Смерть в Венеции – Томас Манн

Этим двоим, чьи пути так неожиданно пересеклись в этом прекраснейшем из городов мира, точно было бы о чем поговорить друг с другом – в уютном пространстве моей головы, разумеется, где и без того ведут бесконечные, неумолкаемые ни днем ни ночью беседы персонажи самых разных – по жанру и тематике – произведений, иногда к ним, впрочем, присоединяются и авторы.Этим двоим было бы, пожалуй, даже интересно делиться мнениями, информацией, впечатлениями: коллеги, как-никак. Мастера слова, стиля, слога, поэт и писатель, они сразу бы нашли общий язык.Говорили бы о творчестве, ремесле и деле всей своей жизни – для них все перечисленное едино и неразрывно связано.– А Вы знаете, – чуть бахвалясь и грустно, чуть обреченно даже улыбаясь при этом, произнес 50-летний Густав фон Ашенбах, – мои рассказы уже печатают в школьных хрестоматиях. Представляете?– Поздравляю, да-да, от всей души, – внимательный, немного отрешенный взгляд собеседника, будто вспоминая что-то или сожалея о чем-то, – мои стихи вряд ли ждет подобная участь. – Горькая усмешка на интеллигентном лице. Собеседник – Бродский, тоже нашедший приют в Венеции.– Как знать…Разговор мигом свернул бы на рельсы поэзии, и тут за своего героя вмешался бы сам автор, знаменитый прозаик, очень тонко прочувствовавший, каково это – быть поэтом:…только красота божественна и вместе с тем зрима, а значит она путь чувственного, маленький… путь художника к духу… мы, поэты, не можем идти путем красоты, если Эрот не сопутствует нам, не становится дерзостно нашим водителем. Пусть мы герои и храбрые воины, мы все равно подобны женщинам, ибо страсть возвышает нас, а тоска наша должна оставаться любовью, – в этом наша утеха и наш позор… мы, поэты, не можем быть ни мудрыми, ни достойными… мы неизбежно идем к беспутью, неизбежным и жалким образом предаемся авантюре чувств. Наш мастерский стиль – ложь и шутовство… как ни вертись, а бездна нас притягивает. Так мы отрекаемся от расчленяющего познания… мы решительно отметаем его и отныне ищем только красоты, иными словами – простого, величественного, новой суровости, вторичной непринужденности и формы.Мои два проводника в мир Венеции, без сомнения, оценили бы ее – город, соединяющий пути и разъединяющий судьбы, дарующий счастье и печаль, зыбкий город и вместе с тем – до предела вечный…Воспевший венецианское величие Иосиф не понял бы пренебрежения городом этого немецкого бюргера – что он здесь забыл? Что он здесь ищет? «Торгашеский душ!» Нет, это не про нее, не про Венецию…Но в одном они бы точно сошлись: Венеция дарит незабываемые вовек встречи с подлинной красотой – не той, что с блестящих глянцевых страниц или с экранов.И вот тут-то бы Ашенбах и поведал случайному попутчику (хотя… неслучайны все наши случайные встречи: все давно уж предрешено – и не нами) свою историю, любезно записанную для нас герром Манном. Подобных историй – мильён и больше. Банальность, – скажете вы и отчасти даже будете в чем-то правы. Пошлость, промолвите вы и ошибетесь.Прославленный писатель впервые находит красоту не в мире слов, вымышленном мире из образов и метафор. У встреченной им красоты есть даже имя – Тадзио, есть золотистые волосы, хрупкое, гибкое тело, так и притягивающее взоры всех посетителей пляжа этого жаркого венецианского сезона, сводящая с ума, после которой забываешь, ка дышать, нежная кожа…Жизнь клонится к закату, а в нее нежданно-негаданно врывается – естественно, без предупреждения и намеков – госпожа Любовь, переворачивающая привычные представления о себе самом и о мире, мигом превращающая скучное существование-прозябание в волнующее кровь приключение.Ни грамма пошлости или пресловутых «18+»: созерцание тоже может приносить немало чувственных наслаждений.Задыхаясь от восторга и набегающих чувств, герр Ашенбах поведает о чуде: красота тоже, оказывается, реальна, не вымысел хитрых поэтов и писателей, упорно складывающих цепочки слов в предложения. Своим рассказом он научит ее замечать в повседневности бытия: цветок, люди, идея – много в жизни прекрасного! Своим наглядным примером он докажет, как важно ценить каждый уходящий и драгоценный миг жизни. Научит не бояться быть смешным, посоветует смелее принимать решения.Венеция у каждого – своя. У того, кто посетил ее зимой, представления могут отличаться от прибывших в нее горячим летом. У не посетивших пока ее – свой образ.Я начинала этот май в Венеции вместе с любимым поэтом, Бродским. Впечатления о том были надежно задокументированы здесь. Май на всех парах близится к концу, и заканчиваю его я вновь в этом удивительном, прекрасном, волнующем, незабываемом городе – уже в компании Манна и Ашенбаха.И даже не сомневаюсь при этом, что когда-нибудь вернусь – с другими поэтами и писателями, а может, и наяву, по следам моих проводников…

Вот и состоялась моя долгожданная встреча с одной из самых культовых новелл европейской литературы. Признаюсь честно, это тот случай, когда я ожидал намного больше того, что получил. Поэтизированная оратория погружения творческого человека в трясину смертельной деградации написана, конечно, красиво, но мне она представляется исключительно вычурной и надуманной, как впрочем, большинство произведений, рассчитанных на элитарную публику.Можно вникать в проблемы стареющего, опять же, элитарного писателя Густава фон Ашенбаха, следить за его душевными и интеллектуальными экзерсисами, находить заложенные автором аналогии и аллюзии, но всё это безумно скучно. Как, впрочем, скучен и сам главный герой, чья жизнь и даже творчество являются вялыми, натужными и пустыми. Как же так может быть – пустое творчество? Да сколько угодно, графомания имеет массу видов проявления, представляя часто факт переливания из пустого в порожнее.Даже названия произведений Ашенбаха намекают на их суть: «Майя» – иллюзия, неуловимость сущего, и «Ничтожный» – тут просто без комментариев. Бесплодная искусственная жизнь прошла точку своего апогея, невозможность дальнейшей реализации приводит героя к необходимости умереть. Все события его жизни с какого-то момента являются путем к смерти, он ведь всю жизнь мечтал «дотянуть» до старости, он чувствовал свою жизненную слабость, даже его строгая немецкая организованность и пунктуальность служили не для культивирования природного творческого плодородия, а для поддержания своего хлипкого нежизнеспособного эго.Мир полон знаков – учат эзотерики – вот и Ашенбах получает такой знак – странного путника, встреченного в Мюнхене, за этой встречей последовали видения, предвещающие болезнь и смерть. Дальше Ашенбаха вела судьба, постоянно показывая ему его же ничтожность. Взять хотя бы «поддельного юношу», встреченного им на корабле, который так неприятно поразил его, но пройдет совсем немного времени и он сам попытается превратиться в подобного же «юношу». Или гандольера, который почти насильно увозит его в Лидо, и исчезает не дождавшись оплаты – оплата последует потом, Харону платят не деньгами, а то, что это был Харон – абсолютно очевидно. Отрицание себя преследует писателя всю дорогу и пору пребывания на курорте.Апофеозом деградации звучит извращенная любовь Ашенбаха к польскому мальчику ангельской внешности. Известно, что этот ход Манн не выдумал, в основу здесь положена реальная история композитора и дирижера Густава Малера и его предсмертной влюбленности в 11-летнего мальчика. Эстетствующий писатель, придумывает себе преклонение перед совершенной красотой, но по сути дела он чувствует обычное плотское вожделение, превращающее его в потешного клоуна (все тот же визит к парикмахеру).Реальность окружающая Ашенбаха все больше превращается в майю, а сам он – в ничтожество, погрязающее в гомосексуальной педофилии.Что касается предмета любви – Тодзио, то он тоже символизирует прекрасную, но слабость и недолговечность, Ашенбах несколько раз ловит себя на мысли, что Тодзио не доживет до старости, он случайно, но заглядывает ему в зубы, как лошади, когда оценивают её жизнеспособность.Еще два аспекта, которые привлекли внимание. Первый – это место действия и фон, на котором оно происходит – чума. Как ни горько-иронично это прозвучит в условиях сегодняшнего дня, но снова эпидемия,и снова Италия. Увы, но невозможно не обратить внимание на эту литературную декорацию, превращающуюся в элемент реальности на наших глазах.Второй – это крайне несимпатичное описание русской семьи, отдыхающей в Венеции, и мужчины с широкими лицами и крупными зубами, и женщины – рыхлые, и дети – добродушные, но некрасивые, и нянька – рабыня, хотя уже полвека как отменено крепостное право. Возможно, Манну где-то на европейских курортах и попадались несимпатичные ему русские, но элемент противопоставления прекрасного – польского и уродливого – русского – в новелле четко присутствует, автор не смог исполнить тонкий аккорд и сорвался на выраженную национальную антипатию. Но с другой стороны – спасибо ему за то, что он оставил русских в стороне от вектора, который предрек Европе и её цивилизации – однополой любви.

На миг мне показалось, что я больше никогда не смогу читать. Восьмой смертный грех. Чтение Манна похоже на тайный, почти неведомый восьмой смертный грех, дарящий такое глубокое интеллектуальное наслаждение, что невозможно поверить, что оно не карается законом или церковью. На миг мне показалось, что я больше никогда не смогу наслаждаться произведениями других писателей. Что все они будут выглядеть либо слишком глупыми, либо слишком чуждыми моему собственному «я», оплетённому паутиной Томаса Манна, вкусившему божественный яд его слов. На миг мне показалось, что я не смогу дальше жить. Почти физически я ощутил потребность убежать от суеты внешнего мира, закрыться в комнате и не выходить из неё пока каждая книга, каждая новелла, каждый его рассказ не будет прочитан, изучен наизусть, обласкан размышлениями и чувствами. Лишь на миг. А после всё вернулось в норму. Кроме меня самого. Так бывает всегда, когда писатель и читатель находят друг друга. Я ощущал это, когда впервые встретился с Уайльдом, но никогда не думал, что это наваждение, сравнимое лишь с безумством, повторится вновь. Существует два ярких типа писателей. Первые описывают всё, даже нечто прекрасное и возвышенное так, что вы ощущаете себя грязным, точно вместо книги автор вручил вам в руки ведро с мусором, заставляя в нём рыться, чтобы выискивать его мысли. Таких я не люблю и стараюсь избегать. И есть второй тип. Они могут описать даже уродливое и отталкивающее так, что вся мерзость и пошлость нашего мира просачивается сквозь ваши пальцы, не касаясь и не марая вас, оставляя в ваших руках лишь жемчужины мыслей писателя. И таких авторов я готов боготворить. В пару к ним существует два типа читателей. Благо, оба типа, в отличие от предыдущих, весьма симпатичны. Первые – это люди сюжета. Они проникаются историей, в какие бы одежды та ни была облачена. Для них важно «о чём», а не «как». А есть те, для кого сюжет не особо значим, они приходят в восторг от фраз, от стиля писателя, зачитываясь в равной мере описаниями природы, размышлениями героев и даже повествованием от лица кресла. Им важно не «о чём», а «как» написана книга. В каждом из нас оба читателя живут в разных пропорциях, но я почти на 90% человек второго типа, поэтому господин Манн, принадлежащий явно ко второму виду писателей, для меня – глоток воды в пустыне. Должно быть, поэтому мне всегда безумно тяжело говорить о сюжете. И в данном случае я собираюсь схитрить, потому что существует восхитительная рецензия читателя igori199200 , который разбил «Смерть в Венеции» на уровни восприятия и описал всё так прекрасно, как никогда не смог бы описать я. Его рецензия, вместе с тем, удивительно точно и ярко передаёт и моё собственное восприятие новеллы.Впрочем, его рецензия – не единственная, которую я советовал бы прочесть перед ознакомлением со «Смертью в Венеции». Среди существующих ныне рецензий есть 9 отрицательных, и я настоятельно советую их просмотреть, чтобы убедиться, что у вас не возникает предубеждений и неприятных эмоций. Предупреждаю, что все посоветованные рецензии в большей или меньшей мере содержат спойлеры. Но Манна, на мой взгляд, стоит читать отнюдь не ради самой истории. Он может либо привести вас в безумный восторг, либо вызвать отторжение (особенно если вы – читатель первого типа). Выбор за вами.Всю жизнь я следовал созданному мной же негласному правилу трёх книг: только того писателя я называл любимым, у которого прочёл с удовольствием не менее трёх произведений, и хотя бы одно из них задело за живое, заставило восхищаться и чувствовать связь с автором. «Смерть в Венеции» – единственное, что я прочёл у Манна на данный момент, но с готовностью рву свои собственные правила и принципы на мелкие клочки и говорю, что он – мой любимый писатель. Потому что все принципы блекнут перед ощущением, что ты продал душу дьяволу за встречу с этой книгой.