Татьяна Вячеславовна Иванько
Байкал
Глава 3. Сила гнева
Когда я проснулась, вокруг было уже светло. И сон был не сон, а какое-то мутное забытье и теперь проступал окружающий мир, как на рассвете выступает из темноты… Куда это всё же принесло меня? Но не это стало первым, что вошло в мой пробудившийся ум: я почувствовала боль во всём теле, и особенно в голове, один глаз заплыл и не видел, но и второй глядел неясно, всё как-то будто сквозь воду, плечо отлежала к тому же, когда повернулась, в руке разбежались искры, заполняя её горячей волной, потом кипяток схлынул, остались только иголочки, да такие болючие, даже пальцы занемели, но и они растаяли тоже, моргая одним, почти слепым глазом, рассматривала всё, что окружало меня.
Большая, необычно высокая изба, и очень большая горница, широкие окна, те самые, в которые я вглядывалась… когда? Вчера ночью? Значит, не приснилось всё…
Нет-нет, не вспоминать то, что было до этого дома… я силой заставила себя не думать об этом. Встать, наверное, надо, а где же хозяин, то ли старик, то ли молодой. Лучше бы старик…
Я кое-как села, кряхтя от боли, стала оборачиваться по сторонам, куда тут по нужде ходят?..
И вот он, появился. Старик, как бы ни так… молодой, и ещё более красивый, чем при вчерашней темноте, неверном свете лампы, теперь будто сам свет излучает, лицо светлое, волос, глаза прозрачная чистая вода…
– Проснулся, грязныш? На-ка выпей и мыться пойдём, баня уж перестояла, спать ты горазд, брат, – голос тот же нетяжёлый, мягкий, водяной, может, незлой всё же, улыбка такая хорошая, она его лицо делает каким-то особенно юным, что-то детское в этой милой улыбке. Это мне от того кажется, должно быть, что он меня спас… Я даже не заметила, что он меня братом-то кличет.
Я поднялась, подавляя возглас боли, и последовала за ним, за этим странным человеком, таким непохожим на лесного отшельника. И хотя идти мне было очень больно, ноги сбиты, а члены моего тела вывернуты и раздавлены, я старалась не отставать. Странно, что я вообще жива. Но лучше здесь помереть у этого лесника, чем позволить убить себя тем грязным зверям, низким рабам, чтобы они победили, чтобы стояли над моим трупом, осквернённом и растоптанном ими, чтобы насладились своей победой до конца… нет, лучше здесь…
– Заголяйся, – сказал лесной житель, имени которого я так и не узнала до сих пор, – тряпьё за дверь бросай, я сожгу, вон чистое на лавке лежит. Да, там лохань стоит с горячей водой, ты в неё залазь, отмокни немного, не то не отмоешь тебя. Мыльный корень рядом лежит. И вехотка. Сейчас приду, ножницы принесу, патлы твои страшные состричь.
Я потрогала голову… н-да, патлы, почти ничего не осталось на голове от моих длинных кос и… ох и больно, вся голова в порезах, кинжалом ведь взялись волосы срезать и выдрали половину… Мне захотелось плакать, но что теперь плакать, теперь спаслась. Только бы этот странный отшельник не оказался хуже тех моих мучителей, под самой пленительной внешностью подчас скрываются самые страшные, самые подлые черти, теперь я это знаю… Теперь я много знаю такого, чего никому не надо никогда узнавать. И разучилась доверяться.
Сбросив то, что осталось от моей одежды, я открыла дверь в баню, где в тесном помещении посреди разогретой парильни, стояла большая лохань, вёдер на двадцать, а то и на тридцать. Как же он согрел столько воды, этот лесовик? Да и натаскать дело непростое, для меня старался. Всё же добрый, должно быть, человек…
Горячая вода, вот наслаждение. Я по самый подбородок окунулась в воду, раны защипало, зажгло, но всем моим растянутым и надорванным мышцам стало меньше больно… Чуть-чуть посидев так, и чувствуя, что опять потянуло в сон, я взяла мыльный корень и потёрла в ладонях, взбивая пену, утопила вехотку под коленки, пусть размокнет. В царском дворце балуют таким удовольствием каждый день, ежели пожелаешь, сдабривают воду ароматными настойками и маслами. В царском дворце чем угодно балуют. Только прикажи… Но мне дорого пришлось заплатить за несколько лет той привольной жизни. За всё надо платить, говорят, стало быть, я заплатила сполна.
Я закрыла глаза, с головой погрузилась в воду, теперь защипало в ранах и на голове, все волосы, оставшиеся слиплись от грязи и крови. Расслабляет горячая вода, мягчит, хоть опять засыпай… глаза сами собой закрылись.
– Задремал опять, а, чумазый? – завибрировал добрыми колокольцами смех лесного незнакомца.
Я присела глубже, и плечи утопила в воде под пеной.
– Ты ровно сиди, голову остригу твою, не то ты как леший.
Он снял рубашку и сапоги ещё в предбаннике, штаны завернул повыше, чтобы не мокли, у него сильное, гладкое тело, красивое, мышцы волнами играют под белой кожей, напружиниваются. Вообще, как странно, что такой в лесу один живёт, такую красоту от людей тут хоронит. Ни жены, ни семьи. Может, какое горе его загнало в такую глушь-чащобу, вот как меня?..
– Как же они жестоко тебя брить-то пытались, ишь ты, голова вся в ранах, а, малый? Чем ты их так разозлил ужасно? Украл чего?
– Нет…
– Ладно, потом расскажешь. Совсем коротко остригу тебя, лето, оно даже лучше, не жарко, к зиме кудри отрастишь. Вьются волосы-то?
– Ага, но не шибко…
Он опять засмеялся, всё забавляет его во мне, похоже. Или нарочно похохатывает, чтобы я не боялась его? Или хочет, чтобы я за смешками вчерашние ужасы позабыла? Но и то и другое не от злобы, похоже. Очень мне хотелось, чтобы он был добрый, тот, в чьей я теперь власти…
Он присел за моей спиной и зачерпнул горстью воды из лохани, налил мне на голову, и стал намыливать, щёлок с собой принёс, отваром полил прохладным, ромашковым, и… это так приятно оказалось и ранам не больно, всему телу стало не больно, от его прикосновений что ли?..
– Мочалку давай, зверёныш. Тощий-то… ох и тощий, плечики-то… прям цыплёнок, – приговаривал лесник.
Он намылил мочалку получше и стал бережно тереть мне спину и плечи, и под воду нырнул, потёр по животу, по груди. Провёл раз, потом второй уже без мочалки ладонью, и ниже, будто искал там чего-то, я дёрнулась и отпрянула, сжимаясь, плеснув водой немного, хотела уж начать драться, остановить руки его, взялся, вишь ли, лапать, за спасение спасибо, конечно, но не для того спасалась я от одних, чтобы…
– Батюшки… девчонка ты, что ли?!.. – ахнув, он и сам откачнулся и сел на задницу прямо на мокрый пол.
Я обернулась, прижав руки к груди.
– Ну… да…
Он смотрел на меня так ошеломлённо и растерянно, что мне стало жаль его, конечно, понять-то, почему он обознался можно, когда я прибежала, одежды на мне почти не было, глаз один совсем заплыл, да и на ощупь всё лицо перекособочило, так что… а под грязью, синяками и лохмами оборванными ничего совсем не поймёшь.
– Ну… это… я вам доложу… – он поднялся, охрипнув от смущения. Хоть тут и полумрак, но я увидела, как он покраснел до слёз, отворачиваясь. – Чё ж молчишь?..
– Дак я… не успела…
– «Не успела»… – с досадой проговорил он осипшим голосом, и отошёл к двери, не оборачиваясь. – Ты… это… Ты… мойся и… Это…ну…мойся, словом… одёжа только мужская у меня, не обессудь. Оденешься, там… отвар в предбаннике в кружке… выпей, сил придаст, а я… Ох… на дворе подожду.
Ну… вот это ошибся я… Как девчонку не отличил от парня? Пока груди не нащупал, не сообразил, даже между ног полез, себе не поверил. Вот одичал я, уже мальчишку от девочки перестал отличать, в людях видеть, а ведь я мысли читаю вперёд того, как они в голове оформятся, а тут так оплошал…
Я вышел из бани, разжёг пламя в уличной печи, где готовил летней порой, а сегодня зной спустился на горы и лес, в избе готовить, не продохнёшь потом. Похлёбку сварю, питаться надо девочке, в чём душа держится…
Но груди хорошенькие, упругие, сосочки острые и лобок пушистый, мягенький… Тьфу! Вот чёрт, Арий, давно, что ли, с женщинами не спал, совсем одичал тут, ишь как разволновался…
А ведь вчерашние – то насильники были. Потому и гнались, потому и убить хотели, за насилье такое над девчонками наказывали всегда строго. Ах, как не разобрался я, от людей совсем отвык, со звёздами всё, да зверьём, камнями, растениями, а человечий род, позабыл каков… Понял бы сразу, не ушли бы они из леса моего, все сгинули бы здесь, злодеи. Ах, ошибся я, ах, как ошибся… Думал, преступника, лиходея мелкого гонят, а они… они сами страшные лиходеи…
Вышла. Одежонка болтается, не по размеру всё, тонюсенькая станом, вот личика не разглядеть – слева распухло, окривело, один глаз не видно, второй кровью заплыл, и сине-багровое всё, ничего не поймёшь, теперь без волос стало видно и головка раненая вся и шея… Идёт-то с трудом, чуни войлочные хоть и мягкие, а ноги раненые, забыл я… Я поднялся из-за стола, пошёл навстречу.
– Постой, помогу тебе, – сказал я, подойдя, поднял на руки болезную.
Она немного испуганно воззрилась на меня, вытянув руки. Понятно, опасается, мало вчерашних, я ещё взялся лапать…
Я проговорил, как можно мягче:
– Да не бойся.
Я донёс её до лавки, посадил и сам сел рядом.
– Ты не бойся меня, я не трону, – сказал я тихо и как можно мягче. – Не обижу тебя, как те. Не понял я сразу, что… Отвык от людей тут, вот и обознался… Вылечу тебя, и домой отвезу, к родителям. От родителей украли?
– Нет, померли все, – сказала она, немного расслабляя руки, опустив локти, и смотрела теперь спокойно вполглаза. – Брат только, но… он… Никого у меня нет. Да и были бы, такой, – она провела ладонью по голове, – куда я этакая пойду… Ты… добрый человек, не гони сколько-нибудь, я… пригожусь тебе на что, готовить буду, убираться, по хозяйству тож, одному непросто, поди…
Я засмеялся:
– Чего-чего, а помощников мне не надо, сам привык. Гляди!
И он, от стола под старым уже навесом на столбах, струганным на два ската, как крыша, вытянул правую руку в направлении летней печи шагах в пяти, на которой булькал чугунок с пахучей похлёбкой. Чугунок, чуть покачнувшись, приподнялся, будто кто-то невидимый взял его в руки и, не спеша, перенёс на стол.
– И похлёбку сварил я точно так же… – довершил своё действие чудной красавец. – Пусть остынет, дойдёт, а я пока ноги пока тебе смажу зельем животворным, да перевяжу. Поешь, тогда и прочими ранами займусь…
И направился к дому, в подклеть, вернулся с маленькой баночкой, и вервием. Намазал и обмотал мне ноги жирной тающей мазью и оставил пока.
– Сиди ногами на лавке, пусть подышит лекарство от солнца и воздуха силы примет, потом завяжем, – мягко сказал он.
– Что, с зельем так не выходит, как с едой? – спросила я, удивляясь, зачем ему вообще что-то делать, если он чугунки с едой вот так-то ловко передвигает.
Он засмеялся опять, улыбка у него беззащитная какая-то, как у всех добрых людей. И лицо становится таким-то милым, когда он смеётся.
– Если всё как с похлёбкой делать, то и руки-ноги вообще отпадут за ненадобностью, – сказал он. А потом добавил уже без смеха: – А ежли по правде, то – да, с зельями и лечением так нельзя. Лечить без жертвы нельзя, хоть малой, но жертвы. Зелья как еда за руками не идут, хотя и там поработать надо… Но тут особенно: травы найти и правильно высушить или выморить, или в масле притомить, в вине, смотря какая на что приготовляется. Я слабо этим искусством владею. Это Сингайла дар, только он отказывается от него, не хочет признавать, низким считает Божеское предназначенье.
А мои ноги между тем болеть уже перестали. Скромничает… а ведь он…
– Ты… – вдруг догадалась я, как толчок в сердце. Почему в сердце, не в голову?.. И как раньше не поняла? – Ты что, ты – Галалий? Галалий Огнь?
Он улыбнулся снова, взглянув на меня из-за плеча:
– «Огнь»?! Что, так и зовут до сих пор?
Точно, но как такое возможно?
– До сих пор? Сколько тебе лет, Огнь?
– А сколько, ты думаешь?
– Галалию никак меньше, чем пятьдесят… даже больше должно быть. А ты… парень. Ну, али мужик первой молодости.
Он удивился, было видно, посмотрел на меня, словно снова увидел что-то, чего не ожидал.
– Вон как ты меня видишь?.. – проговорил он.
И смотрел с улыбкой, опять смущённой немного. Глаза све-етлые, как байкальская вода на мелководье летом. Галалий, это же надо… А я-то думала, тебя вообще не существует, ты – выдумка… Может быть, я просто умерла и… вижу прекрасноликих кудесников, и чудеса происходят вокруг меня, как с тем горшком с похлёбкой?..
Вдруг она качнулась и начала валиться на бок, побледнев под своими синяками. Ах ты… мало спала, не восстановила силы. Я не зря сидел рядом, поймал. И оставил так, опершись на меня, на мои колени головкой. Личико, разбитое под солнце подставилось. Ничего, касатка, раны заживут, поправишься, отвезу тебя к добрым людям, кто про стриженые волосы не спросит. Не то… ох-хох… не то привыкну к тебе, полюблю… Ты вон живая, да смышлёная, похоже, мудрено тебя не любить. А мне это нельзя, такую слабость заиметь, это Эрбину раскрытую грудь подставить – рази. Да и отвык я давно от привязанностей.
… С этого по-настоящему и началась наша с братом вражда. До того он искал способ задеть меня и вывести из себя, заставить разозлиться и позволить ему обвинить меня перед всеми в том, что я злобно нападаю на него. Я не могу сказать, что я мучительно крепился и не трогал его, но любой другой давно врезал бы нахалу.
И вот в столицу приехала племянница нашей матери, Лея, которая жила на восточном берегу. Она была всего на год моложе нас, нам было по шестнадцать, Лее – пятнадцать. Она была необыкновенная во всём, так мне казалось: у неё были рыжие волосы и глаза – ярко-зелёные, как иногда бывают воды нашего Байкала в середине лета… Я влюбился с первого взгляда в её красоту, хотя до сих пор вроде и не замечал женщин, в отличие от Эрбина, давно познавшего женские прелести и ласки. Мы стали проводить вместе с Леей всё время, не занятое учёбой или сном. Она неподдельно восхищалась моими знаниями, моей ловкостью и силой, моим остроумием, которое благодаря её восхищению стало искромётным. Она заворожённо слушала и смотрела на меня чуть ли не как на божество, никто так на меня раньше не смотрел. Поэтому решиться поцеловать её оказалось несложно и этот первый поцелуй, как и последующие с ней, я помню до сих пор. Наверное, они были неумелы и неловки, но так и запомнились мне счастливым кружением в моей голове.
И Эрбин стал ревновать меня к ней. Всё то время, что мы с ним проводили вместе, теперь было отдано Лее. Как ни пытался Эрик привлечь снова моё внимание, какие бы козни не строил, например, просил тётку повезти Лею показать древние храмы на берегу через пролив от нашего острова, где стояла столица, а мне говорил при каждом удобном случае:
– Неужели тебе нравится эта конопатая Лея? Она же глупа, как пробка!
Я, смеясь, отвечал:
– Зато у неё волосы – чистое злато!
– Где ж злато? – фыркнул он. – Обычная медная скука!
Я даже не спорил, отлично понимая от чего его колкости, потому что Лея глупой вовсе не была. Возможно, она не блистала необыкновенным разумом и, конечно, не была так образованна, как мы с Эрбином или наши товарищи, но мне не было с ней скучно, хотя большую часть времени говорил я. Она же рассказывала о Восточном береге, где мы бывали раз в несколько лет, но почему-то ни разу зимой, о том, как, например, отличаются там узоры в вышивках и в украшениях, или способы приготавливать мясо или печь хлеб, что вина из одуванчиков там не готовят, а зелена вина и вовсе почти не знают, и много других бытовых, житейских мелочей, я, который такими вещами никогда не интересовался раньше, теперь внимательно слушал. И только много позже я понял, что все эти отличия не так просты и подчас даже небезобидны, указывая разность в мышлении, восприятии и даже чувствах внутри одного большого народа и как легко можно использовать эту разность, чтобы разделить народ, сказать тем, кто любит вышивать на подолах и воротах рубах не красные, а синие цветы, что это потому, что вы иные и те, кто любит красные, вас поработил и хочет уничтожить…
Я уже нашёл время поговорить с отцом и матерью о женитьбе на Лее, они одобрили, переглянувшись, но первому об этом я сказал Эрику, по секрету поделившись сокровенным, он не удивился, сказал только:
– Ну… полагаю, они и приехали в столицу с этой целью, выдать тут Лею замуж за одного из нас, – он лишь холодно усмехнулся.
А я намерился уже поговорить с её матерью, но…
Но Эрбин пришёл однажды вечером ко мне в комнату и сказал как бы между прочим, что женится.
– Вот хорошо, вместе и свадьбы проведём! – обрадовался я. – Кто счастливица?
– Дак… Лея, – сказал Эрик спокойно и даже без вызова.
Произнеся это, он свободно растянулся на моей постели поверх покрывала, сладко потягиваясь, как огромный сытый кот. Взглянул на меня прозрачным взглядом.
– Я, знаешь ли, не могу уже не ожениться на ней, она беременная от меня.
Я несколько мгновений ошеломлённо смотрел на него, пытаясь осознать его слова и понять, что здание, подобное тому, что строили наши строители на века и тысячелетия, внезапно не то, что закачалось и рухнуло, оно, оказывается, никогда не существовало, я только нарисовал его на куске пергамента, придумал, но его не было, его не видел никто, кроме меня…
– Как ты… Этого не может быть… Или… ты что, ты снасильничал её? – проговорил я, не в силах поверить, что Лея, моя золотая Лея, которая так любит меня, в то же время, как обнимала и целовала меня, оказывается, успела тайно стать беременной от Эрика.
Он весело и с удовольствием захохотал, глядя в сводами уходящий ввысь потолок над нами.
– Да для чего мне насильно тащить девчонок, когда они сами вешаются, ты же знаешь, Ар… Хоть отбивайся.
Это верно, я знал, как и все, как неравнодушны все без исключения женщины Байкала к чарам моего брата. И если я по сию пору ходил девственником, то Эрик редкую ночь почивал в одиночестве последний год, а может быть и полтора.
Он, продолжая в широко распахнутом вороте почесывать грудь, которая, несмотря на юность начала уже зарастать шерсткой, будто в насмешку над тем, что год назад он дразнил меня медведем, и взглянув на меня, подмигнул:
– Не обижайся, Ар, у ней и там та же скучная медь, никакого золота, и никакого огня я не высек, как ни старался… – равнодушно сказал он.
Всё имеет последнюю каплю, любой покой оборачивается взрывом. Я сорвался с места и налетел на него с кулаками…
Я никогда ещё не дрался, чувствуя такую ненависть, такой страшный, всепоглощающий, ослепляющий огонь в крови. Ярость огнём затопила мой разум и даже мой взор. В тот же миг сотряслась земля под нами, покачнулся остров, на котором стояла наша столица.
Я видел, как брызнула кровь на стены, и не знал, моя или Эрика. Я слышал только, как хрустят кости и скрипят зубы, я не чувствовал боли от ударов, и не знаю, сколько продлилась бы наша битва, если бы на шум не сбежались дворовые и не растащили нас с большим трудом.
Мы пострадали одинаково в тот день, будто в зеркале были наши раны, где на мне, там и на нём. И мы не знали ещё в тот момент, когда нас разнимали, что изрядный кусок суши откололся и утонул в Море, унеся с собой целую деревню, вместе с большинством жителей…
Глава 4. Нежеланный дар
Я заметил, что с моей странной пришелицей что-то неладно, что обморок не простой, что она в беспамятстве, и оно становится сё глубже, её лицо стало всё больше бледнеть под багровыми синяками и ссадинами оно ещё как-то уменьшилось и стало, заостряясь, таять. И я понял, что у неё кровотечение где-то внутри… Эх, как я пожалел, что дар врачевания достался из нас двоих не мне, а Эрику.
Впервые я узнал об этом в тот день, когда наш отец внезапно заболел и впал в забытьё и все приходившие к нему лекари, кудесники, волхователи и шаманы выходили из опочивальни с одинаковыми лицами, похожими на безмолвные маски, какие надевали наши скоморохи, представляя печальных героев в своих затеях. Этакая воплощённая беспомощность, прикрытая значительностью.
Эрик, стоявший в нескольких шагах от меня, в то время уже женатый на Лее, уже отец маленькой дочери, которую он, если верить той же Лее, даже на руки не берёт, говоря, что ему нужен наследник, а не какие-то девчонки, Эрик, с которым мы почти не разговаривали уже больше года, сжав кулаки от злости, вдруг прошипел:
– Бессильные бездарные тупицы! – и вошёл в царскую горницу.
Я пошёл за ним, не потому что я не хотел позволить ему одному быть возле отца, я, в отличие от Эрика, ревностью не страдал, а после того, что произошло из-за нашей драки, старался не видеться с ним, чтобы не запылать снова такой же разрушительной ненавистью. Я пошёл за ним, поддавшись привычке, когда мы с детства везде ходили друг за другом. Эту привычку мы не изжили до сих пор, потому, вероятно, он и поселился рядом со мной и пытался подсылать соглядатаев…
Но тогда я последовал за моим братом, не думая ни о чём, поддавшись извечной привычке. И увидел то, чего ещё не видел и никак не ожидал увидеть…
Эрик подбежал к высокому ложу нашего отца, глядя на которое я всегда думал, что побоялся бы уснуть на нём из страха свалиться во сне и сломать руку, а, может, и шею. Эрик же не думал о таких глупостях как я, он знал, что делать и…
Он откинул покрывало, предупредив движение матери, бросившейся было к нему, и, разорвав рубашку, обнажил грудь нашего отца, также как у Эрика покрытую волосами, вот у меня так никакой шерсти на теле и не наросло за всю жизнь. В следующее мгновение мой брат положил большие ладони на грудь отца, растопырив пальцы, мне даже показалось, кончики пальцев засветились… А потом, приподнявшись над ним то ли выдохнул, то ли исторг какой-то странный свет на какое-то мгновение и…
Отец, лежавший только что безучастный и какой-то подтаявший, с усилием вдохнул, приподнимаясь на ложе, как будто Эрик подтянул его на невидимых нитях и заодно влил в него силу и даже объём в его тело…
– Что?.. Что это?.. – сипло проговорил отец. – Ты… Эрик, почему ты… так… глядишь?..
Эрик же просто выпрямился, поднимаясь от ложа и не сказав ничего, только взглянул на мать, плачущую в изножье. Она подняла голову, услышав голос мужа, и кинулась к нему. Эрик меж тем направился к дверям, я вышел за ним. За нами, как плащ, последовал шум, поднятый переполохом от того, что только что умиравший царь внезапно пошёл на поправку.
Я нагнал брата только в широких и полутёмных сейчас сенях дворца, где он забирал плащ с рук дворцового служки.
– Эрик! – я выскочил за ним на крыльцо.
Он обернулся и поморщился, увидев меня:
– Чего разлетелся-то? – недовольно спросил он, снова отвернувшись, и накинув плащ на плечи, взялся за драгоценную застёжку.
– Ты… Ты можешь врачевать?! – задыхаясь от восхищения, проговорил я.
– Ну могу. И что? – поморщился Эрик.
– Почему ты… почему никогда не…
– Что? Не говорил тебе? На черта мне это?
– Это же дар, Эрик! Необыкновенный и редкий, ты мог бы…
– Что я мог бы, Ар? – он сверкнул глазами гневно, оборачиваясь ко мне. – Будь я простой смерд, я, конечно, мог бы озолотиться с помощью этого дара, а на кой ляд мне, царевичу, врачевание? – подняв брови, он пронизал меня взглядом. – Что мне, болезных спасать? Вдыхать вонь их гнили и немощи? Видеть прижизненное разложение их смертных тел? На что мне сдалось это, скажи мне ты, кто всегда был умнее и прозорливее меня? Я потому и скрываю, чтобы никто не принудил меня так или иначе заниматься лечением этих ничтожных людишек, должных прожить положенное им время и уйти разлагаться в прах…
– Эрик, страшный грех – хоронить свой дар. Особенно такой! – воскликнул я.
Он засмеялся:
– И что? Ты меня накажешь? Не забудь: ты мне в зубы, всё равно, что себе, так что… – но смех его был не весел.
После той нашей драки мы старались не только не ссориться, но вообще пореже встречаться, тем более говорить. Никто не обвинил нас в гибели деревни, обрушившейся из-за нас, но мы знали, что мы виновны и это стало первым тяжёлым камнем, упавшим на наши души.
Эрик застегнул, наконец, золотые пряжки своего плаща и добавил, взглянув на меня:
– Никто мне не указ, понятно?! Даже ты! Даже особенно ты!
– Я и не думал указывать тебе.
– Да конечно! – скривился Эрик. – Проклятущий кладезь мудрости, черти тебя унеси подальше!
– Высшие силы накажут. Нельзя отказываться от великих даров.
– Иди к чёрту, своему папаше, а мне не указывай! – уже заорал Эрик. – Чтобы я этим холуйским даром гордился, нашёл тоже. Ты над землёй взмывать можешь, а я должен вонючих больных обслуживать в угоду твоему дурацкому дару?
– Своему, не моему, придурок! – разозлился я. – Это же… обессмертит тебя…
– Да я и так бессмертный, или ты позабыл, умник?!.. Пока ты не помрёшь, конечно… Всё, бывай, братец! Да… к Лее близко не подходи, не то зарежу. И не тебя, её…
Надо сказать, я и не думал подходить к Лее, после её измены она совершенно перестала интересовать меня, так что предупреждение Эрика было излишне.
И он сбежал по ступенькам вниз на тёмную улицу, запруженную за воротами людьми, пришедшими за слухом, что царь умирает. Но и на большом крыльце было немало людей, стража, служки, дворовые, все слышали наш разговор, царевичи никогда не стыдились говорить при смердах, не считая их уши людскими.
Вот так и начали расползаться и свиваться в витиеватые картины слухи, а потом превращаться в легенды. О том, что я могу парить над землёй, к примеру, и о том, что Эрбин может исцелить от любой хвори. И особенно, о нашем бессмертии…
…И вот сейчас я очень жалел, что за тысячи лет не приобрёл и тени того дара, которым обладает мой брат, поэтому я лечил странную свою ночную гостью как обычный лекарь, а я за многие сотни лет очень хорошо научился это делать, готовить снадобья, заговаривать, оперировать, утолять боли. Всего этого не нужно было Сингайлу, он может лечить без слов, даже не касаясь, взглядом, и он увеличил свою силу в этом за тысячу лет, мы давно не были людьми…
Так я думал, но пока ходил за умирающей девчонкой, я впервые за многие века снова ощутил себя человеком, будто вернулся в себя… В такого, каким был когда-то, пока был таким, каким она увидела меня, молодым. А ведь вот таким, как это обещала Вералга, меня видит только он, Эрик, другим я всегда являюсь, как хочу, только он видит моё настоящее обличье, неизменное столько сотен лет. И вот второй человек, кто увидел меня мной. Может быть, на пороге смерти она стала зоркой эта девочка, так же как смогла пройти мои препоны и войти в мой дом? Или я вдали от людей утратил способность отводить глаза?
Вот сам Эрбин личин не имеет, он только он. Потому ему, живущему среди людей, приходится уединяться, уходить на поколение от глаз, чтобы вымерли те, кто его помнил и, вернувшись снова прожить среди людей ещё лет двадцать-тридцать.
За эти недели, что она болела, я хорошо разглядел её, я увидел, как истязали её чудовища, которым я по недомыслию своему позволил уйти от моего возмездия, я увидел, как её били, и не один час. Как держали и связывали, грубые верёвки содрали кожу с запястий и лодыжек, как были содраны её пальцы и руки до локтей, когда она дралась с ними, но они были сильнее, их было несколько человек. И…
… да, мерзавцы даже не стали ждать, как велел им Сил, сутки, пока вернётся. Я услышала, как они сговаривались:
– Давайте помнём девчонку, не то вернётся сам и её вусмерть укатает, нам так и не достанется сладкого Мареева пирога! – громким шёпотом сказал один.
– Дак Ветровей головы поотрывает, если придёт, ты што?! Он может, я на охоте видал! – возразил второй.
– Откуда он узнает-то? Скажем: сбежала и делу конец. Натешимся и в воду, как он хотел. Байкалу всё равно, примет и не отступит.
Услышав этот тайный разговор, я поняла, что напрасно решила подождать, пока перестанут трястись колени, и не убежала сразу, едва Сил вышел из горницы, не думала я, что они решатся ослушаться своего господина… Я вскочила на ноги, качнувшись от слабости, потому что почти два дня я не ела, и пережитые муки с этим злым Силом совсем отняли у меня силы, будто он высосал их из меня. Я быстро оделась, они были в соседней горнице, моя же должна, думаю, выходить куда-нибудь в коридор, не знаю, где я, но главное сейчас уйти от них, пока не пришли сделать то, о чём сговариваются. Я приоткрыла дверь и, увидев темноватый незнакомый коридор, уже перенесла ногу через порог, как меня схватили…
Я сразу взялась отбиваться, но удар в живот сразу лишил меня дыхания, мне показалось, что в моём животе разорвались все бывшие там жилы, я ослепла от этой боли… и не чувствовала несколько мгновений, как, схватив за волосы, меня потащили куда-то, а после…
Чувствовать то, что делали эти безлицые чудовища, я не могла себе позволить. Если Сил был ужасен, эти были ужасны и омерзительны втройне. Они смердели отвратительной вонью своих ртов и тел, он был жёсток, но он не ударил меня ни разу, только сжимал и выгибал моё тело так, как ему хотелось, чтобы добиться, чего хотел, но эти, грубые и злобные шакалы, подбирая его крошки, буквально вырывали куски плоти из меня…
Поэтому, думаю, они оставили меня без присмотра, когда, натешившись вдоволь, срезав волосы на моей голове так, что едва не сорвали и кожу вместе с волосами, отправились в соседнюю горницу выпить и закусить, прежде чем прийти и прикончить меня или продолжить, не знаю, что хуже. Конечно, я не должна была и выжить после их издевательств и избиения, даже встать не должна была быть способна и мне сложно передать, какую боль я испытала, заставив себя не умереть здесь, но подняться и всё же выйти в потайной ход. И тихо-тихо пробравшись мимо всех стражников, которые, конечно, вернули бы меня моим мучителям, добраться до лестницы, приведшей меня чудесным образом к чёрному выходу и через конюшню, между тёплых, густо пахнущих крупов сытых царских скакунов, я смогла тихонько выйти на задний двор и побежать по темноте к улице.
Конечно, я могла бы пойти к Марею, и первым, что я хотела сделать, было именно это, но я вспомнила слова Сила о том, что он подарил меня ему… Если он способен был после того, как столько раз говорил мне о любви и доказывая эту любовь каждое мгновение даже нежными взглядами и словами, не то, что подарками и ласками, если после этого он мог просто отдать меня, как обычную вещь, то чем теперь царевич Марей поможет мне?.. И я даже догадывалась, почему Марей так поступил: Сил хотел посватать ему свою дочь. А Сил самый богатый вельможа в Авгалле, едва ли не богаче самого царя. Марей при всех своих восхищавших меня достоинствах, всё же очень любил золото и надеялся при помощи богатства преумножить богатства Авгалла, завоевать соседние царства и начать объединять земли, чтобы создать новое единое царство, как было когда-то в древности, когда царство было едино по всему берегу вокруг Великого Моря…
Марей часто говорил об этом. Потом мы даже вместе обсуждали эти его планы, рисуя на картах границы теперешних царств и то, как следовало бы действовать, чтобы соединить некогда Великое царство. И он очень радовался, что я поддерживаю его мечту. Только я считала, что объединять надо не войной, не принуждая. Так и говорила ему.