Темур Баблуани
Солнце, луна и хлебное поле
4
В тот год, когда я родился, легавые нашли у отца Хаима три стодолларовые купюры и арестовали его, по тем временам это считалось серьезным преступлением. Если у кого-то находили иностранную валюту, а в особенности доллары, то его песенка была спета. Ему присудили восемь лет, но, слабый здоровьем, он вскоре заболел туберкулезом и скончался в тюремной больнице. Спустя два года после кончины отца его мать во время глажки белья ударило током от старого неисправного утюга, и она скончалась. Так Хаим остался сиротой. Потом его растили дяди, не баловали, нередко ругали, но одежда у него была, и еды хватало.
Он был на пять лет старше меня. Помню, как он, жалея меня, врал: «Встретил твою маму, с ней все хорошо, скоро она придет с тобой повидаться». От радости у меня мурашки по телу бегали. Купив мороженое, он не съедал его до конца, немножко оставлял мне. Если кто меня обижал, защищал. Так хорошо со мной никто не обращался, и я таскался за ним повсюду.
«Интересно, где он теперь?» – подумал я и направился в сторону площади. Увидев свое отражение в витрине аптеки, я замедлил шаг, совсем забыл, что на мне обновки. И лицо было умыто. Я немного покрутился и решил, что прекрасно выгляжу. Провел рукой по карману, в котором лежали деньги, и направился в закусочную Кития.
Закусочная только что открылась, я заказал хаши, сел за стол, начал есть, и тут вошли двое пьяных художников.
– Чего изволите? – спросил Кития.
– Ничего.
– А что же вам здесь надо?
– Не знаем, – отвечал тот, у которого борода была длиннее. У второго на глазах были слезы.
– А этот чего плачет? – поинтересовался Кития.
– Понял, что бездарь, вот и переживает.
У этих художников мастерские были над Ботаническим садом, я их считал людьми особенными, они нравились мне.
Прослезившийся художник протянул в мою сторону руку:
– Вот его отец – талантливый человек, однажды он починил мне туфли, знаете, как он их починил? Я не стал их обувать, принес и повесил на стену. Гляжу и любуюсь, лучше всех моих картин, да и его тоже.
Не помню ни до того, ни после, чтобы кто-нибудь так хорошо отзывался о моем отце. Сначала мне захотелось послать ему бутылку вина в подарок, но потом передумал, денег пожалел – если у него висит та обувь и он ею любуется, так и хватит с него.
Вспомнил, что накануне вечером собирался сводить Манушак в кино, и задумался: «Почему она не поднялась ко мне и не разбудила? Она непременно должна была меня разыскать». Но этот вопрос как возник, так и исчез, и я про это больше не вспоминал, а ответ я узнал только спустя много лет, когда был очень далеко от Тбилиси, в колонии в Сибири. А тогда я решил, что вместо кино свожу ее сегодня на озеро Лиси покататься на лодке.
Зимой мы смотрели один индийский фильм, в котором влюбленные жили в лодке, озеро кишело крокодилами, и, купаясь, они постоянно рисковали. В конце фильма, когда парень плыл от берега к лодке, собираясь сообщить девушке важную новость, его настигло несчастье. Девушка спала, когда она проснулась и увидела, что происходит, встала и тоже бросилась в воду.
«И я бы так же поступила», – сказала Манушак, и слова эти меня здорово обрадовали. Тогда я ей и пообещал: «Будет время, свожу тебя на озеро Лиси; пойдем пораньше, проведем там весь день, возьмем напрокат лодку и покатаемся». Сейчас у меня были деньги, а когда есть деньги, ничего не мешает исполнить обещанное.
К двум часам Манушак приносила горячий обед в парикмахерскую. Пока Гарик и Сурен обедали, она подметала пол, стирала, что нужно, складывала пустую посуду в сумку и возвращалась домой. Случалось, ее подменяла тетя Сусанна, и я надеялся, что она не откажется заменить дочь и на этот раз.
У них был довольно большой одноэтажный дом, выстроенный из плоского кирпича. За домом, во дворе, стояли сарай и четырехкомнатный деревянный флигель, который они сдавали, в основном – студентам. «Все это нажито моим трудом», – хвастался Гарик. Но однажды тетя Сусанна сказала мне: «Врет, этот дом – мое приданое, родители мне купили. Когда вы с Манушак поженитесь, отдам вам две угловые комнаты с этой стороны, остальное – мне, Гарику и Сурену. Даст Господь, заживем все вместе, сладко и счастливо».
Царство ей небесное, хорошая была женщина, она приглядывала за мной с детства; если отец был пьян и забывал забрать меня из детского сада, где она убирала, она приводила меня к себе. Их двор граничил со зданием детского сада. Кормила меня, купала и укладывала спать. Я почти каждую ночь писался, пока не подрос, но она ни разу ни единым словом не упрекнула меня за это – просто стелила под простыню клеенку, только и всего.
Сейчас я подошел к окну в комнате Манушак и уперся лбом в стекло. Кровать не была застелена, одеяло наполовину сползло. Манушак не было видно. Только я повернулся, как по голове мне стукнул камешек, и я услышал свое имя: «Джудэ». Взглянув наверх, увидел Хаима. Доска чердачной стены была сдвинута, из-за нее он и выглядывал.
– Ради бога, что ты там делаешь? – спросил я.
Он поднес палец к губам:
– Смотри не проболтайся, что я здесь, не то я пропал.
Я кивнул.
– И даже Манушак не говори.
Я заколебался:
– Сколько же времени ты собираешься там быть?
– Пока не знаю, посмотрим.
– Ладно, и Манушак не скажу.
– У меня к тебе дело.
– Если я сейчас поднимусь, могут заметить, приду к двум часам.
– Обязательно приходи.
– Ну, само собой.
Он поправил доску, стена стала целехонькой.
К двум часам Манушак должна была идти в парикмахерскую, тетя Сусанна ложилась вздремнуть или шла на базар. Так что я свободно мог подняться на чердак, мне бы ничего не помешало.
Тем временем вернулась Манушак и постучала по оконному стеклу. Я был в таком замешательстве, что сказал:
– Чего тебе?
Она приоткрыла окно:
– Чего мне?!
Ясно было, я уже не мог позвать ее на озеро Лиси, вместо этого я сказал:
– Хаимовых дядек арестовали.
– Знаю.
– Тебе что, приснилось?
– Керосинщик Дитрих заходил, он сказал.
Я вспомнил, что Дитрих встретился мне по дороге; я улыбнулся:
– Чего ему нужно было в такую рань?
– Занял денег у отца.
Мне показалось немного странным, что она не спросила, где я был вчера, но, занятый мыслями о Хаиме, я не придал этому значения: «Почему он прячется, в чем дело? Если его дяди что-то натворили, он-то тут при чем? Что им от него надо?»
Тетя Сусанна хлопотала на кухне у плиты, Гарик и Сурен кончали завтракать.
– Слыхал новость? – спросил меня Гарик.
Я кивнул и сел за стол.
– Хорошо бы и Хаима взяли в придачу, – Сурен ненавидел Хаима, но тогда он сказал это назло мне.
– Сделаю тебе яичницу, – предложила тетя Сусанна.
– Не хочу, я поел.
– Да-а-а? – удивился Сурен.
– Да, – ответил я.
– Тогда чаю попей, – сказала Манушак.
От чая я не отказался.
– Хорошо, что зашел. – Гарик перешел к делу: – Может, сходишь с Суреном на базар, купите двадцать кило гудрона и четыре мешка цемента. В парикмахерской потолок протекает, надо заделать.
Меньше всего на свете мне хотелось быть рядом с Суреном, да что поделаешь?
– Ладно, – сказал я.
– Только никуда не сворачивать! – предупредила тетя Сусанна.
5
К двенадцати часам мы с Суреном взобрались по подъему и вкатили на площадь нагруженную тачку. Преодолеть такой подъем было делом нелегким, и мы остановились передохнуть, тут со стороны сада показался зеленый «Москвич», за рулем сидел русский парень Толик, рядом с Толиком – Трокадэро. «Москвич» проехал мимо аптеки и остановился перед нами, Трокадэро высунулся из окна.
– Подойди-ка, – позвал он.
Я подошел и поздоровался.
– Где Хаим? – спросил Трокадэро.
Что было делать? Попросил человек: «Никому не говори, где я». Я пожал плечами:
– Не знаю.
Он так взглянул на меня, что я понял – не поверил, но не обиделся, улыбнулся, ему нравилось такое поведение.
– Увидишь – передай, пусть позвонит мне домой.
Пришлось кивнуть.
– А про его дядей знаете? – спросил я.
– Знаем. – Затем повернулся к Толику: – Трогай. – И они уехали. Я вернулся к тачке.
– Однажды пустят его в расход, – процедил сквозь зубы Сурен, ему казалось, что мои с Трокадэро отношения гораздо лучше и ближе, чем это было на самом деле.
Купив в гастрономе сигареты, мы наконец докатили тачку до парикмахерской.
Гарик внимательно осмотрел содержимое тачки и остался доволен. Затем, повернувшись ко мне, спросил:
– Поможешь?
– Конечно.
– Доски и фанера во дворе, – показал он.
Я снял сорочку, и мы с Суреном поднялись на крышу.
Сбили потрескавшийся цемент на крыше со стороны двора, разломали молотками на куски и сложили в ведра. Показались сгнившие доски, убрали их и счистили всю гниль. Положили новые доски, а поверх – фанерные листы. У Гарика полно было клиентов, но как только выдавалась минутка, он выходил на улицу и снизу давал нам указания. Пришла Манушак, значит, было уже два. От обеда я отказался, сказав, что меня ждут, нужно повидаться кое с кем.
Услышав это, Гарик нахмурился:
– Ты что, больше не станешь помогать?
– Я вернусь через два часа.
– Через два часа Сурен сам управится.
– Тогда не вернусь, – ответил я, но только Сурен за два часа никак не управился бы один, дел еще было невпроворот.
– Ладно, дал слово – держи. Через два часа жду. Не опаздывай.
Я помылся и в спешке бросился по улице. С утра меня не оставляла мысль, я никак не мог понять: ну ладно, он боится и прячется – это ясно, но зачем же он выбрал для этого чердак дома Манушак? На самом деле он должен был бы избегать этого места.
Сейчас я вам коротко расскажу, в чем было дело. Год назад весной Гарик проиграл Хаиму в споре 250 визитов в его парикмахерскую на стрижку и бритье – все в округе почти месяц задаром брились и стриглись. Взаиморасчет производился совсем просто: на листке бумаги стоял номер и всего два слова – или «постричь», или «побрить», и внизу крупными буквами подпись – «Хаим». Эта история свела с ума бедную тетю Сусанну, она грозилась: «Вот отправлюсь в Эчмиадзин, специально чтобы проклясть Хаима». В семействе был объявлен траур.
Но это еще не все. Гарик был стукачом КГБ, об этом Хаим знал от меня. Однажды я застал Манушак дома одну. Заслышав звук открывающейся двери, она позвала из туалета: «Кто там?» Я отозвался: «Скоро выйду». Мне хотелось пить, и я зашел на кухню. На столе лежали аккуратно исписанные листки бумаги. Я узнал почерк Манушак, попил воды, сел и стал читать, волосы у меня встали дыбом. Я заорал на вошедшую Манушак:
– Что это? И кто ты после этого?
– Это отец пишет. Я тут ни при чем. Я просто переписываю начисто.
И тут она положила передо мной оригинал:
– Глянь, какие каракули, иной раз и буквы задом наперед выводит.
– У него что, другого дела нет?
– Вызвали его и сказали: если кто из твоих клиентов в парикмахерской скажет что-нибудь плохое о правительстве, запомнишь, напишешь и пришлешь, а не то мы тебе такое устроим, не то что чужую, свою рожу побрить – будешь мечтать.
Наверное, и вправду от страха сотрудничал он с суками из КГБ, но то, что Хаима он сдаст с удовольствием, не вызывало у меня сомнений.
На чердаке было темно. Хаим, усталый, невыспавшийся, сидел у стены на деревянном ящике. Вид у него был встревоженный.
– В чем дело? Почему ты прячешься?
– На всякий случай, дело одно уладить надо. Не хочу, чтоб помешало что-нибудь.
– Как ты узнал про это дело?
– У родственников ночевал. Дядя успел позвонить, когда чекисты нагрянули.
– А почему на этом чердаке прячешься?
– Так нужно для дела. Главное, чтоб эти дебилы меня не обнаружили.
Я немного растерялся:
– Для какого дела?
Хаим повернулся и слегка отодвинул доску в стене.
– Подойди-ка, выгляни.
– Зачем?
– Подойди, увидишь.
Я подошел и выглянул.
– Видишь нашу голубятню?
Отсюда, через пять десятков крыш, наша голубятня походила на спичечный коробок.
– Ну, вижу. Дальше что? – Я отошел от стенки и выпрямился во весь рост.
– Вот там находится то, что разыскивает КГБ.
В животе похолодело. Мне вовсе не нужно было знать такие тайны, да что поделаешь – уже узнал.
– И что же это? – спросил я.
– Сумка. Если менты найдут ее, моим дядям – хана.
– А внутри?
– Восьмимиллиметровые кассеты с кинопленкой, – сказал он и как-то странно улыбнулся.
– Кассеты? – удивился я. – И что же на них снято?
– Представления не имею. Вместе с моими дядями по этому делу еще пятнадцать человек евреев арестовали.
– Да, но голубятню-то и с других мест видно?!
– До других мест тебе дела нет. А здесь ты точно появился бы, вот я тебя и поджидал.
Мне показалось, я догадался, зачем я был ему нужен:
– Ладно, заберу эту сумку и выброшу в Куру.
– Ты что?! Эту сумку мне надо послезавтра увезти в Ленинград. Это и есть то важное дело, о котором я только что тебе сказал.
– И кому ты ее повезешь?
– Не знаю, кто эти люди, да, по правде сказать, и знать не хочу.
– Трокадэро тебя искал, хочет, чтоб ты ему позвонил. Да как же ты отсюда позвонишь-то?
– Лучше, чтоб Трокадэро ничего не знал об этом деле. Только ты да я, и на этом кончено. Само дело того требует, понял?
Почему вдруг дело требовало, чтоб я знал о нем, а Трокадэро – нет? Но я не стал докапываться:
– Ладно, дружище, как скажешь. От меня-то что требуется? Что я должен сделать?
– Принеси сумку и отдай Манушак на хранение.
– А Манушак-то при чем? – и впрямь удивился я.
– В том-то и дело, что ни при чем. Пусть спрячет под кроватью и помалкивает, остальное – потом.
– А что я ей скажу?
– Скажи, что нашел или украл, без разницы. Пусть сохранит, пока не продашь.
Я заколебался, не хотелось впутывать Манушак в это дело, но как же я мог отказать в простой просьбе: перенести и сохранить сумку.
– Ладно. На, возьми себе сигареты.
– Нет, здесь курить не стоит. Единственное, что у этих дебилов годится, – нюх. Не хочется, чтоб Сурен сюда сунулся, это ни к чему.
– Приду ночью, попозже, еды принесу.
– Неплохо бы, если удастся, – ответил он.
Я ушел.
У самого основания голубятни был спрятан мешок из дерюги, прикрытый загаженным голубями листом фанеры. Я взвалил мешок на спину и поднял руку – знал, что Хаим за мной следит. Уже у себя на чердаке я достал сумку из мешка и открыл. Сумка была заполнена кассетами. Спускаясь по лестнице, я почувствовал страх: если меня вдруг сейчас арестуют, что мне говорить. Но никто на меня и не взглянул, пока я шел до дома Манушак. Вошел во двор, тихо приоткрыл дверь в дом. В коридоре никого не было, я на цыпочках прокрался в комнату Манушак и задвинул мешок под кровать.
Манушак на кухне мыла посуду.
– Где мать? – спросил я.
– Спит. Разбудить?
– Да нет, я так спросил.
Рассказал, как украл мешок из машины, припаркованной возле станции фуникулера.
– Внутри сумка и кассеты, завтра-послезавтра отнесу в еврейский квартал и продам.
Сумка ей понравилась, на кассеты не обратила внимания, только сказала:
– Да сколько же их!
Потом спросила:
– А почему к себе не отнес?
– Сама знаешь, дверь-то у меня не закрывается.
Она кивнула.
– Матери не показывай, вдруг ей понравится, она попросит подарить, что тогда делать? А мне деньги нужны.
– Ладно, не скажу.
Мы опять спрятали сумку в мешок и затолкали под кровать.
– Накормлю тебя, если хочешь, у нас харчо.
– Дай хлеба с сыром, по дороге поем.
– Ты куда?
– Пойду Сурену помогу, а то он сегодня не закончит.
По глазам было видно, что ей приятно это слышать.
– Не забыл, завтра у тебя экзамен?
– Помню.
– Утром спущусь в армянскую церковь, свечку поставлю, чтоб все прошло хорошо.
– И в грузинскую сходи, – сказал я.
Она приняла это всерьез:
– Хорошо, и там поставлю.
Сначала Сурен обрадовался, завидев меня, но вскоре у него изменилось настроение, и он стал придираться ко мне из-за каждой мелочи. Я не обращал внимания, работал себе молча. Когда же я развел огонь и поставил кастрюлю с гудроном, он разорался на меня:
– Где ты шатался, спрашивается?! Сейчас у нас уже все было бы готово. Чтоб тебе провалиться!
Под конец, когда работа была закончена, он совсем разошелся.
– Да вот же, готово! Чего тебе еще надо-то? – сказал я.
От накопившейся злости он не знал, куда себя деть, спустился с крыши вниз, присел возле стены и начал подвывать, как собачонка. Не перестал, пока Гарик не окатил его водой из ведра. Весь мокрый, он встал, протянул руку в мою сторону и заявил:
– Я против, чтоб моя сестра выходила за него замуж!
– Почему? – спросил Гарик.
Сурен как будто собрался что-то сказать, но, так ничего и не промолвив, понурив голову, поплелся вниз по улице.
– Отправляйся домой! – крикнул ему вдогонку Гарик, затем повернулся ко мне: – Не обращай внимания, ты же знаешь, находит на него иногда.
– Пусть говорит что хочет, мне наплевать.
– Очень хорошо, если так.
Гарик вернулся в парикмахерскую.
Я вошел во двор, открыл кран и долго мылся. Появилась Манушак и подала мне полотенце. Я вытерся, почистил брюки и обувь, надел сорочку и присел на деревянную лавку перед входом в парикмахерскую.
Вскоре и Гарик отправился домой. Манушак подмела пол, сделала постирушку, закрыла дверь парикмахерской и подсела ко мне на лавочку. На ней был подаренный мной жакет с вышитой сиренью. Щеки ее разрумянились, от нее исходил приятный запах легкого пота и одеколона «Кармен». Она была такая милая, что у меня на глаза навернулись слезы.
Эх, Манушак, Манушак, хорошая моя девочка.
– Устал? – спросила она.
– Да ничего.
Она наклонилась ко мне и поцеловала.
Около сада нам повстречался Сурен.
– Мать отправила меня за хлебом, а я забыл, сколько надо купить, – пожаловался он Манушак.
– А денег-то сколько дала? – спросил я.
Тот показал.
– Этого хватит на три хлеба. Вот три и купи.
Он кивнул и ушел.
– Боже, какой же ты умный, – просияла Манушак.
Когда мы вошли во двор, Манушак ушла: «Выкупаюсь и вернусь». Она вошла в маленькую баньку, которая была пристроена прямо к дому, и закрыла за собой дверь. Манушак была помешана на купании, купалась по меньшей мере дважды в день.
Тетя Сусанна хлопотала на кухне.
– Слышала, хорошо поработали, – довольная, сказала она мне.
– Теперь крыша не будет протекать даже в ливень, – подтвердил я.
– Вот и я приготовила вам вкусный обед, ты же любишь долму?
– Да.
– Скоро будет готова.
Я подошел и сел за стол.
– Говорят, дядьки Хаима пятьдесят кило золота перепрятали?
Я кивнул.
– Пятьдесят кило золота – огромное богатство. И чего только эти евреи не придумают.
– У вас, у армян, есть свои евреи? – спросил я.
– Нет.
– Почему?
– Да не нужно нам.
Я растерялся, она заметила и спросила:
– Где, по-твоему, весь ум, который существует в мире?
Я пожал плечами:
– Откуда мне знать.
– В голове армянина.
Потом вновь спросила меня:
– А что у грузина в голове?
– Что?
– Вино и водка. Так что эти евреи вам нужны, а нам и своего ума хватает.
Во время этой беседы вошел Гарик.
– Ах, как моя жена умеет растолковать! Она не моей женой должна быть, а того академика, который бомбу придумал, как же эта бомба называется?
– Атомная бомба, – напомнила тетя Сусанна.
Все сели за стол есть долму. Гарик попросил водки. Манушак принесла водки в маленьком графинчике и поставила перед ним.
– Будешь? – спросил Гарик.
Манушак вмешалась:
– Нет, он не будет пить, у него завтра экзамен.
– Не будет, и очень хорошо. Сэкономим.
Гарик налил себе водки и выпил залпом, добавив:
– Хороша.
«Интересно, что бы с Гариком сталось, знай он сейчас, что наверху, на чердаке, отсиживается Хаим, а то, что ищет КГБ, спрятано под кроватью Манушак?» – подумалось мне.
Часов в десять я поблагодарил тетю Сусанну, попросил у Манушак будильник на всякий случай и ушел. По дороге купил хлеб, сыр и колбасу для Хаима. Когда я поднялся на чердак, начался дождь. Закрыл окно и поставил будильник на три часа ночи. Зазвонит будильник, проснусь и отправлюсь проведать Хаима. Но будильник не зазвонил, и я проспал до восьми часов утра.
В девять начинался экзамен, я съел купленную для Хаима еду, умылся во дворе и побежал в школу.
6
Учительница грузинского достала листок из конверта, присланного из Министерства образования, развернула его, прочитала и написала на доске крупными буквами: «Сопоставление характеров грузина Арсена Марабдели и англичанина Робина Гуда».
Затем повернулась к нам и улыбнулась:
– Ну, не подведите!
Я понятия не имел, кто такой Робин Гуд, но, раз его следовало сравнивать с Арсеном Марабдели, я решил, что он тоже был благородным разбойником, и написал:
«Очень плохо, когда человек голоден; у богатых всего полно, но они свиньи и не хотят ничем делиться. К счастью, рождаются на свет люди, которые отбирают добро у богачей и раздают бедным. Такие благородные разбойники жили не только в Грузии, но и в других странах, к примеру, в Англии, где жил и совершал свои деяния достопочтенный Робин Гуд».
Часть совершенных Арсеном подвигов я перенес в Англию и приписал Робину Гуду. Я долго мучился, в классе оставалось всего трое учеников, когда я закончил писать. Учительница в задумчивости глядела в окно. Сдал тетрадь и сломя голову бросился вон, спеша в туалет. Долго пробыл в туалете, а когда вышел, услышал вскрик и увидел, как по лестнице, со ступеньки на ступеньку, перекатывается моя учительница, а вслед за ней летят экзаменационные тетради. Я помог ей подняться, она проговорила: «Вспомнила одного негодного человека, оттого и споткнулась». Я собрал тетради и проводил ее до учительской.
– Какие чулки порвала! – причитала она.
В учительской она села на стул и вытянула вперед кривую ногу. Подошла другая учительница.
– Это немецкие чулки? – спросила она.
– Да, девять рублей заплатила.
Я сложил тетради на столе и вышел в коридор. Дойдя до кабинета директора, я остановился: рабочие выносили оттуда диван, за открытой дверью на стенной полке я увидел маленький кинопроектор, рядом с ним лежали кассеты. В другой раз я бы его и не заметил, но под кроватью у Манушак хранилась сумка, полная точно таких же кассет. А из-за этих кассет, по словам Хаима, кроме его дядей, было арестовано еще пятнадцать евреев. Я простоял там до тех пор, пока директор не закрыл двери, и пошел дальше.
На стремянке стоял учитель рисования и снимал со стены нарисованные учениками портреты Ленина. В течение всего учебного года отбирались лучшие рисунки и, по заведенному в школе правилу, за месяц до окончания учебы вывешивались на первом этаже, на стене возле буфета. Сторож помогал учителю, укладывая рисунки в картонную папку. В таких папках в ту пору носили ноты ученики музыкальной школы. Учитель заметил меня и улыбнулся, он хорошо ко мне относился.
– Лучше того портрета, который ты нарисовал в конце шестого класса, пока еще никто не смог нарисовать, – сказал он.
Не думал, что он помнил, столько времени прошло с тех пор. Тогда меня наградили тетрадью для рисования и цветными карандашами.
Я вышел из школы и увидел стоявшую возле платана Манушак.
– Написал, посмотрим, что из этого выйдет.
– Я помолилась.
– Здорово, если это поможет.
– Мама ждет. Велела привести тебя после экзамена, накормить хочет.
Я вспомнил, что Хаим, голодный, сидит на чердаке, и почувствовал себя виноватым. Но, как потом оказалось, беспокоился я напрасно.
Накрывая на стол, тетя Сусанна сказала:
– Вчера полкастрюли долмы отложила, а утром заглянула – пустая кастрюля. Гарик спал без задних ног, да и Сурен отнекивается, – затем она обернулась к Манушак, – и ты отказываешься. Куда ж подевалось столько долмы?
– Сурен съел, – уверенно ответила Манушак.
– Ну и что же он не сознается, неужто я рассержусь? Съел так съел – на здоровье.
– Не помнит, – предположила Манушак, – может, в полусне ел.
Тетя Сусанна забеспокоилась:
– Ну, уж если он во сне начал есть, так нам на кастрюли замки надо вешать. Он и наяву-то не соображает, когда следует остановиться, а уж с полусонного какой спрос.
Я-то смекнул, что Сурен тут ни при чем, но сказать ничего не мог.
После обеда Манушак принесла водку в графине.
– Заслужил, можешь выпить стаканчик.
Я выпил и поставил стопку на стол. Тетя Сусанна взглянула на стенные часы и обратилась к Манушак:
– Время за мужчинами присмотреть.
– Может, ты сама сегодня сходишь к ним? День-то особенный – человек школу окончил, мы пойдем погуляем.
– Еще не окончил – откуда тебе знать, какую я оценку получу?
– Я такой сон видела про тебя, можешь не беспокоиться! – обнадежила меня тетя Сусанна.
Манушак помыла посуду и пошла в свою комнату. Я встал и пошел за ней. Пока Манушак переодевалась, я тихонько открыл сумку, достал пару кассет и спрятал во внутренний карман пиджака.
Когда мы вышли на улицу, Манушак взглянула на туфли и прищелкнула каблучками по асфальту:
– Эти каблуки твой отец поменял, хорошо он работает.
Чинил обувь он и вправду хорошо, да только незаметно повреждал ее в каком-нибудь другом месте, так что через неделю или десять дней приходилось снова нести обувь на починку. Я внимательно присмотрелся и разозлился, ведь знал же, для кого чинил. Так нет, опять за свое.
На перекрестке показалась новая «Волга». За рулем сидел Рафик, он замедлил ход. Глядя на Манушак, он улыбался, как улыбаются, вспоминая что-нибудь приятное. Манушак, будто в испуге, отвела глаза и опустила голову. Машина проехала мимо, а мы свернули направо, в сторону летнего кинотеатра.
Такая улыбка Рафика, по правде сказать, была для меня неожиданностью, да и Манушак показалась мне странной: шагала, не издавая ни звука, опустив голову. Затем взглянула на меня, виновато улыбнулась и, поцеловав в плечо, проговорила:
– Люблю.
Она казалась такой беззащитной и доверчивой, мне стало жаль ее, и сочувствие к ней охватило меня, подумал: я, наверное, все усложняю. Возникшее неприятное чувство пропало, но смутная тень какой-то неопределенности все-таки осталась.
Только начался фильм, я прошептал на ухо Манушак:
– Дело есть, если задержусь, не ищи меня, я приду.
Я вышел из зрительного зала и поднялся по узкой лестнице в комнату, где был кинопроектор. Механик играл в домино со своим помощником-заикой. Я достал кассету из кармана и показал ему.
– Что-нибудь смыслишь в проекторах для таких кассет?
– Это для «Красногорска», проще некуда.
– Может, объяснишь, как им пользоваться.
– А где проектор?
– Проектора пока нет.
– Вот когда будет, тогда и научит, – сказал помощник, недовольный прерванной игрой.
Я достал три рубля и положил на коробку с домино.
– Сходи возьми пива на все.
Механику идея понравилась:
– Это много, куда столько!
– Ничего, справитесь.
– Я выигрывал, – сказал помощник и бросил кости на стол.
Когда он ушел, механик вырвал листок из тетради и начал чертить проектор, по ходу объясняя назначение деталей, где какая кнопочка, как заправлять киноленту, куда, что и как переключить или отключить. Когда он закончил, вырвал второй листок и положил передо мной со словами: «А ну-ка, теперь ты нарисуй». Мой рисунок получился куда лучше, я хорошо помнил все, что он объяснил. Он сделал мне единственное замечание – вначале нажимать на эту кнопку, – уточнил он. Оба листочка я спрятал в карман и вскоре сидел около Манушак. Она и не заметила моего возвращения, смотрела, не отрываясь, на экран полными слез глазами.
После фильма мы прогулялись по проспекту Руставели, там встретили знакомую Манушак.
– Я была на концерте итальянцев во Дворце спорта, – она была в восторге. – Если б ты знала, как они одеты, как поют! Как жаль, что я не в Италии родилась.
Я почувствовал, что Манушак завидует знакомой, и ей тоже хочется пойти на концерт. Я поинтересовался ценой билета.
– Вчера был последний концерт, я как раз на нем была, – ответила та.
Мы спустились на набережную, поели хинкали. Было уже совсем темно, когда мы возвращались.
– Джудэ, – сказала Манушак, – может, когда-нибудь съездим в Италию.
– Я тебя обязательно туда отвезу, – пообещал я.
Тетя Сусанна развела огонь во дворе и кипятила белье.
– Не расколешь это полено? А то мне никак, – попросила она меня.
Уходя, я предупредил Манушак:
– Не закрывай окно, может, приду поздно ночью.
– Что значит «может»? Приходи.
Выйдя на улицу, я взглянул в сторону чердака. В темноте были видны только очертания крыши.
«Интересно, что сейчас делает Хаим? – подумал я и решил: – Сегодня не лягу, пока не увижусь с ним».