Майн Рид
Гаспар-гаучо. Затерявшаяся гора
Глава VII
Руфино
Чтобы разрешить странную загадку и объяснить, «каким образом Руфино Вальдец очутился среди тобасов и дружески разговаривал с их юным вождем, нам придется вернуться назад и сообщить кое-что о самом Вальдеце и о его порочном господине. Придется также рассказать о причинах, по которым Нарагвана и его племя покинули свой старый лагерь, и обо всем том, что случилось с ними после ухода. Из всех этих событий самым серьезным была смерть Нарагваны, ибо старого кацика уже не было в живых: он скончался через несколько дней после своего свиданья с бледнолицым другом.
Последние свои минуты он провел не в покинутом становище; он умер приблизительно в двухстах милях от него, в самом сердце Чако. Там находилось древнее обиталище тобасов – их священный город и кладбище. Где бы и когда бы ни умер индеец этого племени, – пал ли он жертвой врага, погиб ли на охоте, скончался ли от болезни или старости, – соплеменники всегда переносят его тело в священный город и там хоронят, но не в могиле, а на высоком помосте, ибо таков обряд погребения племени тоба.
В священный город Нарагвана отправился не верхом, а на носилках, которые несли его верные воины! Внезапно заболев, старый вождь, предчувствуя близкий конец и желая умереть в том самом селении, где родился, приказал немедленно готовиться в путь. За ним двинулось все племя до последнего человека. Индейцы собрались в один день, и на следующее утро лагерь уже был в том самом виде, в каком через три недели его застал охотник-натуралист.
Если бы Гальбергер попал на берег притока Пилькомайо тремя неделями раньше, он был бы свидетелем одного из интересных зрелищ, которые нередко наблюдаются в южноамериканских пампасах, как, впрочем, и в прериях Северной Америки. Я говорю о переправе через реку целого индейского племени на пути от одного становища к другому. Мужчины пускаются вплавь или верхом; женщины и дети в кожаных челнах, которые у индейцев Чако называются «пелота». Тут же рядом плывут собаки. Над рекой разносится шум и крик, собачий лай, конское ржанье, детский плач; время от времени раздаются взрывы хохота – это веселится жизнерадостная молодежь. Но при последней переправе тобасов через реку никто не смеялся: все были удручены тяжкой болезнью вождя. И в самом деле, прибыв в священный пород, старик на второй же день скончался. Тело его было поднято на высокий помост и оставлено там, где уж давно белели кости древних кациков.
Все это совершилось так внезапно, что никто не успел сообщить о событиях Гальбергеру. Нарагвана умер в бреду и, по всей вероятности, потерял сознание задолго до конца. Смерть вождя – великое событие в жизни племени, и тобасы были объяты волнением. У индейцев, населяющих Чако, власть кациков не наследственная, а выборная. Сын Нарагваны – Агвара был любим всей молодежью, и потому его избрали преемником отца.
Если б Гальбергер и знал обо всех этих событиях, он все же не нашел бы в них никакого повода к беспокойству. Смерть Нарагваны не должна была отразиться на его отношениях с племенем тоба. Во всяком случае, она не могла повлечь ни разрыва, ни отчуждения. Действительно, причиной беды была не смерть старика, а другие, еще более зловещие, события тех же дней. Но, чтобы рассказать о них, нам необходимо еще раз заглянуть назад и перенестись в Парагвай, к диктатору Хозе Франсиа.
Потерпев неудачу в своих любовных искательствах и не зная, куда бежал Гальбергер с семьей, Франсиа поручил поиски одному из своих приближенных, человеку с дурной репутацией – Руфино Вальдецу. За поимку беглецов он назначил большую награду, но Вальдец и без премии взялся бы за дело, потому что ненавидел Гальбергера и с давних пор враждовал с гаучо Гаспаром. Итак, побуждаемый одновременно ненавистью и жадностью, он приступил к розыскам.
До него беглецов пытались проследить солдаты, но им ничего не удалось. Сначала Франсиа был уверен в быстром и полном успехе; никогда еще его помощникам не случалось терпеть неудачу и упускать людей, бегущих из страны. При необычайно тщательной охране границ, которая была установлена в Парагвае, побег казался невозможным. И только после того, как Вальдец безуспешно обыскал все уголки и закоулки парагвайской территории, Франсиа убедился, что Гальбергера с семьей в его владениях нет. Тогда диктатор разослал по всем соседним государствам своих агентов, приказав им продолжать поиски. Основываясь на нелепом законе, о котором мы уже упоминали, Франсиа думал, что, как бы ни обстояло дело с самим Гальбергером, он, во всяком случае, имеет право требовать у соседей выдачи его жены.
Несколько лет бился Вальдец над своей задачей, но не напал на следы беглецов. Он спускался по реке до самого Корриентеса, ездил и дальше, в Буэнос-Айрес и Монтевидео, к самому устью Лаплаты. Только одно не приходило ему в голову – направить поиски в Чако.
Да это и неудивительно. Подобно всем парагвайцам, Вальдец боялся вольных индейцев. Ни он, ни сам Франсиа не представляли себе, чтоб Гальбергер решился бежать в эту опасную область. Кто мог подумать, что белый человек найдет убежище в Чако? Ведь никто даже не подозревал о дружбе охотника-натуралиста с вождем тобасов.
Только в Коимбре после долгих бесплодных поисков Вальдец впервые услыхал о беглецах. Один индеец из Чако, пришедший в форт, рассказал ему, что поблизости от становища тобасов, на берегу Пилькомайо, поселился какой-то белый с женой, детьми и слугами. Описание индейца (он был не тобас, а из одного родственного им племени) подходило к приметам Гальбергера и его семьи; Вальдец сразу понял, что он на верном пути. Поспешно вернувшись в Парагвай, он рассказал все своему повелителю.
Эль-Супремо, придя в восторг от сообразительности своего клеврета, удвоил премию за поимку беглецов. Но предстояло преодолеть еще немало трудностей: ведь натуралисту покровительствовали тобасы! И вот как раз в это время в Асунсион пришла весть о смерти Нарагваны, и так как вражда между тобасами и Парагваем вспыхнула из-за личной обиды покойного, то Франсиа и решил, что наступил удобный момент для примирения. Точно так же думал и Вальдец. Ободренный надеждой на мир с индейцами, пылая злобою против Гальбергера и его верного гаучо, он заявил, что готов, рискуя своей жизнью, отправиться к тобасам, чтобы склонить их к новому мирному договору.
Вальдецу поручалось заранее оговорить пункт об обязательной выдаче белого охотника, так долго пользовавшегося гостеприимством и защитой покойного кацика.
Франсиа снарядил Вальдеца в путешествие, снабдил надлежащими средствами (золотая монета в ходу среди индейцев так же, как и среди белых), и посол, покинув город, поднялся по Пилькомайо до самого становища тобасов. Если бы эстансия Гальбергера стояла на самом берегу реки, дело приняло бы, очевидно, совсем иной оборот; но она находилась в стороне, и Вальдец не заметил ее. Становище индейцев он застал покинутым, но опытному следопыту нетрудно было проследить путь племени и нагнать его в священном городе.
Эти подковы коня Вальдеца отпечатались на прибрежном песке и бросились в глаза натуралисту и его дочери.
Глава VIII
Заговор негодяев
Вкратце сообщим об исходе переговоров Вальдеца с тобасами.
Мир был заключен без особых затруднений. На второй или третий день после смерти Нарагваны Вальдец приехал в священный город, где тобасы решили прочно обосноваться. Он застал индейцев в большом горе. Смягченные несчастьем, тобасы дружески встретили посла. Перемена вождя также была благоприятна для парагвайца. Лукавый Вальдец энергично и ловко повел дело и вскоре добился восстановления мирного договора. При этом немалую роль сыграли льстивые речи интригана, а также золото, которым снабдил его диктатор. Прежде всего он склонил на свою сторону старейшин. Но Вальдец не посмел заговорить о выдаче друга покойного кацика; он сразу понял, что старики не нарушат предсмертную волю Нарагваны. Последние связные слова, произнесенные им на земле, были просьбой защищать и охранять чужестранца.
Таково было положение в совете старейшин, и ловкий посол сообразил, что затрагивать этот щекотливый вопрос не только трудно, но и опасно. Но от плана своего Вальдец не отказался. Оставив в покое стариков, он сосредоточил свое внимание на юноше, от которого ждал надлежащего внимания и помощи. Юноша этот был Агвара. Прибыв в священный город тобасов, Вальдец быстро освоился с характеров нового кацика, изучил все его слабости и проведал о любви к Франческе Гальбергер.
Прислушайтесь к разговору, идущему сейчас между парагвайским послом и юным вождем тобасов, и вы поймете, что достойные приятели отлично сговорились.
– Девочку вы берите себе в полное владение, – заявил Вальдец, уже посвятив, очевидно, индейца в свои намерения. – Мой господин желает только отомстить за наш закон, нарушенный Гальбергером. Как вам известно, сеньор Агвара, один из наших законов воспрещает иностранцу, женившемуся на парагвайской женщине, увозить ее в чужие страны без разрешения президента. Этот человек не наш: это иностранец, гринго; он приехал из-за больших вод, а жена его родилась и выросла в Парагвае. А он увез ее ночью, как жалкий вор и грабитель…
Старик Нарагвана, конечно, не стал бы слушать подобные речи. Верный дружбе и слову, он никому не позволил бы чернить своего друга, отдавшегося к тому же под его покровительство.
Агвара, видно, был менее щепетилен в вопросах чести. Однако и он колебался и не давал послу решительного ответа.
– Чего вы хотите от меня, сеньор Руфино? – спросил он на ломаном испанском языке, которым владеют все индейцы Чако.
– Ничего, – усмехнулся посол. – Вы ничего не должны делать. Гальбергер, кажется, был другом вашего покойного отца, и вы боитесь вмешиваться в дело. В таком случае держитесь в стороне и не мешайте исполнению закона…
– Что ж вы предлагаете?
– Наш президент пошлет отряд солдат, которые арестуют беглецов и вернут их в Парагвай. Вы ведь обещали снова заключить с нами союз, а раз вы станете нашими союзниками и, надеюсь, верными друзьями, то вы не сможете скрывать наших врагов. Это было бы несправедливо. Если же вы выдадите их, то заверяю вас, что Эль-Супремо осыплет богатыми дарами все племя тоба – и прежде всего молодого кацика. Я не раз слышал, как он отзывался о вас в самых лестных выражениях…
Глаза юноши засверкали от удовольствия: он был честолюбив и жаден.
– Но вы потребуете, чтобы мы выдали всю семью? – снова заговорил он. – Отца, мать?..
– Нисколько, – прервал его злодей. – Я знаю, – продолжал он с отвратительной усмешкой, – я знаю, в этой семье есть цветок, которым юный вождь тобасов хотел бы украсить свой дом. Помню, помню, эта девочка – прехорошенькое создание. Впрочем, у нее есть двоюродный брат по имени Чиприано, и, говорят, он к ней неравнодушен. В Асунсионе ходили слухи, будто они обручены.
Агвара нахмурил брови. Его черные глаза метали искры.
– Чиприано никогда ее не получит! – воскликнул он со злобой.
– А как вы воспрепятствуете этому, дружок? – спросил искуситель. – Что вы предпримете, если они действительно расположены друг к другу? Ведь вы знаете, что ее отец – не только бледнолицый, но и гринго. Он заражен всеми расовыми предрассудками, которых не знаем мы, парагвайцы: мы ведь сами люди полуиндейской крови, чем и гордимся. Но он никогда не согласится отдать свою дочь краснокожему, сделать ее какой-то «скау», как он презрительно называет женщин вашего племени. Нет, он не отдал бы дочь даже самому могущественному кацику во всем Чако. Скорее он убил бы ее своими руками!
– Неужели? – побледнел Агвара.
– Безусловно, – подхватил Вальдец. – Останется ли этот человек под вашей защитой или вернется в Парагвай – сеньоёриты вам все равно не видать! Есть только один выход, чтоб она не стала женой Чиприано…
– Какой? – нетерпеливо прервал его индеец.
– Разлучить их. Мы захватим отца, мать и Чиприано, а вашу красотку мы оставим здесь.
– Но как же это сделать?
– Вы хотите сказать – как это сделать, чтобы не выдать вашего участия? – прошептал Вальдец.
– Да. Знайте, сеньор Руфино, что хотя я теперь вождь племени, но старики все-таки очень сильны… Если я обижу друга моего покойного отца, они могут мне навредить. Я не свободен, у меня связаны руки.
– Каррамба! Действовать вам вовсе и не нужно. Держитесь в стороне, но не мешайте нам. Все устроится очень просто. Мне нужно только ваше согласие. Не будьте для этого овечьего стада таким же заботливым пастухом, как ваш покойный отец. Позвольте натравить на него стаю парагвайских волков, и, ручаюсь, ярочка останется цела и невредима. Когда мы уйдем, явитесь вы со своими индейцами. «Защищать» старого барана будет поздно, но кто помешает вам подобрать блеющую овечку, спасти ее и доставить в безопасное место? Вы запрете ее, сеньор Агвара, в свое собственное тольдо, и никто не посмеет требовать у вас отчета в ваших поступках. Согласны?
– Говорите тише! – прошептал коварный индеец, подозрительно оглядываясь на спутников. – Они не должны слышать нашего сговора. Я согласен!
Глава IX
Кровавая рука
В ту самою минуту, когда юный кацик, забыв о совести, поддался искусителю, конь его вступил в поток. Зная, что вода здесь неглубока, а дно крепко, Агвара с Вальдецем спокойно продолжали путь. Индейцы следовали за ними и, не подозревая, в какой гнусный заговор вступил их вождь, по-прежнему шутили и смеялись, пока кони пенили копытами воду.
Многие ошибочно полагают, будто краснокожие обитатели Америки отличаются суровым и молчаливым нравом. Таковы, действительно, бывают некоторые старики, но и то далеко не всегда. Вообще же индейцы жизнерадостны, добродушны и любят всяческие развлечения. Индейская молодежь не менее весела, чем европейская. Почти все свое время она посвящает шумным играм. Вспомним, что именно у североамериканских индейцев мы заимствовали поло и ла-кросо; конскими скачками индейцы увлекаются не меньше англичан и превосходят их в стрельбе из лука.
Немудрено поэтому, что «золотая молодежь» тобасского племени, из которой состояла свита молодого вождя, не слушала, о чем говорил предводитель с бледнолицым, а забавлялась по дороге как умела. Немудрено и то, что Агвара, озабоченный переговорами с послом, не мешал им шутить и веселиться.
Так переправились они через реку. Но вот передние лошади вышли на берег, и поведение передовой пары всадников резко изменилось. Случайно взглянув на землю, парагваец как опытный следопыт сразу обратил внимание на отпечатки копыт. Он не мог не заинтересоваться ими: они были совершенно свежие; казалось, всадник проехал здесь минуту назад, и при том на подкованной лошади.
Не успел Вальдец как следует разглядеть след, как ему бросились в глаза отпечатки других подков, такие же свежие, но несколько меньших размеров. Парагвайцу не пришлось прибегать к советам юного вождя: привыкнув с самого детства к ремеслу следопыта, он не только заметил отпечатки подков, но и сразу узнал их.
Недаром в течение четырех лет Агвара посещал семью Гальбергера. Ему были известны все лошади, пасшиеся в корралях уединенной усадьбы. Завидев след крохотного пони, Агвара радостно вскрикнул и оглянулся, словно надеясь увидеть его юную владелицу. Но на берегу не было никого, кроме Вальдеца и индейцев, которые задержали коней в воде, чтобы не затоптать свежих следов.
А в это время Гальбергер и Франческа притаились в каких-нибудь двадцати шагах. Спрятавшись за пышной листвой, они все видели и слышали.
Спешившись и быстро осмотрев следы, Вальдец снова вскочил в седло, как бы собираясь тотчас броситься в погоню.
– Здесь было только двое всадников, – сказал он. – Это ясно. Вы думаете, это отец с дочерью?.. Какая жалость, что нам не удалось засвидетельствовать им свое почтение! Личное свидание упростило бы нашу задачу. Вы могли бы сразу посадить курочку в свой курятник, и наседка не успела бы даже захлопать крыльями и покудахтать. А я исполнил бы свое поручение гораздо скорее, чем надеялся.
– Каррамба! – продолжал он. – Вряд ли они далеко ускакали… Вы говорили, отсюда до усадьбы гринго двадцать миль? Если они не слишком торопятся домой, – хотя девочка, вероятно, спешит: ведь дома скучает ее дорогой Чиприано, – то мы успеем нагнать их на полпути. По-моему, нечего терять времени. Что скажете, мой друг?
Индеец не стал возражать. При одном напоминании о «дорогом Чиприано» Агвара побледнел и молча вскочил в седло, готовый тотчас броситься в погоню.
Заговорщики двинулись по следам. Еще раньше они успели заметить, что следы эти доходят только до воды, а затем сворачивают вдоль берега.
– Ага! – воскликнул Вальдец, натягивая поводья. – Здесь они остановились и повернули вверх по реке! Разве им в эту сторону ехать домой?
– Нет, – отвечал Агвара. – Их дорога лежит вниз по Пилькомайо, до самого становища. А потом…
– Тс-с! – прервал его парагваец и заговорил шепотом. – Вы ничего не слышали?.. По-моему, где-то звякнули удила. Я не удивлюсь, если наши друзья сидят вон там, в кустах. А ну-ка, постерегите берег, а я пойду на разведку.
– Как вам угодно, – покорно согласился юный кацик.
– Позвольте мне взять с собой двух-трех молодцов. Не то чтобы я боялся сойтись с этим гринго один на один: смешно было бы бояться слабосильного чудака в зеленых очках. Но на всякий случай лучше кого-нибудь захватить. Надо к тому же присмотреть за девочкой.
– Берите, кого хотите.
Вальдец подозвал двух передовых всадников. Они были несколько старше остальных и глядели суровее. Как ни мало прожил Вальдец у тобасов, но все же успел познакомиться кое с кем, а этих двоих знал довольно коротко. Подкупленные золотом, друзья и союзники, они готовы были для него на все.
Агвара кивнул и знаком подозвал двух намеченных индейцев. Вальдец что-то шепнул им, и все трое двинулись вперед.
Направив коня в заросли сумаха, Вальдец подъехал к опушке и с радостью убедился, что следы коня и пони уходят в чащу. Вот он достиг уже места, где Гальбергер свернул на протоптанную тапирами тропинку. Вот он двинулся по этой тропинке, раздвигая гибкие ветви своим длинным копьем. И не успели еще скрыться за ветвями едущие за ним индейцы, как оставшийся на берегу Агвара услышал в чаще ржание чужого коня. Быстрый топот копыт перешел в отчаянную скачку, засвистели и зашуршали ветви: Вальдец и его спутники продирались сквозь чащу.
Юный кацик и его свита стояли неподвижно, прислушиваясь.
Гневные мужские голоса. Отчаянный детский визг. Выстрел и… Девочка все еще кричит, но жалобно. Вот она умолкла… Ни звука…
Сердце Агвары отчаянно билось. Он не сомневался, кто беглецы. Но каков исход стычки? Неужели посол убил и отца и дочь? Или Гальбергеру удалось застрелить самого Вальдеца и обоих индейцев? Нет, этого быть не может… девочка кричала слишком жалобно. Но почему же она так внезапно смолкла?
Из зарослей приближался конский топот. Появились и всадники – четверо. Трое из них – те самые, которые только что расстались с Агварой, но какой у них странный вид: у парагвайца одна рука висит, как плеть, и кровь каплет с пальцев, в другой руке он держит стальное копье с обагренным кровью наконечником. Окровавлена грудь одного из юных тобасов: он еле держится в седле. С ними девочка. Голова ее обмотана плащом, который заглушает крики… Она сидит на своем пони, и второй невредимый индеец ведет его в поводу.
С первого взгляда Агвара узнал в девочке Франческу Гальбергер, хотя, чтоб признать пленницу, ему незачем было к ней приглядываться. Ведь только что он слышал ее голос.
– А отец? Что с отцом? – тихо спросил он подъехавшего Вальдеца.
– А вам не все равно? – с отвратительной усмешкой отвечал посол. – Отца я взял на себя, и дело чуть не обернулось плохо. Вот взгляните. – И он показал на свою бессильно висящую левую руку. – Взгляните уж и на это, – добавил он, поднимая окровавленное копье. – Как видите, и там и здесь кровь. Вывод, сеньор Агвара, можете сделать сами. Вот что касается вас, – прибавил он, кивая на девочку, закутанную в плащ. – Решайте: отвозить ли ее домой, к маме и очаровательному кузену, или ввести в ваш дом как будущую повелительницу тобасов?..
Недолго колебался юный кацик. Намек на «очаровательного кузена» распалил его гнев и ревность. И когда во главе отряда он двинулся обратно, за реку, с ним ехала пленницей Франческа Гальбергер.
Глава X
Гаспар-гаучо
По широкой волнистой равнине, простирающейся между усадьбой Гальбергера и покинутым становищем тобасов, ехал одинокий всадник. То был крепкий и здоровый, еще нестарый мужчина, широкоплечий и коренастый, но очень стройный, с мускулистыми и гибкими, как у пантеры, руками и ногами. Его смуглое, загорелое лицо дышало добродушием, но в то же время твердостью и решительностью. Прямой и открытый взгляд говорил о смелости и большом уме, а ловкая посадка изобличала прекрасного наездника. Он и лошадь, казалось, были спаяны в одно целое. Костюм его в цивилизованном краю показался бы странным. С плеч всадника спускался, покрывая бедра коня, шерстяной плащ в белых, желтых и красных полосках, – плащ, не скроенный и не сшитый, просто кусок ткани, надеваемый через голову. Это пончо – одежда, преобладающая на берегах Лаплаты, или Параны. Всадник был в широких белых шароварах, так называемых кальцонеро, покрывающих ноги почти до икр, и в самодельных сапогах, без шва: такой сапог представляет собой просто кожу, целиком содранную с конской ноги. Копыто служит каблуком, кожа с голени собирается в складки и одевает ступню, а выше нога покрыта той частью шкуры, которая у лошади облегает бедро. Весь сапог тщательно выдубливается и белится, а затем украшается узорной вышивкой, так что обувь получается очень удобная и приятная на вид. К каблукам прикрепляются шпоры с очень большими – несколько дюймов в диаметре – колесиками, и все вместе напоминает средневековые поножи.
На голове у всадника была широкополая шляпа с высокой тульей и целым султаном страусовых перьев, а под нею яркий платок, защищавший затылок и шею от знойных лучей южного солнца. Сбруя лошади вполне подходила к этому живописному и внушительному костюму. Седло, называемое «рекадо», состояло из нескольких попон, положенных одна на другую, причем самая верхняя – коронилла – была из яркой, искусно простеганной материи; уздечка из плетеного конского волоса была украшена серебряными гвоздиками, на которых висели колечки и кисточки; точно такие же украшения виднелись и на ремнях – грудном и шейном, к которому был прикреплен мартингал. Словом, и по костюму, и по сбруе в этом всаднике нетрудно было узнать гаучо. И в самом деле, то был гаучо – Гаспар-гаучо, герой нашей повести.
Как уже было сказано, он служил у Людвига Гальбергера, служил с тех пор, как охотник-натуралист поселился в Парагвае, и занимал у него должность управляющего, или, как говорят в тех местах, «мажордома». В южноамериканских усадьбах так называемый «мажордом» не носит ни черного фрака, ни белого галстука, ни мягких, неслышно ступающих туфель. Костюм его скорее напоминает кавалериста или флибустьера. Обязанность его требуют умения прекрасно ездить верхом, накидывать лассо, ловить диких жеребцов и объезжать их. Он должен быть мастером на все руки. Таким и был Гаспар, не боявшийся никакой работы и пользовавшийся неограниченным доверием Гальбергера.
Зная, что случилось на берегу притока Пилькомайо, читатель легко догадается, зачем Гаспар выехал из усадьбы в такой необычный час – после полудня. Ведь мы встречаемся с ним в тот самый день, в утро которого Гальбергер с дочерью отправился в стан тобасов. Они не вернулись вовремя, и беспокойство сеньоры, охваченной тяжелым предчувствием, передалось домочадцам. Не выдержав, она послала Гаспара на поиски.
Не только в области пампасов, но и во всей Южней Америке трудно было найти более подходящего для такого поручения человека. Равного Гаспару следопыта не было среди аргентинских гаучо, а его сообразительность и смелость стояли выше всяких похвал. С отъездом гаучо сеньора сразу успокоилась. Не такой человек был Гаспар, чтобы замешкаться в пути или не найти пропавших! Но на этот раз гаучо, нарушив свои правила, уклонился с прямого пути к стану индейцев, куда поехал хозяин с дочкой.
Дело в том, что он заметил страуса-самца, за которым шла самка. А между тем еще вчера Гальбергер велел ему непременно добыть для каких-то научных целей страуса – первого же страуса, какой попадется. И вот Гаспару попался великолепный экземпляр в самом пышном оперении. Страус этот был не так пуглив и осторожен, как другие, и гаучо решил потратить на него несколько минут. Отвязав от седла свою болу, он галопом пустился за страусом.
Конь у Гаспара, как и у всякого гаучо, был отличный, и, проскакав около мили, он достаточно приблизился к птицам, чтобы пустить в ход болу. Раскрутив ее над головой и выбросив шары вперед, Гаспар с удовольствием увидел, как стреноженный самец повалился на траву.
Подъехав к огромной связанной птице, гаучо для большей верности перерезал ей горло ножом, а затем распутал болу и повесил ее на старое место – на седло.
– Хотел бы я знать, – заговорил он, глядя на убитую птицу, – какая часть этого красавца нужна хозяину?.. А ведь в самом деле красавец! Право, я такого и не видывал… Но все-таки что же ему нужно? Может, один только хвост, а может, голова? Птица ведь тяжелая… Но что поделаешь. Раз ничего не известно, придется захватить всю тушу.
С этими словами он схватил страуса за ногу и подтянул его к коню, стоявшему совершенно неподвижно: гаучо приучают своих лошадей ждать хозяина на месте, так что ни привязывать, ни треножить их не приходится.
– Каррамба! – невольно воскликнул Гаспар, приподнимая птицу с земли. – Ну и тяжесть! Не легче четверти быка… Пожалуй, я напрасно спутался с проклятой птицей, но теперь поздно раздумывать. Времени терять нельзя! Ну-ка, сеньор авеструц, пожалуйте сюда…
И, взвалив страуса – гаучо называют эту птицу «авеструц» – на круп коня, он крепко привязал его веревкой.
Вот он снова в седле и оглядывается кругом, соображая, куда ехать. Ответить на этот вопрос было не так просто: убегая от охотника, страус сделал немало поворотов и петель. Хорошо зная окружающую равнину, гаучо все-таки потерял направление. Это было немудрено: пампасы очень однообразны – везде волнистые холмы и пальмовые рощицы. Ни одной значительной возвышенности, ни одной своеобразной детали.
Гаучо показалось, что он совсем сбился с пути, и уже проклинал себя, а кстати, и соблазнителя-страуса.
– Дурацкий страус, черт его побери! – воскликнул он, растерянно оглядываясь. – Жаль, что я не позволил этому долговязому болвану идти своей дорогой. Вот теперь и плутай из-за него. Нечего сказать, приятная история. Что же мне теперь делать? Я даже домой дороги не знаю… Хотя на что она мне? Разве могу я вернуться ни с чем? Уж придется порыскать, пока не найду пути.
И гаучо тронул коня и пустился на поиски. Он знал, что стан тобасов расположен к западу, и направил коня по солнцу. Вскоре он заметил на равнине предмет, который помог ему с точностью установить дорогу. Это было огромное дерево – «омбу», породы, которая у гаучо пользуется особым почетом за раскидистую прохладную сень, спасающую от жгучих лучей солнца. В тени омбу гаучо ставят свои ранчо[28]. Под деревом, которое встретилось Гаспару, никакого жилья не было, но Гаспар его узнал: охотясь, он часто отдыхал в его тени, покуривая сигарету.
Теперь он радостно улыбнулся: дерево отмечало как раз середину прямого пути от эстансии к становищу тобасов.
Гаучо уже знает, где он и куда надо ехать.
Он на прямой дороге – и гонит лошадь крупной рысью, чтобы наверстать потерянное время.
Дорога найдена, но Гаспар не доволен собою. Правда, он оказал услугу ученому, но ради этого задержался в пути и заставил ждать хозяйку. Возможно, что теперь он разъедется с Гальбергером и Франческой и вынужден будет вернуться домой один. Впрочем, за Гальбергера Гаспар не слишком боялся: зная его характер, он мог предположить, что охотник-натуралист встретил на пути какое-нибудь редкое животное или растение, увлекся охотой или наблюдением и совсем забыл обещание, данное жене.
Гаспар ехал спокойно, с минуты на минуту ожидая встречи с хозяином и все время оглядывая равнину, так как протоптанной дороги между эстансией и становищем не имелось и нетрудно было и разминуться.
Так доехал он до самого становища, но и там нашел только следы коня и пони, ясно отпечатанные на пыльном грунте.
Ни хозяина, ни Франчески, ни индейцев. Шалаши пусты, в проходах между ними ни души. Гаспар окаменел от изумления.
Но не такой он был человек, чтобы долго предаваться нерешительности и бездействию. Вот он скачет от шалаша к шалашу и обыскивает все становище, громко крича Гальбергера.
Ему отвечают лишь эхо да вой волков, подбирающихся к опустелому табору.
Гаспар, подобно Гальбергеру, определил, в каком направлении ушли индейцы, и, напав на след, держался его с большой настойчивостью. С отпечатками индейских коней смешивались следы лошади Гальбергера и пони Франчески.
Следы эти были настолько свежи и отчетливы, что потерять их казалось невозможным. Поэтому Гаспар пустил коня во весь опор. Проскакав около десяти миль, он очутился на берегу притока Пилькомайо. Здесь он долго кружил у самой воды, изумляясь множеству свежих отпечатков, поворачивая то туда, то сюда, стараясь разгадать, в чем дело.
Чтобы распутать бесконечные узлы и петли, ему пришлось призвать на помощь весь свой опыт и потратить немало времени. Но наконец ему удалось установить, что всадники, потоптавшись некоторое время на берегу, перешли реку вброд. Переправившись на другой берег, Гаспар убедился, что отряд ушел вверх по Пилькомайо. В нем явно была одна подкованная лошадь, но гаучо ни минуты не путал ее с лошадью Гальбергера: сама подкова была крупнее и шире, а гвозди загнаны в нее глубже. Следы пони, хотя от здесь и проходил, были затоптаны другими лошадьми.
Поразмыслив, Гаспар переправился обратно: ему хотелось разобраться в следах на ближнем берегу, а потом уже вернуться к прослеживанию отряда.
Вот он снова изучает бесконечно запутанные отпечатки множества копыт. Вот он наткнулся наконец на прямой след и двинулся к заросли сумаха. Вот он въезжает в эту заросль по тропинке тапиров и, проехав ярдов триста, попадает на прогалинку, освещенную косыми лучами заходящего солнца. И здесь ему представляется такое зрелище, что кровь его холодеет, а потом закипает, точно лава, а с губ срывается крик гневного изумления. Ибо видит он взнузданного и оседланного коня, неподвижно стоящего с опущенной почти до земли головой, касаясь мордой распростертого на земле человеческого тела, а в этом бездыханном теле гаучо с первого же взгляда узнал Гальбергера…
