Тимур Максютов
Князь из десантуры
© Тимур Максютов, 2016
© ООО «Издательство АСТ», 2016
* * *
Пусть шторм! Домчимся, грянем парусами,
Сквозь бурю – пусть!
Страна берёз осталась за плечами,
Моя Парусь…
Борис Лок
Пять их, а не четыре.
Конь бел, конь рыж, конь ворон, конь блед, и пятый – конь злат!
Инок Варфоломей
Пролог, написанный авансом
Пламя гудело и выгрызало в ночном небе куски. Швыряло горстями искры, равные по яркости звёздам. Нахальные огоньки пытались вцепиться в чёрное сукно, но быстро сгорали и опадали никчёмным пеплом.
Звёзды презрительно не замечали выскочек. Равнодушно взирали на пылающий город, на заваленные трупами побеждённых кривые улочки, на пьяных от чужой крови победителей.
Где вы, храбрые венгерские рыцари? Раки доедают ваши пронзённые монгольскими стрелами тела, устлавшие дно реки Шайо.
Где ты, славный король Бэла? Знаешь ли, что твой город Загреб сейчас превращается в пепел? Готовишь ли отпор азиатским полчищам? Или, растерянный и испуганный, прячешься с горсткой придворных в горах Далмации?
Пленных сортировали на берегу Савы. Женщины, простоволосые и босые, боялись кричать, когда грубые руки воинов вырывали их из толпы. По-хозяйски ощупывали, словно скотину на рынке, сдёргивали с шей мониста. Юная девушка, замешкавшись, не успела вынуть из ушей серёжки – выдрали с мясом. Пожилой бритоголовый боец сморщился от визга, дёрнул за тонкую шею так, что хрустнули нежные позвонки. Опрокинул в грязь, наступил сапогом на спину, завёл назад хрупкие руки. Скрутил замызганным сыромятным ремнём сведённые вместе локти. Вздёрнул за косы, легко поднял. Поставил, шатающуюся, на ноги.
По разбитому лицу девушки стекали чёрная жижа, кровь и слёзы. Бритоголовый сплюнул:
– Тьфу ты, худая, как весенняя овца.
Приятель захохотал:
– Тебе в самый раз. Жене привезёшь помощницу, кизяки собирать, ха-ха-ха! К такой тощей и ревновать не будет.
Боец счастливо улыбнулся щербатым ртом, сощурил и без того узкие глаза. Далеко до родной кибитки, год пути на восток. Далеко…
Пленным мужчинам рубили головы на скользком глинистом берегу, сталкивали тела в воду. Чёрная кровь хлестала из обрубленных артерий, смешиваясь с чёрной ночной рекой. Сава скроет их, обмоет тела и оплачет. Принесёт раздувшиеся трупы отцу – Дунаю. И будут рыбаки из прибрежных деревень тянуть тяжёлые сети со страшным уловом, в ужасе бросать их, грести изо всех сил к берегу и креститься…
Весной 1242 года от Рождества Спасителя нашего пришла беда, которой Европа не видела со времён гуннов Аттилы. Неведомые монголы из самого сердца азиатских степей вели свои железные корпуса на запад, а в них – лучшие воины из десятков народов: половцы, булгары, аланы, русичи…
Крыша кафедрального собора прогорела насквозь и рухнула вниз, выбросив в небо громадное облако огня. Кони испуганно присели от дьявольского грохота.
Кучка монахов растерянно жалась друг к другу, вжимая головы в плечи от ржания лошадей, хохота захватчиков и предсмертных криков казнимых. Кто шептал молитвы на латыни, кто мелко крестился. К толпе подошёл невысокий широкоплечий воин в заляпанной кровью кольчуге. Охранявшие монахов смоленские ратники засуетились, зашикали на пленных – заткнитесь, мол, начальник идёт.
Широкоплечий содрал необычную зелёную шапку с длинным полотняным назатыльником. Взлохмаченные светлые волосы торчали слипшимися от пота кустиками. Подбирая трудные слова, спросил на латыни:
– Кто старший?
Монахи замерли. Бледный от страха, из толпы выбрался высохший старичок. Вытер вспотевшую тонзуру, пробормотал:
– Я – аббат Марк, мы бенедиктинцы. А настоятель собора остался там, внутри.
– Что же вы, слуги божьи? Говорили вам по-человечески – сдавайтесь, тогда не тронем. Эх! – светловолосый скривился, поглядел поверх испуганных тонзур на догорающие стены.
Марк рухнул на колени, истово забормотал молитву. Монахи нестройно, будто овечье стадо, подхватили, заблеяли.
Начальник хмыкнул:
– Ну-у-у, запели. Раньше надо было молиться. Поднимите его, – кивнул ратникам.
Воины подскочили, подхватили под локти аббата. Ноги Марка не держали, подламывались, глаза побелели и невидяще уставились в бурые сгустки на кольчуге светловолосого.
Блондин кашлянул и торжественно заговорил:
– Согласно Ясе отца нашего Чингисхана, нельзя причинять вреда слугам веры, ни имуществу их, ни жёнам их. Так, последнее не вам, откуда же у вас жёны, у убогих. Дома богов следует почитать, не используя храмы для постоя воинов и не ломая, и не грабя. Понятно? А вы тут устроили… На что надеялись-то? Мы, считай, уже две трети земной тверди прошли, и никто против наших сабель не устоял. Дурни.
Светловолосый плюнул под ноги, махнул рукой. Приказал смолянам:
– Утром отпустите их на все четыре стороны. Пока ночь – не надо. Прибьёт ещё кто, в темноте не разберёт, что монахи.
Марк забормотал что-то благодарное, оттолкнул ратников, подполз к блондину, пытался целовать сапоги…
– Ну всё, всё. Обслюнявишь сейчас всю обувку, – засмеялся широкоплечий. Поднял аббата за плечи, встряхнул: – Больше не попадайтесь. Во второй раз может и не повезти.
Из толпы выбрался молодой бледный монах, склонился в почтительном поклоне:
– Милосердный сеньор, у меня послание для вашего командира, Рыцаря Солнца.
Уже собиравшийся уходить блондин остановился. Спросил у аббата, а не у молодого:
– Это ещё кто?
– Сеньор, это не наш, – заторопился Марк, – прибыл лишь три дня назад, посланник великого магистра ордена тамплиеров Армана де Перигора, брат Жозеф. У нас отдыхал от трудного пути, чтобы проследовать далее, в Вену…
Широкоплечий вздрогнул:
– Как ты сказал? От магистра тамплиеров?
Приказал Жозефу:
– Следуй за мной, монах.
Повернулся и быстро пошагал прочь от растерянного аббата Марка и его дрожащей братии.
Жозеф лишь на секунду задержался, нащупал зашитый в подкладку плаща пергамент. И рванулся вслед за светловолосым.
Ночной ветер, пропахший горьким дымом пожара и запомнивший хрипы умирающих, потянулся на запад – к Адриатике.
И дальше.
Он будет зловеще гудеть над крышами римских соборов, над баронскими замками Германии и узкими улочками Парижа.
Европа в ужасе замерла. Понимая, что защититься от стального вала с востока – не в силах…
Глава первая. Каменная баба
У «дедушки» в армии – свои преимущества. Между прочим, вполне заслуженные. И пока более молодые товарищи роют окопы и наводят порядок в летнем учебном лагере, можно поваляться на солнышке.
Димка Ярилов угостил сигаретой друга – Сашку Мязина и продолжил рассказ:
– А мой дед, Константин Александрович, между прочим, профессором был и в петербургском университете преподавал. И меня думал для науки воспитать. Даже латынь заставлял учить. Хотя кому она нафиг нужна? Кто её вообще помнит, кроме медиков?
– Была у меня одна, из мединститута, – поддержал Мязин, чтобы сказать хоть что-нибудь. Вообще-то его часто удивляло умение приятеля ввернуть непонятную цитату или заявить что-нибудь типа: «А чего напрягаться, Саня? Чтобы увеличивать мировую энтропию?»
Вот совершенно непонятно, что сказал. Но напрягаться после такого действительно не хочется.
Однако всё же пришлось вставать и идти на построение. Командир парашютно-десантной роты, капитан Николай Асс, по кличке «Гвардия», раздражённо шёл вдоль строя, поглядывая на загорелых, улыбающихся и радующихся жизни бойцов.
Кличку свою ротный получил за то, что из всех положенных ему наградных планок и побрякушек признавал только знак «Гвардия», спасший хозяина когда-то от смерти. От касательного удара осколком знак прогнулся вовнутрь и напрочь утратил центральную красную звезду.
Капитан Асс принюхался и мрачно заметил:
– Вы чё лыбитесь, как параши, а? Думаете, на курорт приехали? Перегаром от вас несёт – страшно спичку зажечь, чтоб не взорваться к дебеням. Сегодня в палатку второго взвода ночью зашёл – пять коек пустых! Где вы были, я спрашиваю? Мы сюда приехали, чтобы вы занимались боевой учёбой, а не в посёлок бегали девок портить и винище местное жрать. Я вас научу Родину любить, раздолбаи! Вы у меня на дембель поедете худые и звонкие, а не раскабаневшие, как депутаты Госдумы. С сегодняшнего дня буду лично проверять все злачные места в посёлке. Если кого поймаю – пеняйте на себя. Разойдись!
– Как думаешь, Гвардия врёт, что будет нас в посёлке ловить? – спросил Димка.
Мязин пожал плечами:
– Да кто же его знает? Если шлея под хвостом – так, может, и попрётся. А тебе чего?
– Хотел сегодня туда за водкой сбегать. Повод есть.
– И что за повод?
Ярилов ответил не сразу.
– У деда сегодня годовщина смерти. Три года. Я же родителей своих не помню, меня дедушка растил.
– Сирота, значит, – подытожил Мязин. Сказал без сочувствия или какой-то окраски, просто констатировал факт.
Дима сделал вид, что его не зацепило равнодушие товарища. Сегодня настроение было особенно хреновым. И даже в заветном карманном календарике Ярилов с утра не стал зачеркивать крестиком очередной день, приближающий к дембелю. Там, в Питере, его никто не ждал.
Хотелось уткнуться в дедушкину старую клетчатую рубашку. Почувствовать знакомый с детства особенный запах воска, старых книг и сердечных капель.
Мязин понял, что приятель нуждается в поддержке. Нарочито бодро сказал:
– Ну, друзья же остались, девчонки. Дембельнёшься – и всё будет путём.
– Да какие друзья, – махнул рукой Димка, – так, приятели из университета. Один мне своими руками татуху набил, на память. Как раз перед тем, как я сессию завалил.
– Восстановишься, – беспечно сказал сержант. – Вам, питерским, прёт с рождения. А ты тем более рыжий. Рыжие – они везучие. Кстати, что за татуха? Покажи.
Дима расстегнул куртку. Слева, над сердцем, пылал солнечный диск, внутри которого приготовилась к нападению кобра. Мастер смог передать в татуировке напряжение змеиного тела, холодный огонь в глазах пресмыкающегося… Сбоку столбиком были набиты незнакомые, странные буквы.
– Зачётная татуха, – заметил Мязин, – надпись по-китайски?
– Нет, – ответил Ярилов, застёгиваясь, – кажется, по-тибетски. Что-то про войну со временем, которое пожирает солнце и человеческие жизни. Не помню точно. А мастер этот потом пропал куда-то, не переспросить…
– Ладно, – Мязин затушил окурок, поднялся на ноги. – Пойдём, а то лейтенант Дыров там обыскался уже нас, наверное. А в посёлок спокойно сбегаешь, не будут они никого ловить.
* * *
«Уазик» ротного лихо притормозил, подняв тучу пыли. Капитан Асс и лейтенант Дыров выбрались из раскалённого нутра, поднялись на крыльцо кафе «Лебёдушка» – центра культурной жизни шахтёрского посёлка.
– Это ты, Коля, правильно придумал, – взводный Дыров продолжил начатый ещё в машине разговор, – засаду здесь, в кафе, устроить. Если наши раздолбаи попрутся в посёлок на гулянку, то точно мимо не пройдут.
– А то, – заметил Асс, – у меня же стратегическое мышление. Мне вообще место в Генштабе, да только начальство ходу не даёт.
– Почему? – удивился Дыров.
– Завидует, – рассмеялся Асс.
Внутри пустого, замызганного помещения было чуть прохладнее, чем на улице. Пока Дыров рассматривал написанное от руки меню, Асс пытал буфетчицу в бывшем белом халате, подозрительными пятнами навевавшем размышления то ли о забойном цехе мясокомбината, то ли о кабинете стоматолога-садиста.
Капитан наседал:
– Так приходят солдатики к вам сюда? Какие, когда? Узнаёте кого-нибудь?
Асс протянул буфетчице смартфон с фотографиями подчинённых:
– Этот был? Или, может этот, Мязин его фамилия?
Буфетчица лениво глянула в экранчик, плавно махнула рукой:
– Ой, да разве же кого упомнишь? У меня память-то девичья! – и прокуренно рассмеялась.
Капитан понял, что толку не добьётся. Сердито сказал:
– Мы тут по службе, а не от балды. Будем сидеть, пока не придёт кто-нибудь.
– Да и сидайте, хлопчики, – обрадовалась хозяйка, – я пока пивка вам налью. Или водочки сразу? Графинчик, из холодильничка, поллитра?
– Но-но! – строго поглядел на неё Асс. – Мы при исполнении. Максимум – триста граммов!
– Да як скажете, – легко согласилась хозяйка. Выскочила из-за стойки; ловко сдёрнула со столика скатерть неопределённого цвета, стряхнула прямо на пол крошки, перевернула и снова расстелила, разглаживая широкими ладонями. Пригласила: – Сидайте, сейчас всё будет!
– Всё будет, – задумчиво повторил Дыров. – Всё, кроме счастья и любви.
* * *
К вечеру над посёлком нагнало фиолетовые, беременные влагой тучи. Такие низкие, что казалось: сейчас они распорют себе брюхо о трубу поселковой ГРЭС и вывалят тонны воды на пересохшую от жары землю. Было душно, вдалеке погромыхивало.
Асс и Дыров, поддерживая друг друга, выбрались на крыльцо «Лебёдушки».
– Хорошие у нас бойцы, дицилипри… диспиц… Хорошие, короче, – заметил Дыров. – Так никто и не пришёл в кафе-то.
– Это да, – согласился капитан, – молодцы. А всё почему? Потому как воспитываем. И-и-и… И в том числе личным примером.
– Пример-то у нас Медведев. Пример-министр-р-р, – невпопад вставил лейтенант. И пошёл, шатаясь, к «уазику».
– Погодь! – остановил его ротный. – Погодь, пьяными не поедем. Нельзя за руль пьяными. Пошли пешком, тут пара километров.
– А и пошли, – легко согласился Дыров, – проветримся заодно. Только под грозу бы не попасть. Вот так срежем, – и рубанул воздух ладонью, показывая направление.
– Правильно показываешь? – засомневался Асс. – Не заблудить бы.
– Блуд – это грех, – заметил Дыров, – с блудом у меня напряжёнка. Не любят меня, сучки. Хотя вот если скажем, например, про эту буфетчицу…
– Я говорю – дорогу-то найдём? – вернул на землю приятеля ротный.
– Конечно! – твёрдо сказал лейтенант. – Там же ориентир. Каменная баба на пригорке. До неё доберёмся, а потом направо – и в лагерь. Мимо бабы не пройдём.
– Ты, как чуток выпьешь, так мимо ни одной бабы не пройдёшь, – осуждающе покачал головой ротный. – Ладно, двинулись.
Офицеры повернулись в нужном направлении и целеустремлённо пошагали в степь. Капитан шёл молча, мерил степь длинными лосиными ногами. Дыров бултыхался позади, сипел прокуренными лёгкими.
Поднялись на пригорок с каменным истуканом, остановились отдышаться. Капитан положил руку на статую и тут же отдёрнул – камень показался неожиданно холодным.
Над головой грохнуло, яркий ветвистый шрам молнии распорол небо. И, словно отвечая ему, сиреневым засветилась каменная баба.
Пронзительный свет вспыхнул, выжигая глаза. Что-то испуганно прокричал Дыров. Капитан почувствовал, как его закручивает спиралью, отрывает от земли и швыряет в дышащее обжигающим холодом сияющее облако.
* * *
Димка вскрикнул, расстегнул куртку, посмотрел на грудь: татуировку над сердцем будто жгло огнём. Показалось даже, что изображённая на фоне солнечного диска кобра зашевелилась, свиваясь в тугие кольца перед прыжком. Осторожно потрогал кожу, успокоился – показалось.
Ярилов вышел из лагеря, когда стемнело. В кафе «Лебёдушка» можно было достать водку круглосуточно, а ночь гарантировала от неприятностей с командованием.
Димка торопился, боясь попасть под дождь – в небе громыхало всё чаще, и уже несколько раз били крупные молнии. Цикады в траве притихли, зато ветер набирал силу, наваливался рывками.
Ночь обрушилась сразу, как обычно бывает в этих краях. Из-за плотных туч не было видно луны и звёзд, и темень стала вязкой, словно кисель из чёрных чернил.
Дима уже пожалел, что не пошёл по дороге – в такой темноте в степи недолго было и заплутать. Шагал осторожно, боясь влететь в какую-нибудь канаву, но всё равно не уберёгся. Споткнулся о невидимый камень, упал на бок, больно ударившись. Поднялся, отряхиваясь, нащупал в кармане армейскую аптечку – вроде целая.
Ярилов двигался почти на ощупь, уже не понимая, в каком направлении идти.
– Ш-ш-у-х!
Вновь ударила молния, ослепила вспышкой – но Димка с облегчением успел рассмотреть тёмный силуэт каменной бабы метрах в пятидесяти. Вспомнил из университетской лекции про эти фигуры, оставленные вечно меняющими друг друга народами Великой Степи: скифами, огузами, печенегами, половцами… Половцы называли их «балбалами» и ставили в честь воинов, павших на защите родной земли.
Повернул к статуе, начал карабкаться на пригорок. Добрался до балбала, остановился. Здесь как будто было светлее. Или это луна наконец-то пробилась сквозь тучи? Обошёл бабу вокруг. Серый, грубый песчаник холодил пальцы. И словно лучился изнутри. Дима пригляделся и присвистнул:
– Э-э, а ты же не баба, а мужик!
Точно, в руке то ли кинжал, то ли короткий меч. Борода. А под бородой, на левой стороне груди…
Дмитрий замер. Протёр глаза, посмотрел ещё раз. На левой стороне груди, над сердцем, угадывалось грубое полустёртое изображение солнечного диска и змеи, готовой напасть.
Ярилов протянул пальцы – потрогать знакомый рисунок. И в следующее мгновение, ослеплённый вспышкой, уже летел куда-то, охваченный жутким холодом.
* * *
Димка лежал ничком и чувствовал, как обжигающе холодная земля высасывает тепло, превращая кровь в стылое желе. Мутило, в глазах прыгали чёрные точки, словно мошки над затхлой лужей. Прыгали и пищали на тошнотворно высокой ноте. Собрался с силами, перевернулся на спину. Кажется, потерял сознание на миг.
Над головой оказалось не затянутое тучами ночное небо, не густо-синее и жаркое дневное, а бледно-голубое от холода. Ярилов с трудом перекатил глаза и разглядел склонившуюся над ним метёлку ковыля. Мёртвую, посеребренную инеем.
В голове неспешно копошились мысли, похожие на бледных опарышей – такие же короткие и противные.
Вот, лежу. И холодно. Небо – совсем зимнее. То есть полгода лежу. Умер, наверное. Не слышно ничего. Только этот унылый писк.
Неожиданно, щелчком, вернулись звуки. Димка услышал, как бухает сердце, потом – как ветер высвистывает в траве, шелестит сухими стеблями.
Осторожно сел. Прикрыл глаза от навалившегося головокружения. Резко поднялся на ноги…
Всё-таки зря – так резко. Швырнуло, повело вперёд, припечатало к камню. Дмитрий прямо перед лицом разглядел пустые глаза и бороду из песчаника, нащупал руками шершавую поверхность. И вспомнил, как его, ослеплённого вспышкой, крутило в ледяной трубе, комкало и било…
Всё ещё чувствуя слабость, опёрся на каменного воина, повернулся лицом к посёлку. Замер.
Там, где ещё несколько минут назад светился ночными огнями маленький шахтёрский посёлок, не было ничего. Ни высокой трубы ГРЭС, ни крашенных в жёлтый цвет двухэтажек, ни белёных хаток частного сектора.
Пусто. Степь. Серый высокий ковыль, кивающий ветру. А под ногами – чёрная вымерзшая земля с редкими крупинками снега. Дима обошёл истукана вокруг. Посмотрел на север. На месте, где должны были стоять выгоревшие брезентовые палатки лагеря второй парашютно-десантной роты, тоже ничего не было.
Предположим, капитан Асс плюнул на пропавшего рядового Ярилова, рота свернула лагерь и убыла к месту постоянной дислокации.
Но посёлок-то где? Где пыльные кусты акации и улицы, покрытые растрескавшимся асфальтом, а на улицах – люди… И «Лебёдушка»! Была, а теперь нет.
Дима понял, что надо идти к посёлку. Даже если произошла какая-то катастрофа, то должны остаться развалины, фундаменты домов. Рассыпавшиеся битым кирпичом стены. Просто всё заросло травой. Вот сейчас сержант Ярилов спустится с холма, пройдёт два километра и всё обнаружит. Или десантник Ярилов лежит сейчас в палатке, дрыхнет? Через минуту старшина истошно проорёт «Рота, подъём!» И кончится этот идиотский сон.
Дмитрий постучал по ледяной земле разбитым берцем – услышал глухой звук. Достал из кармана дешёвую китайскую зажигалку. Чиркнул колёсиком, прикрыл ладонью от противного ветра дохлый, еле видный огонёк. Подумал. Прижал ладонь к огоньку – и резко вскрикнул, выронил зажигалку. Подул на обожжённую кожу, помахал рукой. Нет, не сон.
Точно – не сон! Ветер принёс новые звуки – далёкий скрип, конский топот и голоса. Дима пригляделся: с запада двигалась то ли колонна, то ли обоз. Господи, тут есть люди! А пустая, замороженная степь – просто морок, последствия пьяного сна или контузии.
Ярилов рванулся, побежал, размахивая руками и крича что-то неразборчиво-счастливое.
Он бежал и старался не думать о том, почему эти люди едут на телегах, а не на, предположим, грузовиках. А рядом с телегами – тёмные силуэты всадников. Мало ли, может, это колхозники местные. Экономят на топливе для посевной, на сенокос ездили. Или нет. Зимой, кажется, сено не косят. А почему, кстати, зима? Ладно, сейчас разберёмся. Добрые колхозники всё объяснят. Вместе посмеёмся над Димкиными глюками и страхами.
Ярилова, наконец, заметили – от каравана отделились два всадника, отправились рысью навстречу. Дима снова закричал какую-то глупость, вроде «Эгей, славяне», и наддал. Потом перешёл на шаг. Потом совсем остановился.
Те, кто приближался к нему на невысоких лохматых лошадках, на колхозников похожи не были.
* * *
Замороженная степь, скрип тележных колёс и два всадника совершенно дикого вида.
Первым подъехал смуглый и узкоглазый. Остановился метрах в пяти, прокричал какой-то вопрос на языке, похожем на татарский. Лохматая лошадка, гремя уздечкой, сразу опустила голову и стала что-то искать в траве. Нашла и вкусно захрумкала.
Но обалдевший Дима смотрел на конника, а не на лошадь. Странный головной убор (в голове всплыло откуда-то смешное слово «малахай»), какая-то одёжа из вытертого меха, кожаные штаны. А поперёк седла – короткое копьё с металлическим наконечником.
Всадник повторил вопрос уже более строгим тоном. Ярилов развёл руками:
– Я тебя не понимаю, друг.
– А, урус! – чему-то обрадовался незнакомец. Ловко спрыгнул с седла, подошёл к Димке и оказался совсем невысоким, ниже на голову. Приподнял копьё, приказал:
– Руки покажи.
Дима не понял – он поражённо рассматривал притороченный к седлу саадак с самым настоящим луком.
– Ну! – смуглый чувствительно ткнул Ярилова копьём в грудь и повторил: – Руки!
– Полегче, товарищ, – пробормотал Димка, демонстрируя пустые ладони, – я свой.
Второй всадник, с непокрытой светло-русой головой, оказался явно славянской наружности. Сидел в седле, небрежно держа в одной руке лук с положенной сверху стрелой, но в этой небрежности чувствовалась готовность немедленно натянуть тетиву и выстрелить.
И вообще, в их движениях и позах ощущалась какая-то непонятная сила, уверенность в себе, какую Дима давно не замечал в людях. Разве что – у редких противников на соревнованиях по рукопашному бою.
Смуглый тем временем осматривал пространство за спиной Ярилова. «Думает, засада», – сообразил Димка и попытался заговорить:
– Друг, я свой, русский. Тут рота наша стояла…
– Тихо! – оборвал его узкоглазый. – Спиной повернись.
Первой мыслью было отобрать у смуглого копьё, дать ему по башке и смыться в степь.
Смыться. В пустую степь, где даже «Лебёдушки» нет. Пешком – от всадников.
Ярилов послушно выполнил команду. Что-то ему подсказывало – не стоит раздражать этих странных людей, сбежавших то ли из сумасшедшего дома, то ли со съёмок исторического фильма. Да и второй всадник, страхующий, явно был готов проткнуть Диму стрелой при первом неосторожном движении.
– Меня слушать. Побежишь – убью, – сказал смуглый так, что ему сразу верилось. Вскочил в седло, кивнул: – Иди к обозу.
Ярилов пошагал, мучительно соображая, во что же такое он вляпался на этот раз, и тут же получил чувствительный удар тупым концом копья между лопаток.
– Живее давай, – приказал смуглый.
Дима выругался про себя и перешел на неторопливый бег, стараясь смотреть под ноги, а не на приближающийся странный караван.
На холме остался нести свою загадочную вахту каменный воин со знаком солнечного диска на груди.
* * *
– Чей ты холоп, русич? Почему в поле один?
Дядька сидел на рослом вороном коне. Сбруя украшена грубыми серебряными бляхами, под распахнутой епанчёй – кольчуга. Сразу видно – начальник.
– Я не холоп, товарищ, – сказал Дима, растерянно оглядывая обоз. Телеги допотопные, на них – какие-то мешки, бараны со связанными ногами. Колёса без спиц, криво сколочены из досок. Всадников было около дюжины, и выглядели они все крайне необычно – в кафтанах, меховых шапках, и все – с древним, из музея, оружием.
– А кто же ты? Если воин – где твой конь, меч? От хозяина сбежал? – дядька построжал голосом.
– Блаженный какой-то, – заметил молчавший раньше блондин с непокрытой головой, – я же говорил, что тут место дурное, морочное. И одет-то странно. Бека товарищем называет, гы-гы.
– Помолчи, Хорь, – оборвал дядька и вновь обратился к Ярилову: – Ну, так кто твой хозяин? Я вот – Тугорбек, и мои рабы точно знают, кто их хозяин. А ты что, забыл?
– Нет у меня хозяина, – сказал Димка, начиная раздражаться, – я сам по себе.
Тугорбек обрадовался чему-то. Зловеще улыбнулся и обратился к остальным:
– Все слышали? Этот раб – ничей!
Диме уже надоел непонятливый дядька, и он повысил голос:
– Сколько раз, блин, говорить – я не раб, а сержант второй парашютно-десантной роты Яри…
Договорить ему не дали – сзади ударили по голове. Ярилов задохнулся на полуслове, упал вперёд, на мёрзлую землю. Будто сквозь вату слышал смешки, чувствовал, как стягивают верёвкой заведённые назад руки. На горло накинули петлю, затянули так, что Дима захрипел, задыхаясь…
Когда перестали плавать в глазах багровые пятна, Ярилов услышал голос Тугорбека:
– Э-э-э, осторожнее, не придушите. Отныне ты – раб мой, русич, чему есть одиннадцать свидетелей. И имени у тебя нет, пока я не разрешу тебе его вспомнить. Ясно?
Димка покрутил головой, обдирая шею о жёсткую веревку. Прохрипел:
– Брат, ты чего?! В историческую реконструкцию заигрался? Какой я тебе раб?
От жестокого удара сапогом под рёбра перехватило дыхание. Били недолго, деловито и даже лениво; скорее по обязанности, чем со зла. Подняли на ноги.
Тугорбек приблизил бордовое лицо с редкими чёрными усами, прошипел:
– Если ты ещё раз, раб, назовёшь меня, кыпчака Тугора, бека Чатыйского куреня, своим братом, то от тебя будут отрезать куски по одному и скармливать собакам, пока ты весь не кончишься. Понял, урус?!
Дальше бек зло произнёс несколько слов. Очень похожих на те, что ротный повар-татарин говорил, когда порезал палец ножом, чистя картошку.
Вскочил в седло и понёсся, нахлёстывая жеребца по бокам плёткой.
Гулко стучали копыта по мёрзлой земле. Нещадно скрипели кособокие колёса. На последней телеге тянул заунывную песню возница. Бухал разбитыми берцами, мотаясь на верёвке, привязанный к повозке раб Тугорбека. Холодное зимнее солнце словно подожгло его ярко-рыжие вихры.
Рядом ехал, развалившись в седле, широкоплечий Хорь. Покачивались в такт притороченные к седлу саадак с луком и колчан с парой десятков оперённых стрел.
Безымянный раб не удержался и улыбнулся разбитыми губами, когда увидел на блондине свою армейскую кепку, надетую козырьком назад.
