
– Ты куда сегодня ездил?
– Ты чего, Дмитрий Антонович? Я понимаю, пациент у тебя… того, но ты отчет-то отдавай себе…
– Я отдаю себе отчет! Куда ты ездил, я тебя спрашиваю!
– Шурке подарок покупал, – сообщил Глеб мрачно. – Или нельзя в рабочее время?
– Можно, – морщась, сказал Шумаков, – все можно.
Он обошел Глеба и ушел в сторону ординаторской. Глеб смотрел ему вслед.
Никаких подарков в шкафчике у Глеба не оказалось.
Ни пакетов, ни свертков в красно-зеленых рождественских бантах. Зря он наврал так… топорно. Проверить ничего не стоит.
Машины у Глеба не было, а в раздевалке у них шкафчики, как в детском саду, – ни замков, ни дверок. Все вокруг колхозное, все вокруг мое.
Шумаков, оглядываясь, как крыса на помойке, рылся в чужих вещах.
Нет, гораздо хуже, чем в чужих, он рылся в вещах людей, с которыми работал долгие годы, которым доверял и которых любил. На самом деле любил.
И подозревал всех скопом.
Глеб наврал ему. Он не покупал никаких подарков.
У Нонны Васильевны в пакете обнаружилась пластмассовая елочка со звездой, источавшая конфетные запахи, – детский новогодний сюрприз. Внуку прихватила, что ли? Внук у нее родился месяц назад, зачем ему конфеты?!
У Маши тоже обнаружилась пластмассовая елочка, а у Маши никаких детей вовсе не было.
В другой раз Шумакову были бы забавны эти елочки, а нынче он только больше ожесточился – его вдруг задело, что и Маша, и Нонна эти подарки… украли. Их еще даже не начали раздавать, он знает совершенно точно.
Их еще не начали раздавать, а они уже по своим шкафам растащили. И самое главное – цена им грош, а зарабатывают все хорошо и все равно, все равно таскают!..
За дверью в коридоре кто-то громко запел про елочку, и Шумаков замер в раздевалке, оскалившись, как та самая крыса.
Он должен найти ответы на все вопросы.
Он не сможет работать, если не найдет.
Песня про елочку приближалась.
Шумаков метнулся к своему шкафчику, выудил из кармана куртки новую пачку сигарет – подкладка вывернулась, затрещала, – пошел к двери и в коридоре столкнулся с Машей.
Это она пела про елочку, которой холодно зимой.
– Что это вы, Дмитрий Антонович, – спросила Маша, перестав исполнять песню, – уже вторую пачку начинаете?
У нее было прекрасное настроение.
– Маш, ты зачем сегодня из здания уходила?
– Что такое, Дмитрий Антонович?!
– Ты сегодня уходила? С работы?
Она потупилась.
– Ну и что?
– Да ничего. Зачем ты уходила? Или отпрашиваться теперь не модно?
– Да ведь на пять минут всего!.. И вы всегда отпускаете!
– Маша!
– Я булку выходила купить. К кофе. В буфете не было ничего, вот я и выходила.
У него немного отлегло от сердца.
Булка – в этом слове было что-то такое обнадеживающее и успокоительное, и домашнее, и милое. Как и в самой Маше.
– А кто капельницу забрал из второй операционной?
– Да Лебедев забрал. Я видела.
Этого Шумаков не ожидал.
– Ты видела?!
– Ну да. Он по коридору ее катил. А что?
– Во сколько это было.
Маша посмотрела на него с сожалением, как будто на тяжелобольного, у которого нет никаких надежд на выздоровление.
– Я… не запомнила, Дмитрий Антонович. Но уж, конечно, после того, как… Ну, больной уже к тому времени умер, понимаете?
– Понимаю, – согласился Шумаков.
– А почему вы об этом спрашиваете, а? – поинтересовалась Маша с любопытством. – Что-то случилось?
– Капельница пропала, – буркнул Шумаков, – а спросить не с кого. И с дисциплиной у нас беда. Все шастают куда хотят. Надо собрание провести.
– Давайте только после Нового года, а? – попросила Маша жалобно и улыбнулась. – Ну, пожалуйста!.. Какая дисциплина, когда Новый год на носу!
Шумаков махнул рукой, сунул в карман сигареты, наткнулся пальцами на медицинский пакет и снова помрачнел.
Он уже скрылся за поворотом коридора, когда Маша проворно достала телефон и нажала одну-единственную кнопку.
Сергей Лебедев был в ординаторской. Качал ногой и смотрел теннис. Он был большой аристократ, любил теннис и «Формулу-1».
– Куда ты капельницу дел?
– Какую капельницу, Дмитрий Антонович?
– Из второй операционной капельницу!
– А… больной поставил, которая в третьей палате лежит. Толстая такая. Как ее… Чуркина Тамара Григорьевна, вот как!
– Зачем ты из операционной капельницу взял?
Лебедев перестал качать ногой и насупился.
– В третьей палате своей нет, что ли?
– Да есть!
– Тогда зачем?..
– У нее держатель отвалился. Пакет не держится. Вот я и взял из операционной. А что такое-то? Нельзя, что ли?
– Нельзя! – заорал Шумаков. – Нельзя! Ты чего, первый день на работе?! Кто это из операционных капельницы хватает?
– Да я один раз только!
Вообще говоря, это было очень похоже на Сергея Лебедева. Если ему чего-то не хватало, он немедленно утаскивал это у соседей, на которых ему было решительно наплевать.
Сергей как раз никогда не работал в Институте Склифосовского.
– А что там стояло, в этой капельнице, когда ты ее упер?
– Ничего там не стояло.
– Как ничего?
Лебедев пожал плечами и одним глазом глянул в телевизор. Там разыгрывали матч-бол, как же пропустить-то?
– Ничего не было, Дмитрий Антонович. Точно тебе говорю. Я и сам удивился. Наверное, Нонна все сняла. Еще до меня. Да ты не переживай, что он помер, дедок этот! Мы же все знаем, да? Ты молодец, так красиво, как ты, все равно бы никто не сделал!..
Шумаков стиснул кулак, но удержался и ничем в Сережу Лебедева не кинул.
– Хочешь конфетку? Машка конфеты в вазу насыпала. А я ей говорю: «Убрала бы ты их от меня подальше, а то все сожру», а она мне говорит: «Хорошо тебе, а я на диете уже неделю. Одни яблоки ем. Мне ночью, – говорит, – шоколадка снится размером с дом». А я ей говорю: «Ну что ты себя так изводишь?! Ты вполне стройная и красивая девушка, мужики тебя и так любят», а она мне отвечает…
На диете? Она только что сказала, что выходила булку купить, потому что в буфете ничего не было!
– …а если что, тебя Эдик Шихирман так красиво прооперирует, что будешь ты стройной и прекрасной, как…
Выходит, Маша тоже наврала.
Глеб не ездил за подарком, потому что его нет в шкафчике.
Маша не покупала булку, потому что она на диете.
Кто еще из близких и родных врет ему?
Не дослушав Сережины излияния про Эдуарда Шихирмана, светилу пластической хирургии, на которого все без исключения молодые врачи хотели быть похожими, Шумаков вышел из ординаторской.
Он чувствовал себя гончей, которая «плохо работает поле».
Первым делом он завернул в третью палату.
Толстая Тамара Григорьевна Чуркина мирно почитывала романчик, а из капельницы ей в вену мирно капало какое-то обезболивающее. Завидев Шумакова, она заулыбалась и задрала на лоб очки. Шумаков тоже улыбнулся, сделал вид, что проверил ее капельницу, и внимательно осмотрел ту, что была задвинута в угол.
Держатель на ней на самом деле оказался сломан.
Выходит, не врал Сергей Лебедев, сердцеед и бонвиван!..
Лучше бы врал.
Лучше бы он врал, а Глеб говорил правду.
Нонну Васильевну Шумаков нашел в переходе между оперблоком и палатами. Она отчитывала Люсю, санитарку, как известно, «старой закалки».
– Нонна, почему ты ушла от больного? – услав Люсю, спросил Шумаков. – Ты ушла, и он помер, черт побери!..
– Димочка, он бы и так помер, – сказала Нонна жалобно. – Ну, ты же знаешь! Он был совсем старенький, мы ему даже хотели в операции отказать, анестезиолог хотел, ты же помнишь! А его уговорили, и операцию ты сделал… как всегда… Ну что ты, Шумаков? Ну, это же правда!
Она смотрела на него лукавыми глазами, вроде бы печалилась, а может, и смеялась. У нее были лукавые глаза, светлые волосы, пышная грудь, на которой не сходилась ни одна роба, и прокуренный низкий голос.
Еще у нее недавно завелся внук, и она его обожала.
С Нонной он тоже работал целую вечность, как и с Люсей, и представить себе не мог, что она может… хладнокровно убить его больного.
Впрочем, что мы знаем о наших ближних?
– Кто капельницу ему менял?
– Никто не менял, Дим. Ты назначил, я поставила, и все. Больше не подходил никто. – Глаза у нее перестали смеяться, стали сосредоточенными и, кажется, даже потемнели. Она умела так серьезнеть, глазами. – Как можно!
– Откуда ты знаешь, что никто не менял, если тебя на месте не было?
– Да кому в голову взбредет у твоего больного капельницу менять? Ты же сам назначил!
Тому, кто собирался его убить, подумал Шумаков мрачно. Тому, кто его убил. Он не мог признаться Нонне в том, что безобидный препарат, который он назначил, он сам и нашел в мусорном ведерке в ординаторской.
– Я подарки получала, – сказала сестра осторожно. – Я каждый год получаю, ты же знаешь. Я и в этот раз получила. Себе взяла и Машке дала, она конфеты шоколадные обожает. Сейчас на диете, а потом, сказала, съест. На праздник. Глебовой Шурке отдала…
– А где ты ее видела?
– Шурку-то? Она заезжала. А что?
– Ты ей только подарок отдала?
Нонна пожала плечами. Роба на груди поднялась и пошла складками.
– Я подарок, а Глеб пакет отдал какой-то. Сказал, чтобы не смотрела, там подарки. А что такое, Дмитрий?
Значит, Глеб все-таки покупал подарок. Все-таки покупал. Все в порядке. Он покупал Шурке подарок. Он так и сказал с самого начала, хотя не знал, в чем Шумаков его… подозревал.
– Нонна, а еще? – проскулил он жалобно. – Еще что-нибудь ты видела или… слышала? Что-нибудь странное или… подозрительное, а?
– Дмитрий, что случилось?
Он промолчал.
– Не знаю, – она пожала плечами. – Понятия не имею. И не пойму, чего ты хочешь-то от меня?
Про то, что в капельнице поменяли пакет, Шумаков не мог Нонне сказать.
И еще ему очень было жаль телевизионную звезду Катю Рождествину, которая жила с дедом и, кажется, очень его любила.
При мысли о Кате он моментально вспомнил ее «урода» в кашемировом пальто и окончательно из-за этого расстроился.
Почему самые лучшие, самые красивые и самые нежные женщины всегда достаются уродам в кашемировых пальто?
Оставив недоумевающую Нонну в коридоре, он вернулся в ординаторскую, согнал Лебедева с кресла и открыл в компьютере данные на поступившего две недели назад Петра Елизаровича Рождествина.
Ему нужен был телефон.
Телефон он нашел.
Он работал у Склифосовского и никогда не позволял себе дамских штучек, вроде нервности излишней или институтской робости, поэтому он позвонил.
Оскорбленный Лебедев выключил телевизор, повернулся спиной, сложил на груди руки по-наполеоновски и уставился в метель. В ухо Шумакову ввинчивались длинные гудки.
