полная версия

Теодор де Визева
Необычные люди и авантюристы разных стран

Полная версия

Перевод осуществлен по изданию:

Teodor de Wyzewa, Excentriques et aventuriers de divers pays, Essai biographiques d'après des documents nouveaux, Paris, Perrin et Cie, 1910

Tibi semper omnia mea,

Margaritae meae

immortali!

Т. В.

Книга первая. Три образа путешественника эпохи Ренессанса

I. Английский турист эпохи Шекспира

¹

14 мая 1608 года молодой англичанин Томас Кориэт ступил на палубу корабля, направлявшегося из Дувра во Францию. Кориэт родился в 1576 году в деревне Одкомб, что в Сомерсете, где его отец был пастором, он получил приличное образование в Оксфорде; впоследствии ему удалось снискать благосклонность принца Генриха Уэлльского², который обеспечил молодому человеку должность при дворе. Великолепно владея латынью и хорошо разбираясь в греческом, обладая к тому же внешностью и манерами истинного джентльмена, Кориэт уже был принят в тесный круг умнейших людей Лондона, и блестящие перспективы открывались перед ним. Но с самого детства у него было заветное желание путешествовать, чтобы познать мир; а вскоре это желание стало настолько сильным, что он не мог больше ему противиться. Особенно необоримо его влекла Венеция, «славный, несравненный и непорочный город», историю которого, написанную кардиналом Контарини и «весьма изящно переведенную на английский», он прочел недавно. Так что, принеся в жертву свою службу при дворе, решил он отправиться в дорогу и увидеть прекрасный город, несмотря на все трудности и опасности подобного предприятия. Несомненно, благодаря помощи принца ему удалось получить разрешение покинуть королевство – редкая и ценная привилегия в то время, когда по-прежнему строго соблюдались предосторожности, принятые некогда благочестивой королевой Елизаветой³, пытавшейся подобными запретами оградить английских дворян от влияния французских и итальянских нравов, способных ослабить благородное негодование протестанта против «язычества». Перед отъездом Кориэт не преминул также «застраховаться» – обычай настолько распространенный, что его знаменитый друг и собрат по перу Вильям Шекспир оставил о том свидетельство в своей замечательной пьесе «Буря». Суть состояла в следующем. Кориэт оставил суконщику из того же графства, некоему Джозефу Старру, полсотни марок серебром, взяв письменное обязательство упомянутого Джозефа Старра вернуть в два раза больше в случае благополучного возвращения путешественника. Кроме того, Кориэт получил в Лондоне рекомендательное письмо к сэру Генри Воттону, английскому посланнику в Венеции. «Удовольствие и наслаждение, которое можно получить от хорошей компании, от обширных знаний и приятной беседы, – писалось в послании, – все это вы найдете в господине Томасе Кориэте.» И насколько это было точно! Автор письма добавлял кроме того, что «рекомендовал подателю письма прихватить с собой побольше сдержанности и денег.» В отношении второго Кориэт вынужден был сообразовываться с законом, который запрещал всем английским подданным, покидающим королевство, брать с собой больше пяти фунтов стерлингов золотом или в биллонах⁴. Благополучно завершив наконец все приготовления (среди которых стоит упомянуть покупку пары башмаков на двойной подошве) Кориэт простился со своими друзьями и храбро ступил на палубу дуврского корабля, направлявшегося в Кале.

Путешествуя преимущественно пешком и не имея кроме латыни иного языка общения, он посетил поочередно Францию, Савойю, север Италии, около трех месяцев находился в Венеции, прошел затем Гриджоне⁵, Верхнюю Германию, Нидерланды, откуда, наконец, 1 сентября, спустя почти пять месяцев после своего отплытия, возвратился в Лондон. Его путешествие с начала до конца было для него нескончаемым наслаждением. «Какое изобилие, даже чрезмерное, необычных удовольствий открывается путешественникам! – сообщает Кориэт в своих записках, – Я, со своей стороны, получил удовольствие самое полное и самое приятное в течение этих пяти месяцев, проведенных мною в изучении различных стран, где я побывал, удовольствие, которое ни разу не испытал в течение всей моей предыдущей жизни в Англии, то есть в течение тридцати двух лет.» Увы! Его возвращение готовило ему суровые испытания. Его суконщик, Джозеф Старр, обязался дать ему сто марок, так как был уверен, что больше никогда не увидит путешественника живым, и он наотрез отказался их ему давать, и бедняга Томас Кориэт должен был начать судебную тяжбу. Но эта неприятность кажется незначительной по сравнению с тяготами и унижениями, которым подвергся наш путешественник, когда, закончив книгу, попытался найти для нее издателя. Два года прошли в бесплодных хлопотах. Письма, визиты, рекомендации – ничто не могло убедить английских издателей в выгоде, которую сулила английской литературе вообще и книжной торговле в частности публикация произведения подобного жанра, жанра, сколь нового, столь и на их взгляд дерзкого.

К счастью, терпение Кориэта было безмерно, и так же велика была его изобретательность. Чтобы внушить издателям и их клиентам уважение к своей книге, он задумал попросить всех знакомых ему поэтов, старых и молодых, знаменитых и безвестных, написать один или несколько панегириков в стихах для своей книги на том языке, который поэт сочтет подходящим для оного. Он раздобыл, таким образом, с добрую сотню поэм, каковые и поспешил разместить в начале своей рукописи. Он получил их от Бена Джонсона и Дрейтона, от Джона Донна и Джорджа Чапмена⁶, произведения разнообразные по стилю, размеру и языку; тут было все: огромные пиндарические оды⁷, сонеты, эпиграммы и акростихи; на английском, греческом, и латыни; написанные макароническим языком⁸ и даже на новом языке, названном его изобретателем, неким Генри Пичемом, «утопическим». С готовностью, свидетельствующей об искреннем уважении, которое они питали к своему другу, английские поэты воспользовались случаем продемонстрировать одновременно педантичность и вкус к оригинальному, так как даже в самой академичной поэме о Кориэте проглядывала комичность замысла, и я даже подозреваю, что, глубоко уважая «pedestrissime»⁹ одкомбца, его собратья по перу не были связаны словом не потешаться над ним. Единственным, кто серьезно отнесся к предложенной теме, был французский поэт, парижанин Жан Луазо де Турваль. Несмотря на посредственность его стихов, они единственные, которые могли бы служить предисловием к книге Кориэта, довольно точно отражая характер автора и его заслуги. Вот, к примеру:

Et certes ne croy pas qu'oncques du monde l'œil

Ait vu, ou puissе voir, un qui luy soit pareil.

Vrai bon homme, si doux et si plein d'innocence,

Que son plus haut savoir lui est comme ignorance;

Nouveau Ulysse а pié, dont les voyages longs

Ont bien montré qu'il a l'esprit jusqu'aux talons,

Voire jusqu'aux souliers, tant cette me benoise

Se délecte d'emplir un double cuir de beste.¹⁰

Имела ли хитроумная идея Кориэта тот успех, на который он надеялся? Скорее всего, да, тем более что в ту счастливую эпоху продавцы книг и читающая публика предпочитали тонкую книжку стихов – будь они на латыни или даже на «утопическом» языке – самой увлекательной прозе на родном. По крайней мере спустя три года после своего возвращения, в 1611 году, «pedestrissime» турист нашел – и сразу двух – издателей, из которых один, Т. Торп, согласился опубликовать «Панегерические поэмы», в то время как другой, Вильям Стэнсби, напечатал и упомянутые стихи и прозаическое произведение нашего путешественника. Огромный том, насчитывающий примерно семьсот страниц, появился наконец в том же году под названием «Сырые плоды Кориэта, торопливо поглощенные за пять месяцев странствия по Франции, Савойе, Италии, Реции, обычно именуемой страною Гризоном, Гельвеции, иначе называемой Швейцарией, некоторым землям Верхней Германии и Нидерландов, недавно переваренные на колючем воздухе Одкомба, что в графстве Сомерсет, а ныне выпущенные для размышления чад сего государьства, желающих путешествовать».¹¹

Том был проиллюстрирован несколькими гравюрами, выполненными самим автором или по его указаниям и изображающими моменты путешествия, наиболее его взволновавшие. Две основные запечатлели знаменитую Нюрнбергскую бочку с Кориэтом, стоящим на ней с кубком в руке, и памятную встречу Кориэта с прекрасной куртизанкой Маргаритой-Эмильенной в Венеции. Но особые графические усилия были применены при оформлении фронтисписа, где вокруг указанного выше замечательного заглавия автор поместил серию небольших картинок, которые изображают – правда, скорее символически – наиболее значительные события его путешествия, начиная последствиями морской болезни, постигшей Кориэта во время путешествия из Дувра в Кале, и кончая печальным происшествием в Венеции, когда гондольер, притворившись, что не понимает указаний своего пассажира, привез его к дому «безбожной женщины», и что та за отказ зайти к ней забросала его яблоками.

Вне всякого сомнения, отважному Вильяму Стэнсби не пришлось жалеть о предпринятой им рискованной авантюре. Книга была весьма тут же благосклонно принята и затем в течение более чем ста лет непрерывно переиздавалась. Но потом, по мере того как путешествия стали общедоступны, этот путеводитель погрузился в забвение, на смену ему пришли книги, лучше соответствовавшие новым вкусам, и английские читатели вскоре забыли даже имя Кориэта, поэтому мы благодарны издателям из Глазго, которые, желая напомнить о нем, недавно переиздали «Сырые плоды» в том самом виде, в каком она вышла когда-то из типографии Стэнсби, с «Панегерическими поэмами», с предисловием, приложениями и факсимиле всех изображений. Книга возвращена нам во всей своей свежестью и необычности и снова будет восхищать так, как восхищала некогда Джонсона и Донна, и – хотя мы не имеем надежного свидетельства, —и автора «Венецианского мавра» и «Ромео и Джульетты», уединенно жившего в то время в Стратфорде-на-Эйвоне.

II

Я также получил от этого чтения такое необыкновенное удовольствие, какое вот уже давно не получал от чтения никакой другой книги. Так как, во-первых, если «Сырые плоды» Кориэта и могли бы кое-чему научить его современников, то еще более поучительны она для нынешних читателей, особенно для тех, кто хоть немного знаком с описываемыми странами. Даром славный английский турист вечно спешил, не знал языков городов, по которым путешествовал и воздерживался от подробного осмотра государственных учреждений: ему, страстному – и даже гениальному – путешественнику, хватало всего нескольких часов не только, чтобы осмотреть все достопримечательности города, но и чтобы инстинктивно почувствовать его дух, его обаяние или же его изъяны; кроме того, перед тем, как посетить какой-нибудь город, он считал своим долгом почитать в какой-нибудь латинской книге о прошлом этого города и его описание. Сравнивая, в частности, «Сырые плоды» с интереснейшими «Путешествиями» лионца Монкони¹² или же с «Путешествиями» болонcкого монаха Локателли (прекрасный перевод этой книги на французский язык осуществлен недавно А. Вотье¹³), мы находим, что труд Кориэта, вышедший на полвека раньше упомянутых произведений, гораздо ближе по духу современному читателю, не говоря уж о том, что он превосходит их и по своим литературным достоинствам. В нем ничто не может оставить нас равнодушными. В Париже, в Лионе, в Венеции, во Франкфурте – везде автор дает точные сведения о том, что представляет по его мнению наибольший интерес для путешественника: о церквях, о дворцах, о частных строениях, об облике улиц, о религиозных и светских обрядах, о нравах жителей и об их одежде, о том, что и как они едят. Книга Кориэта, будучи ценным историческим источником, вместе с тем является и хорошим путеводителем – из тех, что и нам бы теперь пришелся по душе, то есть написанным путешественником, который, интересуясь всем и вся, ищет, однако, лишь свое собственное удовольствие и всегда описывает все с точки зрения обнаруженной красоты. Больше же всего его притягивает – во всех уголках Европы— или прекрасная церковь, или замечательная картина, или общественный сад с изящными фонтанами, или чудесное пение, сопровождаемое искусной игрой на музыкальных инструментах, или призрак великого поэта, наведывающийся в места, где он жил, или же личико хорошенькой женщины, – как в Амьене, под покрывалом монахини, или в Базеле, под остроконечным головным убором богатой горожанки. «Путешествием по Европе» поэта, эрудита и искателя приключений – вот чем по-настоящему является рассказ Кориэта.

Этот рассказ написан самым сочным стилем в мире, насквозь английским – что касается построения фраз и употребления словосочетаний, – но вместе с тем настолько пронизанном «гуманизмом», что все слова приобретают рельефность, как если бы это было латинский текст. И вовсе не потому, что Кориэт был гениальным писателем, ибо во времена Шекспира, мало-мальски образованный человек с восхитительной легкостью и непринужденностью управлялся с пером, – он, несомненно, был гениальным путешественником, и ему не нужно было приноравливать к новому жанру свой стиль и изменять его сообразно с характером сюжетов, чтобы в повествовании чудесным образом переплелись эмоциональность и занимательность, степенность классических текстов и непринужденность беседы. К сожалению, в переводе невозможно передать абсолютно точно особенности стиля, да я и не мечтаю также в этом кратком очерке изложить то, что на мой взгляд, в наблюдениях Кориэта заслуживает внимательного прочтения и изучения историками всех стран. Но гораздо более привлекательным, чем приятность стиля и даже историческая ценность, является сам автор, таким, каким он вырисовывается на страницах своей книги, и чей образ так тронул и позабавил меня. Этот образ я и попытаюсь описать в коротком очерке в благодарность «pedestrissime» одкомбцy за непередаваемое удовольствие, полученное мною в часы общения с ним.

III

К тому же, основные черты Кориэта уже набросал один из его панегиристов, парижский поэт Жан Луазо в процитированных мною стихах:

Воистину славный человек, полный простодушия настолько,

Что свои самые большие познания почитал невежеством.

Конечно, портрету надо быть немного комплиментарным. Так, Луазо забыл отметить помимо прочего, что «воистину славный человек» был в высшей степени англичанином. Вместе со своим поэтическим энтузиазмом, он привносит в свои наблюдения точность и методичность, никогда не упуская случая осведомиться в каждом городе о числе жителей, о покупательной способности денег, о точном расстоянии от этого города до следующего пункта его остановки и негодует по поводу привычки, замеченной им у жителей страны Гризон, «отвечать, когда странник спрашивает, в скольких милях он находится от такого-то места, не “столько-то и столько”, а указывать за сколько часов путь может быть пройден, – ответ, едва ли способный устроить путешественника, учитывая то, что все люди ходят с различной скоростью: одни за час пройдут больше, чем другие за три». Подобно своим продолжателям, английским туристам 1909 года, Кориэт любит оставлять себе на память о местах, где побывал, какие-нибудь сувениры. Покидая Ланслебург¹⁴, он подбирает камень, в котором, как ему кажется, есть металлические вкрапления. «Я имел намерение привезти его в Англию, но один из моих спутников, которого я попросил приберечь этот камень, потерял его». В Брешии он простирает свою дерзость до кражи в церкви обетной свечи, «и, если бы это было замечено, я, – говорит путешественник, – непременно попал бы в руки инквизиции». Он привез из своих странствий вилку, и вот как сообщается об этом приобретении:

Я бы упомянул здесь о вещи, о которой уже должен был бы сказать, когда описывал первый из городов Италии, где мне довелось остановиться. Ибо я заметил, что во всех итальянских городах, где я побывал, есть обычай, не существующий ни в какой другой стране, виденной мною. Итальянцы, как и многие живущие там иностранцы, используют при еде маленькие вилы для того, чтобы удобнее было резать мясо. В то время, как ножом они режут мясо, лежащее на тарелке, другой рукой они придерживают это мясо при помощи упомянутых вил. В пользу этого любопытного обычая говорит то, что итальянцы ни в коей мере не могут страдать из-за того, что кто-то коснется их еды руками, поскольку, как известно, не у всех руки одинаково чистые. Посему я нашел хорошим для себя перенять этот обычай, и не только пока я находился в Италии, но и в Германии, и даже по моем возвращении в Англию, и частое употребление моих маленьких вил вызвало однажды насмешки моего ученого друга господина Лоуренса Вайтекера, который, будучи в веселом расположении духа, не преминул назвать меня furcifer, то есть «носящий вилы», но только потому, что я употребил вилы за столом, а не в других случаях, которые можно было бы предположить ¹⁵ .

Нужно ли говорить, что английское происхождение Кориэта проявлялось также и в его склонности к вину? Может и нет, но я постоянно обнаруживаю ее по крайней мере в той настойчивости, с какой он пытается заставить нас поверить в свою умеренность в питии, и в то же время на каждой странице он неохотно сообщает, что вино такой-то страны сделало его совершенно больным, или же предупреждает, что вино другой может сыграть с нами дурную шутку, если мы будем им злоупотреблять. В Гейдельберге он чуть было не провел ночь на знаменитой бочке, на которой он впоследствии запечатлел себя гордо стоящим с кубком в руке. «Один придворный отвел меня на верх бочки и меня взбодрили пара добрых глотков старого рейнского вина, что он предложил мне. Но я советую тебе, любезный читатель, кто бы ты ни был, коли ты имеешь намерение путешествовать по Германии, и, может быть, повидать Гейдельберг, а, может, также и сию бочку прежде, чем покинуть город, – я советую тебе, говорю, если из любви к приключениям ты поднимешься на бочку, желая отведать вина, то пить его лишь умеренно, а не столько, сколько добропорядочные немцы предложат тебе его выпить. Ибо стоит тебе выпить больше вина, чем ты можешь, как мозг твой затуманится настолько, что тебе едва ли удастся спуститься вниз по весьма крутой лестнице без опасного падения.»

Другой отличительной чертой характера Кориэта – хотя ее менее всего можно назвать типично английской чертой – является то, что бедняга обладал воистину замечательным малодушием. Он боится разбойников, слишком резвых лошадей, горных дорог, инквизиции – он боится всего. В Савойе, опасаясь высокогорной дороги, по которой ехал верхом, он «весьма предусмотрительно спешивается и ведет свою лошадь под уздцы примерно полторы мили в то время, как его спутники, излишне отважные, безо всякого страха продолжают путь верхом.» В Милане, во время посещения крепости, он воображает, будто испанский солдат принял его за фламандца и поэтому бежит оттуда без оглядки, убежденный в том, что солдат собирается напасть на него. В Венеции, на одной из улиц Гетто¹⁶, он пытается обратить раввина в протестантизм, а другие евреи собираются вокруг и, совсем не понимая латинской речи, начинают лопотать на своем языке, и англиканскому апостолу этого достаточно, чтобы уверить себя, будто иноверцы собираются принести его в жертву. И вновь он бежит, и встречу с соотечественником, с которым сталкивается за поворотом улицы, воспринимает как настоящее чудо. Можно было бы привести множество подобных примеров, но приключения, лишенные живости и остроумия рассказчика, рискуют потерять свое очарование при пересказе. Возьмем-ка лучше наугад одну из историй и предоставим слово самому Кориэту.

Воистину замечательный случай произошел со мной по пути в город Баден. Случаю угодно было, чтобы я встретил дорогой двух крестьян, которые обычно зовутся бауэрами; оные, одетые в жалкие лохмотья, вызвали во мне великий ужас. Поелику я боялся, что они или перережут мне горло, или украдут мои золотые монеты, которые я носил зашитыми в камзол, или же лишат меня одежды, хотя это и была бы жалкая добыча, ибо вышеупомянутая одежда была сшита из бумазеи, да и износилась до нитки, —исключая плащ, – эти крестьяне не могли бы оплатить даже обыкновенный ужин, отняв у меня даже все мои деньги. Тогда, видя неминуемую опасность, я предпринял в высшей степени ловкий и весьма тонкий ход, каковой никогда в жизни не делал. Оказавшись на небольшом расстоянии от этих людей, я снял шляпу и с величайшей вежливостью и покорностью попросил у них подаяния, словно нищенствующий монах, что впоследствии постарался изобразить на фронтисписе своей книги. Я попросил милостыню на языке, которого они никогда не слышали, то есть на латыни, но подкрепил свою просьбу такими знаками и жестами, что они прекрасно поняли, чего я хочу от них. И таким образом, притворившись нищим, я не только уберег себя от нападения упомянутых крестьян, но, кроме того, получил от них то, чего никак не ожидал и в чем не имел нужды: они мне дали – при всей их бедности – столько медных денег, называемых фенни, что этим же вечером в Бадене их хватило на пол-ужина, то есть около четырех пенсов и полпенни.

Возможно, что в подобных обстоятельствах поступок Кориэта немного был именно «ловким», но разве этот рассказ, как и другие процитированные отрывки, не позволяют нам представить «воистину славного человека», о котором говорит поэт Луазо? Все свои действия и мысли «pedestrissime» одкомбец простодушно раскрывает перед нами, когда же он пытается их утаить, то эти его попытки показывают всю неопытность его души и доставляют еще большее удовольствие от чтения. Путешественник замечает вдруг, что в своем рассказе забыл ответить на один из вопросов? – Он просит нам милостиво разрешить ему не отвечать на этот вопрос до следующего путешествия «по очень важной, но тайной, причине, вынуждающей его молчать». Нужно видеть, с каким очаровательным и трогательным смирением он извиняется за то, что может сообщить лишь по слухам о таком-то памятнике, так как у него не хватило времени увидеть его своими глазами, или же за то, что, посещая многие города, он забывал по рассеянности осматривать памятники, которые должен был бы нам описать. Этими памятниками, впрочем, являются университеты, школы и другие заведения, способные предложить лишь ученые наслаждения, в то время как он ни разу не пропустил ни одной ярмарки, ни одного народного праздника, или же представления балаганного фокусника. В Венеции, как я уже говорил, он счел за обязанность зайти в дом куртизанки, но не той, что кидалаcь яблоками, а к другой, к обворожительной Маргарите Эмильенне, чей портрет он посчитал нужным нам оставить: высокая и стройная, с двумя нитями бус вокруг обнаженной шеи, царственным жестом приглашающая войти. Очарованный путешественник подробно описывает нам туалеты дамы, обстановку ее дома, ее драгоценности и приятность ее беседы. Но едва он кончает живописать, как собственная смелость ужасает его, и он из всех сил старается развеять дурные подозрения читателя.

Я уже описал тебе венецианских куртизанок, но поскольку я дал тебе о них такие сведения, которые немного англичан, живших в Венеции, могли бы тебе сообщить – или же, по крайней мере, если предположить, что они это могут, они, возвращаясь на родину, остерегутся говорить о том, —мне приходит в голову мысль, что ты обвинишь меня в безнравственности и скажешь мне, что я не стал бы рассказывать о подобном, не зная этого по собственному опыту. А вот что я отвечу: хотя я мог бы знать о них и не по собственному опыту, я, дабы полнее удовлетворить свое любопытство, посетил, – да, признаюсь! – один из благородных домов, в коих живут эти женщины, желая познакомиться с их образом жизни и наблюдать их поведение. Но я не ступал туда с намерениями, которые привели некогда Демосфена к Лаис ¹⁷ , а наоборот, скорее как отшельник Пафнутий, пришедший к Таис ¹⁸ , – хотя я и не льщу себя надеждой, что мои беседы оказали такое же спасительное воздействие, как и беседы святого отшельника… А по сему я обращаюсь к тебе, наичистосердечнейший читатель, с настоятельной просьбой судить меня так милосердно, – хоть я и описал тебе подробно венецианскую куртизанку, – как ты бы хотел, чтобы я судил тебя при такой просьбе!

Так развлекается и развлекает нас этот большой ребенок, «полный простодушия настолько, что свои самые большие познания почитал невежеством». Ревностный протестант, он поначалу старается защитить себя от поэтического очарования и волнующей красоты обрядов «папистского» культа, который его научили ненавидеть. К примеру, в Париже, когда он проживал у «раненого в гражданских войнах» гугенота, чей религиозный пыл разжигал его собственный, саркастические замечания и проклятия в адрес католической церкви не иссякают: даже Нотр-Дам кажется ему таким же некрасивым, как перед этим казался прекрасным собор в Амьене, где он был один. Но уже в Лионе его плохое настроение ослабевает. Он восхищается церквями, охотно задерживается, чтобы осмотреть монастыри, и испытывает в обществе монахов наслаждение, которое, как мы чувствуем, его изумляет. В Италии он уже не может зайти в монастырь, не восхитившись простотой и отрадной набожностью, царившими в старых обителях, где большие тихие сады и где фрески украшают стены. И каждый день он счастлив, словно от редкой удачи, от изысканной любезности какого-нибудь иезуита или кордельера. Лишь когда он прибывает в Цюрих, вспыхивает вновь его религиозный пыл против язычества, против несуразностей так называемых мощей и прочих заблуждений, происходящих из папистских суеверий, но это совершенно не помешало ему благоговейно восхищаться находящимися в городе цвинглирианским храмом¹⁹, почтенные служители которого уверяли путешественника, что сей храм построен Авраамом. Будучи протестантом в Базеле и в Страсбурге, он чуть было не перешел в католичество в Шпире и Кельне – настолько его детская душа всегда была готова подвергнуться влиянию окружающего мира. И много раз, покидая какой-нибудь город, он клялся себе, что именно сюда приедет умирать.

IV

Увы! Судьба распорядилась так, что ему больше не довелось увидеть ни Мантую, где мечтал «провести остаток дней в приятных размышлениях в окружении божественных Муз», ни Венецию, пребывание в которой предпочел бы дару, преподнесенному «четырьмя самыми богатыми семействами Сомерсета», если бы они пожелали его сделать, ни в городах Швейцарии и Германии, которые он обещал описать более подробно «в ближайшее время». Ибо едва ему удалось напечатать свои «Незрелые плоды», как жажда дальних странствий повлекла его к новым горизонтам, в Смирну²⁰, в Иерусалим, в Персию, в Индостан, и – вне всякого сомнения – он оставил бы нам рассказ и об этом путешествии, но в декабре 1617 года в Сурате²¹ излишнее количество выпитого испанского вина произвело в путешественнике расстройство желудка, от какового он и скончался несколько дней спустя. Но прежде, чем покинуть Англию во второй раз, чтобы память о нем не умерла вместе с ним, он предусмотрительно повесил на одной из перекладин одкомбовской церкви свои башмаки, приведшие его некогда в любезную его сердцу Венецию, – эту почитаемую реликвию его земляки сохраняли и два века спустя, а ныне от башмаков осталось лишь изображение в книге Кориэта, символически обрамленное прекрасным лавровым венком.