Темиртас Ковжасаров
Кино и немцы
Святочный рассказ
“…А вот еще со мной случай был, как-то зимой,” – сказал Митрич, и устроившись поудобней, на табуретке у печки, принялся рассказывать.
"Холодно было в ту зиму жутко. Стою я на остановке. Народ в кучку сбился, прям как пингвины. Стоим – ждем. Долго ждем. Но автобус все-таки пришел. Как водится, здоровые сибирские мужики отшвырнули прочь всех старушек, матерей с детьми и хлипких интеллигентов. Но, в общем, те тоже сели. Поехали.
На задней площадке, около самых дверей, стоял такой дядька с не по- нашему добрым лицом и в дорогой собольей шапке. И, вроде, тоже похож, по всем приметам, на здорового сибирского мужика, однако сел одним из последних, все пропускал всех, даже подсаживал. После него только парнишка молодой втиснулся. Шустрый такой, все с шутками-прибаутками, а сам по сторонам глазками так и шныряет.
Остановка. Двери нараспашку – народ повалил. И вроде все уже вышли – кому надо. Вот-вот двери закроются. И тут парнишка этот, шустрый который, хвать шапку-то соболью с мужика и шмыг в дверь! Дверь – хлоп и пошел автобус. А дядька этот, под шапкой, лысый совсем, так и стоит! Хоть бы слово сказал! Молчит, да лыбится!
Тут жалеть его все стали. Даже смотреть-то на его лысину голую и то холодно. А больше всех бабка одна жалеть стала. Непонятно даже, чего больше жалела, толи мужика этого, толи шапку его. Как завела шарманку свою, видать, профессионалка была: “Ой, как же ты сиротинушка без шапки-то? И как же ты родимый на улицу пойдешь? Ой, и прохватит тебя горемычного лютый мороз! И помрешь ты кормилец от менингиту проклятова-а-а!” Так всех достала! Будто на похороны мы в этом автобусе едем.
Стали на бабку шикать со всех сторон. А мужик – знай себе стоит – едет, да улыбается. Ну, тут все ясно всем – шизик! Богатый шизик! Был видать умный – на шапку-то заработал. А теперь вот, съехала крыша от дум непосильных, да и шапку сперли. Смотрят на него все – жалеют. Тут одна женщина шарф ему протягивает: “Возьмите,– говорит – хоть это, а то больно даже на голову вашу смотреть!” А мужик тот разулыбался еще больше. “Спасибо,– говорит – вам. Только не надо мне. У меня сейчас новая шапка на голове вырастет”.
Посмотрела на него женщина и заплакала. Видать у самой мужик или еще кто из родни, такой же шизик. Вот и жалко ей, до нестерпимости. И тут (!) вдруг (!) смотрят все, а у мужика на голове и впрямь растет что-то. Пригляделись. А оно быстро так растет, и вроде как нитки шелковые. Сначала одни нитки росли, этак сантиметров на пять, а потом на них шляпки образовались, как на грибках, и слились в одно. Глядь, а это подкладка шелковая! И даже клеймо фабрики виднеется! А сквозь нее уже другие полоски лезут, потолще, будто кожаные! А потом, такая же история, со шляпками. И вот, уже кожаный верх вырос над подкладкой! А уж на коже и ворс появился. Дорос до своей длины, да такой густой и пушистый – прямо лоснится весь и блестит! А последними шнурки выросли и повисли по бокам, как положено. А шапка уже другая получилась, не соболья.
Мужик улыбается и говорит, негромко так, а на весь автобус слышно: «Это чернобурый песец. Я о нем думал, когда шапку растил». Народ так и ахнул! Кто смеется, кто крестится. А один мужичок так испугался, – проситься наружу стал. Бьется об дверь, что воробышек об окно, кричит, значит, водиле: “Открой дверь, твою мать! Выпусти, так тебя и растак!” Выпустили его.
Тут к мужику чудесному, по-быстрому, притерся один, в дубленке, с барсеткой подмышкой, и в сторонку его, в сторонку тянет. “Давай, – говорит – братан, с тобой поработаем. Я, – говорит – лед эскимосам могу толкнуть, а не то, что классный товар. Меня на барахолке “Золотой язык” зовут”. Только мужик отмахнулся от него сразу и говорит: “Нельзя мне это. А почему – расскажу сейчас”.
Вот и объясняет, а все затаились, глаза и даже рты некоторые граждане поразинули – слушают. “Работал я, – начал он рассказывать – всю свою сознательную жизнь токарем на заводе и все мечтал хорошую шапку себе справить. Да не было их раньше нигде. А если и были – то денег не хватало. Детишки подрастали. Одеть – обуть, накормить надо. Так и ходил в кроличьей. И тут случилось мне как-то заболеть страшно. Думал – помру. Три недели пластом лежал. А когда оклемался малость – опять беда. Все волосы на голове выпали. Стеснялся я сильно. Мужики на работе ржут. Даже парик пробовал носить – смех один! А о шапке дорогой еще сильнее задумываться стал.
Вот лежу как-то вечером, перед теликом и о шапке, по привычке, думаю. И тут, вдруг, чувствую – зачесалась голова. Потянулся почесать, а там нитки растут. Ну, вы сами уже видели, как это происходит. Вот и выросла норковая шапка. Жена обрадовалась. Говорит мне: “Теперь заживем! Давай не скажем никому. Будем шапки растить и продавать!” И стал я шапки выращивать в полной тайне, а жена с работы уволилась и с утра на рынок. Только прошла неделя – дома “дым коромыслом” – всего навалом! А мне не в радость. И голова так болеть стала – думал, помру теперь точно! Ан, нет! Смекнул я, что нельзя нам шапки те продавать! Потому как это Дар Божий!
Вот теперь, так отдаю. Ну, само собой – все родные и друзья – в соболях – горностаях. И вообще, всем отдаю – кто понравится. И от этого даже чувствую себя лучше. А хоть и лысый, а все знакомые говорят, что шибко помолодел в последнее время”. И впрямь – мужик красивый был, хоть и лысый. Кожа чистая, блестит. Зубы белые. Глаза изнутри, так добром и теплом и светятся! И вроде как всем тепло от него и радостно стало.
Снял он с головы чернобурую свою шапку и той женщине, что шарф ему давала, протягивает. Говорит с улыбкой: “Возьмите, – мол – за доброту Вашу ко мне”. А она испугалась – отпрянула от него. Весь народ ей в один голос: “Бери, дура, пока дают!” А она зарделась вся и молчит. Но только видно, что не возьмет она.
А мужик тут ей и говорит: “Возьмите, не себе, брату Вашему. Она ему впору будет. И, может, полегчает ему немного от нее”. А она как зыркнет на него глазами. “Откуда, – мол – про брата моего тебе известно?” А мужик только улыбнулся, грустно так: “В глазах твоих, – говорит – прочитал это”. Взяла женщина шапку, к груди прижала и вышла на остановке. А мужик еще несколько остановок проехал и за это время другую себе вырастил, да только почему-то старую, кроличью. В ней и вышел.
Кирпич
Старательно хмурый почтальон, не глядя мне в глаза, сунул клочок телеграммы. Я расписался в получении и пробежал глазами текст: “Умерла мама тчк Срочно вылетай тчк” Я прошел в спальню и сел на кровать тчк В окне зпт серой общепитовской глазуньей холодело утро тчк Прошипел трамвай тчк Прохожие неслись отправлять свои служебные обязанности тчк Спать уже не хотелось тчк
В ванной, я долго разглядывал свое лицо в зеркало и не нашел в нем никаких видимых перемен. Немного подумав, я решился понервничать и нарочито неловкими движениями бритвы, слегка порезал щеку и подбородок. “Ну вот, так гораздо естественней”. Затем обработал ранки одеколоном и заклеив их папиросной бумагой, снова обозрел лицо. “Как же так? Все как всегда что ли?”
Подошел к стене и приложился к ней виском. Стена приятно холодила висок. Виску и мне было преступно хорошо. Размахнувшись головой, ударил ею по стене. Отвалился кусок штукатурки. “Халтурщики сраные! Вот что значит – не для себя делают, козлы! Дому года нет!”
Разозлившись, как следует, я вывалился в холодный подъезд и прошелестев по гулким пролетам комнатными тапочками, спустился вниз. Вот он, хор-р-роший мой! За дверью подъезда таился слегка проржавелый и погнутый лом. Взяв его наперевес и невольно сравнивая себя с “зеленым беретом”, я штурмом взял свой, пятый этаж и на крыльях победы ворвался в квартиру. Посредством испытанного приема “коли – отставить”, к маленькой штукатурной язве на стене моментально добавилось несколько глубоких. Заиграла, забегала кровь. Мышцы приятно затяжелели пробивной мощью, и на спине выступила испарина. “Го!!!” – гортанно-хрипло заорал я, чувствуя как лом свободно проникает в стену.
Разломать здоровенную дыру было делом нескольких секунд. Я разгреб глазами поднявшуюся пыль и обнаружил испуганно-агрессивное лицо соседа. Оно, то есть лицо, маячило на безопасном от дыры расстоянии. Одна его щека густо пенилась, и в наступившей тишине даже было слышно, как возмущенно лопались мыльные пузырьки. Другую щеку уже опустошила бритва, которую он и держал в руках, шпажно выставив вперед.
Я просунул в дыру голову и поделился: “Вот, мама умерла”. Мышцы на его голове бурно отреагировали на мое сообщение – сначала поехали назад редкие волосы. Морщины собрались, немного не доезжая до лысины, и потянули за собой тоненькие, как у женщины, которая их выщипывает, брови. Брови, в свою очередь, образовывали два домика и веки, словно две кооперативные юбочки из кожзаменителя, задрались вверх, обнажив вопреки логично ожидаемых круглых коленок, не менее круглые глаза, пусть отдаленно, но все же напоминающих коленки. Сформировав таким образом свое лицо, сосед намертво зафиксировал его в состоянии удивления и теперь выполнял пантомимическое упражнение “я статуя”. Точно такое же упражнение выполняла болонка соседа, стоявшая у его правой ноги, как и положено всякой дисциплинированной собаке. Скульптурную группу дополняла голова жены соседа, торчащая из дверей комнаты. Видимо, жена была бездарной ученицей в школе, поэтому она “близко к тексту” списала выражение лица у мужа с болонкой и нахально полагая, что я этого не заметил, тоже заморозила свою физиономию в состоянии удивления (см. Выше).
Дурацкая семейка явно пренебрегала обязанностью каждого культурного человека отвечать, когда к нему обращаются и продолжала стоять молча или молчать стоя, что впрочем, все равно. Общаться с этими остолопами, было бессмысленно.
Я вылез в дыру по пояс и дотянулся до кирпичей, свалившихся в их комнату. Кряхтя и пачкаясь в сухой штукатурке, втащил их внутрь своей берлоги и поплелся в ванную – заводить раствор. Осталось немного цемента от последнего ремонта. За песком придется переться аж в песочницу. Наверняка, эти вечно прибитые к скамеечкам старухи, начнут орать, что я отбираю у бедных деток последний песок. И ведь совсем не подумают вспомнить, подлые твари, сколько этого самого «последнего», они перетаскали своим кошкам, чтобы те культурно делали в него, по большому и по маленькому. А может, ящики с песком нужны им для алиби, когда соседи начинают сражаться за экологически чистый воздух в подъезде? Может, и специально натравливают зловредные бестии своих Васек – Мурок на чужие половички? В последнее время от моего – подозрительный запах. А вообще-то, пошли они все со своими кошками!
Заведя раствор, я свалился в кресло – отдохнуть перед работой. Руки, привычно вцепившиеся в газету, заметно тряслись. Вместе с газетой. А как же иначе?! Ведь газета-то в руках. Вот так-то, братан, а ты как думал?
Что-то я забыл сделать. Как всегда, впрочем. Всегда что-нибудь забуду! “Вести из-за… по стране… случай в… некролог”. Пишут галиматью всякую, писаки! Стук в дверь. Мозг по привычке контролирует порядок вещей. “Так. Сначала положить газету на журнальный столик. Руками взяться за подлокотники кресла. Левой за левый. Правой за правый. Напрячь мускулатуру – подняться. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь. Семь шагов до входной двери, размахивая равномерно руками, в такт шагам. Рубчатую штучку на замке (кажется, она называется “барашек”, смешно) два раза повернуть в сторону притолоки (тоже смешное слово). Теперь правой рукой за ручку и шаг назад, а то придавишь пальцы на ногах. Странно все-таки, что на ногах тоже пальцы”.
За дверью стоял добритый сосед в черном костюме, с лицом почтальона. В руках он лелеял кирпич, перевязанный черной лентой. Оазис растительности на его голове был упорядоченно уложен стеблями в одном направлении, противоположным движению соседа, если он пойдет лицом вперед. Однако, если он вздумает двигаться спиной вперед, то волосы будут торчать тоже вперед, то есть против движения, словно копья фалангистов Александра Македонского, когда они собираются сразиться со скованными в железные легионы воинами Рима, что очень глупо с их стороны. Дураки эти фалангисты со своими длиннющими копьями, тьфу, то есть волосами соседа, который так глупо расположил их, посредством расчески, встречь ветру. Если им навяжут бой в холмистой местности, а там всегда ветрено, то они окажутся в невыгоднейшем положении и будут лишены малейшего маневра. Ведь даже слабенький бриз сковырнет их с этого положения и нарушит весь боевой порядок. Логично, да? Тут и каюк фалангистам! Вот так-то сосед! Вот так-то Шурик Македонский!!! Надо было слушаться бабушку! Есть дотла кашку! Не спать на уроках логики у своих великих учителей! И не расстраивать понапрасну дурацкими поражениями свою маму! Маму. Ма – му… МАМА!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
На мой крик сбежались другие соседи. Они толпились позади соседа с кирпичом и глазели на меня. «Вот, мальчик потерялся, – объясняла им сердобольная старушка с толстым котом на руках, – маму зовет». Другие старушки заохали и жалобно запричитали. Некоторые стали шмыгать носами и достали платочки. Старики-ветераны сдержанно матерились и вспоминали Сталина.
А я снова был только маленьким испуганным ребенком, который потерялся посреди огромного городского рынка, посреди города, посреди всей Земли. И это было так страшно и обидно, что я заплакал… Безутешно. Потому что знал – мама в этот раз, меня уже не найдет.
Как я съел христосавоскреса
Пусть не спешат пригвоздить меня к доске позора истинно православные люди, прочитав заголовок этого рассказа. Ибо всё это относится к временам моего детства, которое было чистым, как и у всех детей, рождённых на этой планете.
Мои дедушка и бабушка, по отцовской линии, Павел Андреевич и Ксения Ивановна, оба 1900 года рождения, доживали свой век в низовьях Волги, в селе с татарским именем Мумра. Дом их стоял почти на берегу. Большой двор со старым садом, виноградником и бахчой, сараями, хлевом для коров и курятником, в моём раннем детстве, был для меня целой чудесной страной. Там проходили мои летние игры и забавы, там у меня впоследствии был свой собственный шалаш, в котором хранились: лук и стрелы, томагавки, метательные дротики, рогатки, самопалы-поджиги, нож «финка» с наборной ручкой, коллекция старинных монет и другие детские богатства.
В году было несколько особых периодов, когда в старом доме деда собиралось множество родственников, некоторые приезжали даже из Ленинграда. Одним из таких особых периодов было время пасхи. Надо заметить, что этот православный праздник в тех местах отмечался всегда, даже в годы самых страшных гонений на церковь. В то время, о котором я хочу рассказать, даже церкви в этом довольно большом селе не было. Но все хозяйки, вне зависимости от их общественного положения и отношения к вере, даже коммунистки, все дружно приводили свои дома в состояние крайней степени чистоты, стирали, чистили и мыли всё, что можно, включая вещи и домочадцев. Сами пекли огромное количество ароматных и празднично прекрасных куличей, красили яйца, готовили другие лакомства. Молодёжь заводила всякие игры на улицах. Ходили «славить» под окнами – пели и выпрашивали лакомства и крашеные яйца.
Встречаясь на улице, всем положено было «христосоваться» – троекратно целоваться. Некоторые озорные парни с удовольствием этим пользовались, нарочно подходя «похристосоваться» к нравящимся им девушкам. Младшие и подростки почти в каждом дворе в Астрахани, и в сёлах, на любой подходящей для этого площадке, катали яйца. В этой игре, крашеные яйца выставлялись на линию, и по разыгранной очерёдности, надо было катнуть маленьким мячиком, стараясь попасть в яйцо и сбить его с линии. После промаха, катал следующий игрок. Некоторые спецы, обычно ребята постарше, за день накатывали яиц огромное множество. А мы, азартные малявки, только и успевали таскать крашеные яйца из дома. Несмотря на времена социализма, с его атеистическими установками, во дни пасхи, повсюду чувствовался всеобщий радостный подъём.
Если кто-то из хозяек не готовился к этому празднику, не приводил в состояние чистоты свой дом, не украшал куличами, не красил яиц, то сразу становился почти что изгоем. Таких женщин не уважали, злословили на их счёт, приписывая им всяческие недостатки.
В доме моего деда в такие дни царил оживлённый беспорядок. Встречались с только что прибывшими из разных мест родственниками, приходили многочисленные сельские гости – дед пользовался в селе большим уважением. По всему большому дому и по огромному двору сновали, словно расшалившиеся муравьи многочисленные разновозрастные дети. Женщины помогали бабушке готовить и накрывать на столы, которые стояли в беседке летней кухни, по-астрахански её называют «салтень», и прямо в саду.
Однажды, в такой суете потеряли годовалую Оленьку, мою двоюродную сестрёнку, крохотную, но очень рано вставшую на ноги, и необычайно шуструю. Конечно, поднялся страшный бабий переполох, шутка ли – дом на самом берегу, рядом Волга, сад огромный, мало ли что могло случиться? Тут и мужьям досталось, и всем малым за такой неугляд! Искали, в страшной тревоге и суете довольно долго – обшарили весь огромный двор, соседние дворы и все окрестности. Нашлась пропажа в доме, в старом дедовом валенке, за печкой. Дед, ростом под два метра, носивший одежду 58-го размера и ноги имел соответствующие. Оленька, набегавшись, забралась в его огромный старый валенок, задний ход «включить» видимо не смогла, устала, да так в валенке и уснула. Долго ей потом эту историю вспоминали и смеялись.
Почти с каждым из детей что-нибудь этакое в детстве приключалось. Не остался и я без своего приключения. В ту пасху было мне три года. Как обычно, съехались и сошлись в дедовом дворе множество родственников с детьми. Дед выволок из сарая старинный двухведёрный медный самовар, с гравировкой на блестящем начищенном боку в виде профилей трёх царей – Александра, Павла и Николая. Запёк в кострище огромного, метрового судака в глине. Столы ломились от всяческой снеди. Женщины хлопотали на летней кухне и вокруг столов, дети поменьше мешались под ногами, старшие гуляли на улице или озорничали в саду.
Готовясь к празднику, моя бабушка – изрядная кулинарка, всегда пекла огромное количество куличей. На каждую семью родственников куличи готовились таким образом – самый большой – главе семейства, его жене – помельче, старшему ребёнку ещё чуть меньше, и так далее, до самого последнего, будь он хоть грудным младенцем. Все куличи были румяными, запечёнными в специальных формах, в голландской печи. Головы куличей обильно политы белым гоголем-моголем, щедро посыпаны сверху мелким разноцветным сахарным бисером, а ещё – поверх всего этого сладкого великолепия на каждом куличе, розовым гоголем-моголем выписаны буквы «Х» и «В». Когда я, ещё не знающий грамоты, спросил бабулю, что это означает – она сказала, что эти буквы означают Христос Воскрес.
Все куличи стояли на огромном старинном комоде, в горнице. Весь угол горницы занимал обширный иконостас, в котором были очень старые иконы, некоторые даже в серебряных окладах. Под иконами, распластавшись крыльями, парил на длинных серебряных цепочках фарфоровый ангел с неизменно горящей лампадкой на спине. Колеблющийся от бродящего по дому воздуха, свет лампадки освещал иконы. Одна из них, старинная, потемневшая от времени, изображала, как я сейчас понимаю, одного из апостолов. А тогда, мне трёхлетнему глупышу, он казался грозным боженькой, который будет наказывать детей за всякие шалости. Видимо так я понял из объяснений своей бабушки.
Набегавшись с другими детьми по саду, изрядно проголодавшись, я вбежал в дом, и притянутый своим жгучим интересом, прошёл в горницу. Вероятно, мой интерес складывался из пробудившегося голода, мощного аромата куличей, и ещё таинственности этой полутёмной комнаты с ангелом, несущим огонь. Уже знающий соблазнительный вкус бабушкиного гоголь-моголя, я решил слегка ощипать потёки его на куличах. Подставил табурет и дотянувшись до сладких, ароматных белых потёков гоголя-моголя, стал помаленьку отламывать их и есть.
Время от времени, поглядывая на грозного боженьку, который грозил мне с иконы слегка согнутым, жёлтым от времени пальцем, я подавлял свой страх и щипал всё больше и больше, уже не умея остановиться. Соблазн и голод поднимались во мне всё сильнее, но и страх перед боженькой рос в такой же примерно прогрессии. И пока эти сильнейшие чувства соревновались друг с другом, я не только ободрал все боковые потоки гоголя-моголя, но и обгрыз на нескольких больших куличах розовые буквы «Х» и «В».
В этот момент, волна воздуха прошла по всему дому, видно кто-то резко раскрыл входную дверь, и ангел закачался на своих цепочках. По углам забегали тени и мне показалось, что грозный боженька на иконе зашевелился и вот-вот выпрыгнет оттуда, чтобы наказать меня-негодника! Страх мгновенно возрос настолько, что я, задыхаясь от него, слетел с табурета, и опрометью кинулся вон из дома, прятаться от боженьки и гнева людского! Я был уверен, что за моё преступление не только боженька, но и все мои родные тут же растерзают меня! Забившись в самом укромном уголке двора, за баней, где лежали большой грудой вязанки сухого камыша – в низовьях Волги камышом топят дома, строят из него дома-«камышанки», и даже кормят скотину его молодыми побегами.
Повторилась с теми или иными вариациями история с Оленькой. Но в отличие от неё, я не спал праведным сном в дедушкином валенке за печкой, а трясся от жуткого страха в сухом камыше, за баней, слушая голоса родных, которые ищут меня и зовут, крича на разные голоса.
Наконец, не в силах дольше выдержать пытки страхом, я сорвался с места и не чуя ног, помчался к своей бабушке, всей своей детской душонкой чувствуя, что лишь она одна может меня простить и защитить! Промчавшись среди изумлённых родных через весь сад, и уворачиваясь от их протянутых рук, я кинулся к бабушке, стараясь как можно быстрее засунуть свою дурную головёнку в её мягкий живот, найти спасение и защиту под её ароматными и ласковыми руками. Обливаясь горячим потом от страха, и ещё не понимая, но уже чувствуя, что спасён (!), я кричал, захлёбываясь от слёз и соплей: «Баба Ксеняааааа! Я твоегоХристосаВоскресасъеееел!!!»
Давно умерли мои дедушка и бабушка, большинство из тех родных, что тогда были с нами. С оставшимися и с новыми, я утратил отношения и долгие годы с ними не общаюсь, оторванный от них на многие тысячи российских километров, разные жизненные обстоятельства, убийственную русскую лень и страх нового общения с почти забывшими меня родными людьми. Так и возрастает эта пропасть, делая всех нас почти чужими. Но возвращаясь иной раз памятью в тот день пасхи, в объятия родной моей бабы Ксени, слыша вокруг громкий и добрый хохот и восклицания моих родных, дыша, как и тогда запахами весеннего сада, дыма, праздничной еды, близкой к дому Волги – родной реки моего детства, я снова ощущаю себя трёхлетним мальчиком, у которого всё только начинается, и всё ещё впереди, и плачу, некрасиво, по мужски…
Людоед
После окончания восьмого класса меня отправили на всё лето к тётке Таисье. Жила она на Дальнем Востоке, в совершенно глухом местечке – посёлке Снежный. Чтобы добраться туда, сначала надо было доехать на автобусе из Комсомольска-на-Амуре до районного центра – посёлка Солнечный, а уже оттуда, раз в неделю, ходила грузовая «вахтовка» в Снежный.
Вдоль дороги, которая петляла по сопкам, частенько встречались разобранные завалы из огромных деревьев. По свежим спилам могучих стволов становилось понятно, как нелегко было порой пробираться в заповедный Снежный, после буреломов. Посёлок, дворов на двадцать, затаился среди высоченных сопок, заросших вековой тайгой. Вокруг домов густо росла дикая малина. Воду брали из единственного в посёлке колодца или из лесных родников, которых было здесь немало. Вкуснейший хлеб пекли в маленькой избушке-пекаренке. Напоенный ароматами чистого леса воздух был так вкусен, что казалось – его можно было намазывать на хлеб, как масло, и есть.
После города, здесь дышалось так вольно, во всю грудь, что всё время хотелось что-то делать, куда-то бежать, что-то исследовать. Чем я и занялся, самым активным образом, пропадая в тайге целыми днями. А когда созрела дикая малина, разливаясь алыми озёрами в распадках меж сопок, я пасся на малиновых полянах, опасаясь только медведей, которых тут было гораздо больше, чем местных жителей. Однако, мои ангелы хранили меня от таких встреч весьма надёжно.
По вечерам, после ужина, я залегал с книгой. А тётка Таисья, обычно, сидела за вязаньем. Была она женщиной сурового нрава. Если что-то вызывало её гнев, могла так запустить «по матушке», что и полудикие местные мужики вздрагивали от страха. При Сталине отсидела Таисья два срока. Первый, после ареста мужа – командира РККА, который попал под репрессии вместе со своим прямым начальником маршалом Блюхером. Того, как известно, расстреляли, а полковник Нестеров, выпускник Военной академии, в первые дни войны, был по его просьбе выпущен из Дальлага, чтобы в высоком звании «рядового» смыть кровью свою «вину» перед Родиной. Вскоре и погиб.
Второй раз села тётка Таисья уже после войны, по какой-то экономической статье, за растрату, которую совершил главный бухгалтер предприятия, на котором она работала тоже бухгалтером. Два срока не сломали её, но и не сделали мягче характером, как вы понимаете. Пару раз нарвавшись, я лишний раз тётку расспросами не беспокоил, благо, что интересных книг у неё было много – остались от двух сыновей, которых она смогла вырастить достойными людьми, несмотря на тяжёлые жизненные испытания.
Иногда, по вечерам, заходил к ней на чаёк с вареньем сосед – по-библейски красивый и величественный дед с волнистой белой бородой до пупа. Они пили чай и тихо беседовали о чем-то своём. Дед частенько прерывал беседу молитвами и истово крестился на тёмную икону, что висела в красном углу просторной горницы. Дед этот считался местной знаменитостью – лечил всю округу травами, был искусным костоправом, мог даже роды принять. Всё это для здешнего захолустья, где даже медпункт отсутствовал, было просто спасением. Никто и никогда не слышал от него матерных или просто грубых слов. Серые глаза его лучились добротой и готовностью помочь любому, кто попал в трудное или опасное положение. Даже самый последний и презираемый всеми алкаш мог найти в доме деда помощь, еду и пристанище.
Как-то дед пришёл к тётке очень расстроенным. Навострив ухо, я узнал, что к нему на двор повадилась самка рыси. И когда она пыталась стащить порося из свинарника, дед застрелил её. Осматривая труп неудачливой воровки, он обнаружил, что соски у рыси сочатся молоком, и очень расстроился, что её детки пропадут без матери. Несколько дней искал он по тайге маленьких рысят, но так и не нашёл. Дед казнил себя за это, а тётка его жалела. В разговорах с ней, диковинный дед частенько тяжело вздыхал и говорил, что скоро призовёт его Господь и как он боится помирать, потому что Господь его не простит, и он непременно попадёт в ад на вечные муки. Раздираемый любопытством, я как-то не удержался и спросил тётку, почему такой праведник боится попасть в ад? Тётка рявкнула на меня, по своему обыкновению, и больше я не лез к ней с расспросами.
Лето катилось к закату. Скоро за мной должен был приехать отец. В эти самые последние дни моего гостеванья, тётка Таисья, что называется – отпустила вожжи, стала необычайно тихой и доброй. Всё старалась меня угостить чем-нибудь вкусным. Пару раз даже по голове погладила. За её суровым характером стала проглядывать обычная Русская Женщина, в величии и доброте которой, кроется большая часть той силы, что и позволяет российскому народу не только самому выживать в тяжелейших испытаниях, но и сохранять в себе отзывчивую на чужую боль душу.
Приехал отец. С жадностью горожанина принялся добывать малину вёдрами, от которой на окрестных полянах просто алело в глазах. Все полки на кухне тётки заняли банки с малиновым вареньем. И вот, в самый последний день, тётка усадила меня одного за стол и сказала, глядя на меня с тихой печалью в глазах: «Ты всё хотел узнать про деда Михея, почему он смерти боится? Так вот, не смерти он боится, а суда Божьего. Он всю войну прошёл и лез в самое пекло, а ни одной раны серьёзной так и не получил. Ты сегодня уедешь. Я старая уже, а Михею и вовсе уже под девяносто – нас, наверное, больше и не увидишь никогда. Так вот, слушай. В тридцатые ещё годы, пошёл Михей с двумя товарищами по тайге золото искать. Пробродили всё лето и осень. Заплутали. Посёлков то тогда совсем мало было в этих краях. Припас у них вышел. Морозы начались. В общем, оголодали они страшно и в муке голодной, Михей с товарищем сговорились, и убили третьего. А потом и съели его. Выжили. Вышли к жилью. Про товарища сказали, что в тайге сгинул. Обычное дело. В войну второй погиб, а Михей всю прошёл. Сам смерти искал, геройствовал. Пришёл с войны весь в орденах – медалях. Стал людей лечить, всем помогать, да молиться день и ночь. Вот так и прожил всю жизнь, всего себя людям и Богу отдавая. А теперь помирать боится. Ведь это смертный грех – человека, себе подобного, съесть. Вот так вот!»
Тётка закончила свой рассказ, долго смотрела в окно, потом перекрестилась на тёмную икону в углу и что-то зашептала. В моей подростковой голове это потом долго не могло улечься на свою полочку. «Как же так?! – думал я – Один из самых светлых, добрых, красивых и праведных людей, которых я видел в своей ещё недолгой жизни и вдруг – людоед?!» Честно говоря, это и до сих пор не нашло законного места в моей памяти и оценки своей не нашло. И осуждать деда Михея я до сих пор не смог себе позволить. Да и нет у меня такого права. Слишком трудные задачи порой ставит перед нами Всевышний…
Дядя Яша
В семьдесят пятом, наша семья переехала из Астрахани в Забайкалье. Небольшой городок был «закрытым» – не обозначался даже на картах, а население почти полностью работало на горно-обогатительном комбинате, производящем жутко засекреченное сырьё для нашей оборонной промышленности.
Министерство обороны обеспечивало на всей территории городка и в окрестностях особый режим бытия. Местная милиция, например, не подчинялась ни районному, ни даже областному начальству, а непосредственно была – в московском управлении. В общем, довольно интересное было местечко, и люди в нём жили интересные.
